Да пусть хоть разбомбят
Сочувствую, конечно, но — если только это не создаст прецедент — я на стороне Брюсселя. Испанский рыболовный флот должен быть не только беспощадно и безжалостно подогнан под правила и нормы Европейского Союза, но и — по моему сугубо личному мнению, с которым я всецело согласен, — внезапной атакой торпедирован и разбомблен под припев «Тора, Тора, Тора», как американская эскадра в Пёрл-Харборе. Застигнут врасплох. На рассвете. Потоплен. Уничтожен. Одним словом… нет, в двух словах: ему следует устроить полный капут. Это вовсе не значит, само собой, что рыбаки и арматоры с женами и детьми должны будут пойти ко дну. Финансовой пропасти, я имею в виду. Вовсе нет, скорее наоборот. На те деньжищи, которые тратят Испания и ЕС, субсидируя грандиозную брехню и бессовестный грабеж ресурсов под девизом «Однова живем!», деньжищи, которые (считаные, хоть и отрадные исключения не в счет) идут на пользу только отдельным ловкачам, и с помощью коммунистических методов, лишь гальванизирующих труп, ставший таковым из-за алчности, полнейшей бессовестности и меднолобости чиновников и частных лиц, — так вот, благодаря этим средствам можно было бы превосходно устроить их всех на суше, создать для них рабочие места, раз, черт возьми, и навсегда и перестать, извините, пускать сопли. А заодно и считать нас всех безмозглыми олухами. Так что министр Каньете со всем своим струнным ансамблем просто обязан был бы овладеть ситуацией и перекантовать рыбаков во что-нибудь другое — в официантов, агрономов, наркоторговцев или еще во что-нибудь. Во что-нибудь пристойное, хочу я сказать, а не в то, что они являют собой сегодня. Потому что рыболовство в Испании — не рыболовство, а слезы горькие. И никто ведь не скажет: «О-о, вот же странность! А почему так, хотелось бы спросить?»
Потому что все это обман. Колоссальная туфта, не имеющая никакого отношения к реальному положению дел. Каждый, кому доводилось бороздить испанские воды, поймет, о чем я. Как там обходится наш флот в иностранных местах промысла — не знаю, я туда не суюсь. Но здесь, в наших территориальных водах, видишь, как рыбачьи баркасы барахтаются на мелководье, у самого бережка, чуть не царапая днищем дно, чтобы выловить парочку анчоусов и тем самым оправдать громкое слово «рыбопромысел» и соответствующие финансовые, как принято говорить, вливания, посылая все законы и нормы куда подальше. Видишь садки и питомники тунца — я о них уже говорил как-то, — которые подозрительно часто становятся лагерями уничтожения, где попираются все нормы при благосклонном участии правительства, а оно еще преподносит нам такие действия, как идеал и образец. Видишь вход в бухту, где под присмотром катерка Гражданской Гвардии плавают вверх брюхом тысячи рыбин, погибших потому, что попади они в этот день на рынок, обвалили бы цены, или потому, что еще не достигли кондиционных размеров, — вот их и выбросили за борт. Видишь соревнования по спортивному рыболовству, где какие-то бестии хвалятся тем, что выловили за один день «триста тридцатисантиметровых тунцов». Видишь все это, а потом узнаешь ненароком, что какой-то представитель или даже целый министр заявил, что европейское сообщество в грош нас не ставит, и не понимает, и всячески третирует. Вот те на. Да нет, дело-то все в том, что тамошние люди не такие идиоты, как отсюда кажется, и не всем заслоняет обзор «рождественская корзина» и пачка сами понимаете чего. И гнобят нас как раз потому, что превосходно понимают. Так что — не надо.
В тот день, когда до меня донеслись заявления брюссельских индюков, я возвращался из плавания при полном штиле, превратившем Средиземное море в озеро оливкового масла, и рассекал огромные стада медуз, которые расплодились неимоверно после того, как мы извели тех, кто ими питался. Жара, солнцепек, безветрие, и вода как зеркало. Казалось, я двигаюсь по маслянистой поверхности мертвого моря. Ни души. Только белые и бурые медузы да время от времени — жестянка из-под прохладительного и много-много пластикового мусора. И вот наконец в полукабельтове заметил очень юную и потому еще маленькую рыбу-саблю, которая прыгала и кувыркалась в воде, и встреча эта, вместо того чтобы обрадовать, огорчила меня безмерно — дело в том, что совсем недавно на горизонте медленно проплыл траулер с несколькими глубоководными тралами. Дай тебе бог дожить до темноты, пожелал я блаженно резвящейся рыбке, которую уже терял из виду. Спустя еще несколько часов — море по-прежнему было гладким как блюдо — я различил на поверхности маленькую черепаху в одиночном плавании, направился к ней и обошел вокруг, разглядывая — да, юная, одинокая, панцирь длиной сантиметров сорок. Когда я приблизился, она замерла, словно бы для того, чтобы остаться незамеченной. Беззащитная и трогательная. Одна-одинешенька. Ни отца, ни матери, ни собачки, чтоб полаяла ей, подумалось мне. Последняя черепаха с Филиппин, единственная уцелевшая из всего семейства, которое сгинуло в рыбачьих сетях или в пакетах торговой сети «Перекресток», уйдя потом по пищеводу. Мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, но я не мог придумать что. И потому я просто пожелал ей удачи, как и юной рыбе-сабле, и пошел своей дорогой. На следующий день пришвартовался, услышал ответ рыбаков и министра на предложение Брюсселя и долго смеялся. Смех мой был исполнен злорадства и горечи. Уверяю вас, мне он самому не понравился.
Мальчик с сачком
Я снова увидел его. Недели три назад, в тот предвечерний час, что оправдывает или подтверждает право на существование дня, лета или самой жизни: солнце очень медленно и плавно вплывает в зазор между туч, и красноватый свет миллионами крохотных отблесков дрожит на воде. Я стал на якорь в маленькой бухте. Ближе к суше стояли еще два парусника, на пляже имелись дощатый павильончик да несколько припозднившихся купальщиков. Солнце будто обводило светящимся контуром скалистый мыс и уходившую далеко в море пологую отмель — ловушку для беспечных мореплавателей. А против света с севера на юг, подняв все паруса, надутые мягким вечерним бризом, неторопливо шел двухмачтовый кеч.
Тут вот я его и увидел. Смуглый, щупленький, босой, в одних купальных трусиках, лет восьми-десяти на вид, он шел по берегу между скал и нес в руке сачок — такой сетчатый мешок на длинной палке, которым ловят рыбешек и прочую мелкую морскую живность. Шел один, осторожно ступая, чтобы не поскользнуться на влажных, выщербленных камешках или не ушибить о них ногу. Время от времени останавливался и концом палки ворошил гальку. В движениях этой фигурки почудилось мне что-то до того знакомое, что я отложил книгу — старое издание «Мятежа на "Кейне"»[45] — и взял бинокль. Ребенок двигался с привычной сноровкой — может быть, искал крабов на мелководье, которое то открывал, то закрывал накатывающий прибой. И, разглядывая мальчишку, я, казалось, ощущал запах мертвых водорослей, жар горячих камней, поросших скользкой зеленью. Все разом вернулось ко мне — запахи, чувства, образы. Распахнулась дверь во времени, и я сам вновь оказался там — обгоревший на солнце, с просолившимися короткими волосами, с сачком в руке ищу под камнями крабов.
Это было удивительно. Я снова услышал, как плещет вода в скалах, я наклонялся к накатывающему прибою. Снова вокруг меня было безмолвие, нарушаемое только морем и ветром, игрой без слов и движений. Безупречное одиночество иной территории, ныне недоступной. Телевидение было пока неведомо, и ребенок мог спокойно, ничего не опасаясь, бродить по полям или берегу моря, и мир не был еще так беспорядочен, как сейчас. Иные времена. Иные люди. Нескончаемое лето заполняли книги, комиксы, синие горизонты, рокот прибоя и треск сверчков где-то между фиговыми деревьями и пересохшими руслами. Полная луна очерчивала твой силуэт на тропинке или на песке пляжа, а задирая голову к небу, ты видел медленный хоровод бесчисленных звезд вокруг Полярной звезды. Над морем текла неспешная череда дней и ночей, и ты был занят лишь тем, что читал о приключениях и путешествиях да бродил по крутому обрывистому берегу, воображая себя героем, который заблудился во враждебных краях среди циклопов, пиратов, злых волшебниц, сводящих людей с ума, и девушек, влюбившихся до такой степени, что позабыли и отчизну, и веру предков. Так легко было грезить наяву. Очень легко. Достаточно было присесть на пляже — и ничто уж не могло помешать тебе выслеживать белого кита, а потом плыть, вцепясь в гроб Квикега. Или вернуться измученным из пылающего города, после того как с мечом в руке, в бронзе доспехов ждал своего часа в брюхе деревянного коня. Или оказаться на берегу, куда шторм выбросил тебя, разбив сначала в щепки твой 74-пушечный корабль. Или искать на острове место, отмеченное скелетом, где ждет сундук с блестящими испанскими дублонами. Или лечь навзничь и умирать на пустынном острове, и пусть чайки кружат над тобой, как стервятники-грифы, чтобы принять твой последний вздох, а потом оставить на берегу дочиста обклеванные кости — в виде предостережения тем, кто потерпит тут кораблекрушение. И каждый раз, как на горизонте покажется парус, застывать, вглядываясь в него из-под руки, и спрашивать себя, что это — «Арабелла», «Испаньола» или «Пекод». Мечтать, как поднимешься на борт, будешь слушать посвист ветра в снастях, путешествовать в те края, о которых вычитал в книгах с пожелтевшими от солнца страницами, — туда, где границы мира становятся проницаемы и сливаются с грезами. Туда, где в холодном свете зари красивая женщина с пистолетами за поясом и саблей на боку, со шрамом в углу рта разбудит тебя поцелуем перед битвой.
Все это припомнилось мне, пока я разглядывал мальчугана с сачком на фоне красноватого закатного солнца. И улыбался с печальным умилением — полагаю, что ему, а впрочем, может быть, и самому себе. Или нам обоим. И мне казалось, что после долгого, сорокалетнего пути я снова вижу себя у тех же самых скал у моря. Пальцы мои сжимают бинокль, но под ногтями запеклась кровь кита. Никому еще не удавалось безнаказанно проплыть ни по библиотекам, ни по жизни. Солнце уже готово было скрыться, когда мальчуган остановился на краю мыса над отмелью. Потом козырьком приставил ладонь ко лбу и замер так, четко вырисовываясь в последнем свете заката. Он глядел на корабль, что медленно плыл вдалеке, держа курс в Нетландию.
Трое в воде
Недели две тому назад трое моих друзей, преследовавшие злодейский катер, чудом остались в живых. Со скоростью пятьдесят узлов они летели ночью над морем на вертолете береговой охраны «Аргус IV», гонясь за резиновым ботом с тремя марокканцами на борту и грузом богатым — да-да, именно — шоколада. Было сильное волнение, ветер семь баллов, и от изрядного слеминга катер приплясывал на воде, освещенной вертолетным прожектором. Все это было обычно и привычно и повторялось в тысячный раз. Но внезапно вертолет резко пошел вниз. И — хлоп об воду. Да, такое бывает: иногда пронесет, иногда нет. На этот раз мои друзья едва не накрылись деревянным бушлатом. Командир, второй пилот и штурман, раненные и травмированные, успели выбраться из вертолета, прежде чем он погрузился в воду. Потом, с профессиональной сноровкой поддерживая друг друга, забарахтались в своих спасательных жилетах в ночи, во тьме, в высоких волнах. Радиобуи оказались полнейшим дерьмом. То ли не включались, то ли не посылали сигнал. Вдалеке проплыли огни «купца». Летчики пустили ракеты, но с борта теплохода их не заметили или были уже слишком далеко. По счастью, у одного из потерпевших крушение оказался в водонепроницаемом кармане мобильный телефон, и прежде чем и он дал дуба, успели сообщить, что приводнились. Потом больше двух часов боролись с переохлаждением и берегли силы, по-прежнему цепляясь друг за друга. И наконец вылетевшие на поиски товарищи обнаружили их и подобрали.
Я не предполагал писать об этом. Как уже было сказано, это мои друзья. Я и так уже много рассказывал о них в последнее время и знаю, что им это не понравилось. А падение в воду — это, как они говорят, служебная неприятность. Сильнее всего их огорчает потеря вертолета — они с нежностью относились к старине «Аргусу». Кроме того, когда эта колонка выйдет в свет, они уже снова будут в воздухе, преследуя злоумышленников, ибо такова их обязанность и такая у них работа. Но дело все в том, что после летного, как это называется, происшествия, в промежутке между сообщениями в прессе и объяснениями я прочел нечто такое, что совсем не пришлось мне по вкусу, — речь о высокопоставленном сотруднике государственной безопасности, который, по всему судя, считает ребят из береговой охраны не коллегами, а соперниками. И этот господин, официальный представитель или кто он там еще — да кто бы ни был, — вместо того чтобы выразить профессиональную солидарность и восхищение их работой, заявил, что не слишком удивлен, потому что они «вообще склонны к риску и порой ведут себя как камикадзе».
Не проходите, как говорится, мимо. Я и не прошел. Во-первых, потому, что речь о моих друзьях. Во-вторых, потому, что за их опасную и замечательную работу им платят сущие гроши. В-третьих, потому, что если есть на свете абсолютные антиподы камикадзе, это именно те, с кем я летал на вертолетах «Аргус» и плавал на турбокатерах XJ. Потерпевший крушение пилот за пятнадцать лет налетал три тысячи часов — причем по большей части ночных часов, а тактика наблюдения и преследования, выработанная долгой практикой, — за столько лет службы это было его первое летное происшествие, и все члены экипажа остались живы — школа для аналогичных служб в других странах, где летчики не раз выражали свое восхищение профессионализмом и мастерством нашей СБО. Хочется также напомнить, что если вертолеты других структур нашего государства (обладающих, само собой, неоспоримыми достоинствами) не падают в море во время ночных полетов, то это потому, что они не летают по ночам, не садятся на крошечных пятачках, не подходят вплотную к торговым судам в Атлантике, не преследуют в открытом море груженные гашишем глиссеры на воздушной подушке, не перехватывают их с риском для жизни, не прыгают к ним на палубу с борта турбокатера или геликоптера, покуда суденышко злодеев пляшет на волне со скоростью пятьдесят узлов. Я сужу об этом не по рассказам и не с чужих слов — я видел все это собственными глазами, и турбина иной раз заглатывала камень с берега, и порой волны били в кабину или захлестывали полозья «Аргуса», из которого я наблюдал то, о чем сейчас повествую. Не разбив яиц, яичницу не сготовишь. А ради чего идут они на этот профессионально выверенный риск — идут, несмотря на то что их мало, что личный состав не обновляют и не пополняют молодежью, а их пресс-бюро и служба связей с общественностью демонстрируют вопиющую некомпетентность, и на то, что над СБО постоянно висит угроза ликвидации по причине сокращения штатов либо того, что штаты эти якобы вышли в тираж и не ловят мышей, — да-с, так вот об этом следует спросить министерство финансов: оно может обнародовать кое-какие потрясающие цифры, касающиеся результатов борьбы с наркоторговлей в Испании.
Короче говоря — убедительно вас прошу: не лезьте к ним. Никакие они не камикадзе, не добытчики адреналина любой ценой и не хвост собачий. Совсем наоборот — высокоэффективные профессионалы, рискующие жизнью, потому что этим риском снискивают себе хлеб насущный. Спокойные, отважные, надежные парни, которых я имею честь и удовольствие считать своими друзьями.
Морской сброд
Вот, значит, как. Я смотрю на фотографии — «Престиж» погружается в воды Атлантики, а осрамившийся капитан Апостолос Магоурас[46] стоит на суше между двумя жандармами, — и думаю, что, несмотря на всю модернизацию, на спутники и всякий прочий прогресс, море остается таким же, как было всегда, — стихией враждебной и злобно-безжалостной, и недаром боги покинули этот мир десять тысяч лет назад. У моря — свои неукоснительные законы, один из которых гласит, что нет никаких законов, а все движется исключительно случаем. Океаны кормят, обогащают, но они же — разоряют и губят мореплавателей. Разумеется, времена меняются, меняются и нравы. Сейчас все информатизировано, оцифровано, превращено в биржевые котировки, идет первым номером в выпусках новостей по ТВ, и даже «гламурная пресса» мелет свою обычную чушь, делая вид, что разбирается в вопросе. Сейчас и экологические бедствия на нашей серой планете, неуклонно катящейся к известной матери, стали еще опустошительнее и непоправимее. Но за пределами экологии некомпетентность властей, демагогия, невежество, благие намерения, морское право и всякое такое прочее остались точно такими же, какими были. Море по-прежнему бороздят и эксплуатируют те, кто ищет себе пропитания, кто нарушает нормы и предает принципы, потому что у них есть счета, которые надо оплачивать, и дети, которых надо кормить. Тщеславие, которое надо тешить «БМВ», дорогие (во всех смыслах) дамы, которых надо обувать и одевать, и перед лицом всего этого понятие «завтра» для них просто не существует. На суше это еще кое-как прокатывает, но когда поднимаешься на палубу, дело меняется. И то, что так славно выглядит в приключенческих романах, ужасает в заголовках газет — контрабандисты, наемники, пираты… Почти никто еще не сказал почему-то, что капитан Мангоурас выбросился на берег, делая то же, что делает всякий моряк со своим поврежденным, но все еще управляемым кораблем, — он искал убежище. Гавань. Укрытие.
Так вышло, что я их знаю. Не так чтоб очень уж хорошо, но достаточно. Узнал, во-первых, в ранней юности, благодаря, скажем, роману Травена «Корабль мертвых» или конрадовскому «Лорду Джиму»: оба очень хорошо объясняют, о чем идет речь, — плавание на борту «Йорика» или «Патны» многому учит читателя. И позже, когда, как всякий, кто часто бывает в море и заходит в порты, я видел их то там, то здесь — видел их старые ржавые корпуса и название, переписанное раза четыре или пять, видел, как сверкают бортовые номера и вьются флаги — совершенно немыслимых стран. Я видел, как они опорожняют льяло или танки в нефтяном пятне, как блуждают наподобие Летучих Голландцев у берегов Африки и Америки, как стоят у причалов — с командой или без, — арестованные за перевозку наркотиков. Я слышал их перебранку по радио, когда на полном ходу стоял вахту и вглядывался — не покажутся ли их треклятые красные и зеленые огни. Есть у меня и более конкретный опыт — как, например, произошедший тридцать четыре года назад мой первый контакт с кораблем-призраком: я и о нем расскажу как-нибудь, когда накушаюсь должным образом. Или то, о чем вспомнит Пако-Мореход, — как в безлунные ночи подходит к острову Эскомбрерас корабль с грузом «Джонни Уокера» и «Уинстона Черчилля», а карабинеры смотрят в другую сторону. Или то, о чем поведают в баре «Сандерленд» в Росарио, — как однажды вечером корабль сказал «буль-буль-буль» и пошел ко дну, а дело, как на грех, было накануне истечения срока страховки. Или про одного малого, который разбогател, доставляя куда надо нигерийский сырец. Или про плавучие склады металлолома, груженные оружием и провиантом, и в конце 70-х — начале 80-х я отслюнивал немалые суммы в долларах (из кассы газеты «Пуэбло») их капитанам и арматорам, чтобы брали меня на борт в греческих, турецких и кипрских портах и доставляли в Сидон, Бейрут или Джунию: в тех краях тогда как раз шла война. Один из этих капитанов даже стал моим другом — в «Тайном меридиане» он носит имя Сигурда Рауфоса, — а 2 июля 1982 года в десяти милях западнее маяка острова Рамкин он, наплевав на израильскую блокаду, удрал от израильского же патрульного катера, и я, сказать по правде, ни жив ни мертв, сидел на палубе, подложив под задницу собственный рюкзак.