Да, есть чем гордиться костромичам.
Тянутся одна за другой вдоль Волги и Костромы от Черной речки до Белянки слободы — Ямская, Никольская, Спасская, Запрудненская. Ямская — на Черной речке, Запрудненская — на Белянке, именуемая в народе Запрудней, оттого, что перегорожена Белянка запрудой, и новое имя речонки прочно прижилось, а старое почти забылось. Рядом с Запрудненской слободой — Козья.
Улицы вбегают на холмы и тут же спускаются в ложбины или же стекают к Волге, как Ильинская и Мшанская.
В каждой слободе, как ведется издревле, свои мастера. В Ямской — ямщики да извозчики, а на Запрудне рабочий люд иной — ткачи. Заводы там — один с другим рядышком: анонимного Бельгийского общества, Товарищества братьев Зотовых.
На Зотовых спину гнула половина жителей Запрудни, потому что, кроме того, что владели они своей фабрикой, был пай еще и в прядильнях Михиной и Брюханова. Жили запрудненцы в основном на на землях, арендованных промышленниками: холостяжник в «сборных» бараках, семейные, если могли, строили хибарки, а иные, самые бедолаги, обитали в богадельне возле Запрудненской церкви Христа Спасителя. Старые люди сказывали, что возведена эта церковь на месте, где однажды костромской князь Василий Ярославич Квашня нашел икону Феодоровской Богоматери, на «сосне стоящую».
Улицы на Запрудне именовались по признакам, отличающим только их. Солдатская так называлась потому, что на ней выделялись участки земли отставным солдатам, а в Веденеевском переулке стояла чайная Веденеева, был и Михинский сквер возле фабрики Михиной, и Алексеевская дорожка, что бежала через пустырь мимо Кресто-Воздвиженского кладбища прямо к зотовской фабрике.
Широко раскинулась Запрудненская слобода от Кресто-Воздвиженского кладбища и богадельни Человеколюбивого общества до белилки Товарищества братьев Зотовых вдоль реки Белянки. Постепенно слобода не только перебралась через речку, рассыпала там дома, но доползла и до Спасской слободы и стала зваться Спасско-Запрудненской.
Сами Зотовы жили неподалеку от заводской конторы в двухэтажном доме на улице, что упиралась в Кресто-Воздвиженское кладбище, возле которого заводчиками тоже была выстроена церковь. В Костроме считалось большой честью воздвигнуть церковь, потому Троицкая была построена на деньги купца Иллариона Постникова, первая церковь Воскресения Христова на Дебре — купца Исакова, другая же Воскресенская церковь, что на Площадке, построена Борисом Илларионовым.
Ближе к прядильному заводу — дом управляющего-англичанина Бергота. Зотовы оборудовали свои заводы английскими станками, потому и управляющий, и механик — англичане, и слово управляющего на заводе чуть ли не важнее хозяйского, ибо хозяева — за стенами, а Бергот — внутри завода. Он — кормилец, он — всесильный властели: может прогнать с фабрики за малейшую провинность, и тогда прощай семь-восемь рублей, что ткач зарабатывает, а семье его хоть на паперть идти побираться, потому что из расчётных денег вычтут не только штрафы, но и долг в заводском лабазе, где у каждого открыт кредит под получку.
На фабрике управляющий мало-мальски говорил что-то по-русски, но в его доме звучала только английская речь, и прислуга была обязана говорить на чужом языке или же рисковала остаться без места.
Особенно хорошо усвоила английский язык кухарка Татьяна Смирнова. За это умение и отменную стряпню выделял ее из всей прислуги управляющий Бергот своей милостью, к тому же она была миловидна и добронравна, набожна и учтива. Бергот пробовал заигрывать с ней, но Татьяна держала себя строго и вольностей с хозяином не позволяла. Разозлившись, англичанин уволил её. Но никто, кроме Татьяны, не мог так вкусно варить ершовую уху, до которой Бергот — великий охотник, никто не мог столь удачно «поставить» тесто, чтобы пироги таяли во рту, а от её вишневого варенья были в полном восторге дети Бергота, да и жена, ни слова не понимавшая по-русски, воспротивилась. После скандала, учиненного женой, Бергот прислал за Татьяной своего лакея с запиской, что вновь принимает её кухаркой в дом. А свои ухаживания он прекратил, оставив Татьяну в покое, удивляясь её строгости и чувству собственного достоинства, которое, как считал Бергот, не присуще русским варварам. Но самое удивительное было в том, что Бергот втайне завидовал её мужу, Константину Смирнову, чесальщику на своей фабрике. На «своей»… Да, именно на своей, потому что немалая часть барыша плыла в его карман, и при желании он мог купить у хозяина его прядильню, но и сил отдавал этой фабрике Бергот немало.
Константина Смирнова ценило заводское начальство. Не было на всей фабрике лучше и безропотнее чесальщика, чем Константин. А уж возмущаться чесальщикам было от чего: каторжная у них работа, не зря чесалку рабочие прозвали Сахалином. Пыль в чесалке стояла густым туманом — в трех шагах ничего не видно, оседала на легкие, оттого чесальщики не могли избавиться от постоянного кашля, часто переходящего в чахотку. А дети, оказавшись в чесалке, едва выдерживали полгода, и росли одна за другой детские могилки на Кресто-Воздвиженском кладбище, от которого до завода меньше версты.
Совсем молодым парнем ушел Константин из родного табора, когда кочевые цыгане устроили стоянку на берегу реки Костромы. Не видевший раньше города, молодой цыган Костя был восхищен и совершенно очарован городской жизнью. Разве это жизнь — в кибитке, если можно жить в теплом доме? Разве можно сравнить небесной голубизны ласковые очи русской девушки, нечаянно скользнувшие по цыганскому юноше, с огненными черными глазами его соплеменниц? Да, в таборе немало красавиц, они — самые красивые в мире, они ждут одного лишь взгляда Кости, любая рада стать его женой или хотя бы провести с ним ночь, но девушки те смуглы, а у Тани — белая-белая кожа, слабый румянец на щеках, она прекраснее всех. Молодые цыганки бойки, а Таня — тиха и скромна. Девушки табора живут песнями и гаданиями, а Танины родители — рабочие, и сама Таня работает. Ее голубые глаза снились Константину по ночам, ее тонкие руки обнимали его во сне.
Константин решил уйти из табора, жениться на русской девушке. Отец жестоко высек его, когда узнал об этом решении. Он, таборный старшина, не хотел ухода сына, Костя — второй, но любимый сын. Однако в то же время старый Роман понимал, что после смерти таборная власть перейдет к молодому Роману, старшему сыну — так уж велось в роду Смирновых. Косте от родовой власти нет проку, он в таборе, хоть и сын старшины, на правах простого цыгана. И ничто не сможет удержать Константина в таборе, если задумает уйти, тем более что Константин так не похож на соплеменников: не любит танцы у костра, неохотно совершает набеги на конские табуны. Словом, не по нраву ему кочевая жизнь, хотя и не трус, не раз доказывал это, уходя от погони с краденым конем, не испугался сказать и отцу о своем уходе. Поразмышляв над всем этим, Роман разрешил сыну покинуть табор. Даже заслал сватов к приглянувшейся Косте девушке. И добился согласия её родителей на брак. Впрочем, это не составляло особого труда, поскольку Татьяна — пятая дочь, и родители рады пристроить её за кого угодно.
Татьяна не видела своего жениха до самой свадьбы. Мать всё время плакала, жалея, что отдают дочь замуж без её согласия, однако и радовалась, что у жениха — знатный и богатый отец, хоть и цыган. По обычаю перед отправлением в церковь после шутливых торгов между жениховой горластой свитой и невестиными подружками, вручения подарков её родителям, из дома невесты вынесли навстречу жениху «девичью красу» — украшенную яркими лентами маленькую пушистую елочку. Следом шла Татьяна. И тут она впервые увидела своего суженого — черноволосого, черноусого и смуглолицего, с жадными горячими глазами — и упала без чувств.
Татьяна не помнила шумной свадьбы с цыганскими песнями и плясками, всё было как в тумане из-за горьких слез, заливавших глаза. Но никто не обращал внимания на эти слезы: девице положено плакать на свадьбе, так уж заведено.
Второй раз Таня упала в обморок в крошечной комнатушке, куда молодых отвели на ночь, едва муж шагнул к ней. Очнулась уже на кровати. Страшный супруг сидел рядом и волосатыми руками ласково гладил Татьяну по голове и что-то шептал по-цыгански.
— Не бойся меня, ласточка моя, голубка. Я сделаю всё так, как ты велишь, — он с трудом выговаривал русские слова.
— А как же Ванюша? — вырвалась из сердца тайная девичья печаль.
— У тебя был жених? — заволновался Константин. — Я не знал, клянусь своим конем, своим калистратом! Ты любишь его? Тогда я уйду! — и решительно встал, хотя лицо его исказила гримаса страдания.
— Теперь уже поздно, — шепнула Татьяна, закрыв лицо руками. — Мы повенчаны, и ты — мой муж перед Богом.
Иначе Татьяна сказать не могла: неистовая набожность не позволяла поступить по-другому.
Константин склонил голову к ней на грудь, по его плечам от желания немедленно овладеть Татьяной прошла судорога, но молодой цыган сдержался, понимая, что с ней нельзя обращаться так, как он иной раз поступал с цыганскими девушками. Константин с нежностью погладил Татьяну по голове, заглянул в её небесные глаза, прошептал:
— Я не трону тебя, если ты не хочешь этого, я люблю тебя, лошадушка моя светлогривая, — и удивленно распахнул и без того огромные глаза: Татьяна улыбалась!
На те деньги, что подарил отец Константину, молодые построили дом. Строить помогали Константиновы сородичи и нанятые Романом плотники.
В считанные дни вырос на окраине фабричной слободы дом-щеголь, благо не скупился Роман на материалы, знал, у кого и что можно добыть в Костроме: многие купцы ему были знакомы, многим он приводил первоклассных скакунов, добытых таборными цыганами. Дом сиял янтарными деревянными боками, светился резными наличниками. На самом коньке крытой железом крыши поместили на длинном штыре откованного в походной цыганской кузне коня, и казалось, что мчится он бешеным галопом по небу, пришпоренный невидимым всадником. Таких же гривастых коней, но чуть поменьше, закрепили и на козырьке новых тесовых ворот. Едва дунул ветер на железных коней, они тоже закрутились, словно помчались куда-то вдаль. А вот живого коня Роман сыну не отдал: «Незачем. Цыганский конь простор любит, а ты его запереть хочешь в четырех стенах. Забудь о своем калистрате-верховом коне, рома, — вскочил в седло, приказал цыганам-помощникам, сидевшим в бричке. — Бэш чаворо!»
Пароконная бричка отъехала от дома. Роман, тронув своего коня, оглянулся на сына, теплая искра мелькнула в глазах, и поскакал за бричкой. Константин стоял у ворот своего нового деревянного шатра и смотрел печально вслед отцу. А рядом стояла молодая жена, обескураженная происшедшим. И ничто больше не напоминало Константину о вольной цыганской жизни, кроме железных коней-флюгеров да золотой серьги в ухе, которую подарил отец, сказав: «Забудь о таборе, рома, ты теперь сам по себе. Носи серьгу, словно ты единственный сын, пусть, хоть что-то останется у тебя в памяти о цыганах».
Константин поступил на Зотовскую мануфактуру чесальщиком и стал прилежным рабочим, словно и не был цыганского племени сын, где женщины кормят мужчин. В своей семье Константин стал кормильцем.
Татьяна не сразу привыкла к мужу, чуралась его иногда, но Константин ее не бил за это, как бил Роман его мать, приучая к себе. Он был сдержан с женой в обычном общении, но горяч и неистов, однако и ласков, ночами, потому год за годом родились двое мальчуганов — Миша и Костя и две девочки — Клавдинька с Людмилой. Затем еще двое цыганят появились в слободке. Одного назвали Николаем в честь отца Татьяны, к тому же его рождение совпало с днем Николы-летнего, другого — Гришуткой. В слободе Константина крепко уважали за домовитость и рассудительность, потому и крестными его детей были люди тоже уважаемые, такие, как хозяин чайной Веденеев да квартальный Осипов.
Жили Смирновы меж собой дружно. Татьяна давно забыла, как обмерла от страха, впервые увидев Константина, и считала себя счастливой.
Время шло. Дети подрастали. Один из младших, Колька, рос отчаянным драчуном и пронырой, за что и звали его ребятишки Колька-глаз. Константин любил Кольку больше всех, но и порол нещадно за любую проказу плеткой-треххвосткой.
Родители и первенец Михаил были днем на работе, а дома хозяйничала Клавдинька, старшая шестнадцатилетняя дочь. Вся семья по закону, установленному отцом, собиралась за столом вместе ужинать. Опоздаешь — будешь голодным. Отец усаживался во главе стола, а ребятишки — по правую руку мальчики, по левую — девочки. Место матери — напротив отца.
В один из таких обычных вечеров Татьяна хлопотала, собирая ужин, но почему-то хмурила брови. Дети поглядывали на нее, на отца, который невозмутимо курил трубку, но по его суровому взгляду они угадывали близкую бурю. После ужина мать вместо обычного — «идите, дети, с Богом, спать» — произнесла:
— Дети, вы растете нехорошими. Кто-то из вас съел половину банки вишневого варенья, — у Смирновых во дворе росли кусты смородины, крыжовника, но семейной гордостью была невысокая вишенка. — Теперь на Колины именины не будет пирога. Это плохо. Кто же съел варенье?
Ребята притихли. Родители переглянулись. Отец еще больше нахмурился, бросив многозначительный взгляд на плетку, висевшую возле двери на гвозде.
— Дети, — сказала Татьяна, — я отдам остаток варенья, если вы признаетесь, по крайней мере, так будет честно.
Колька поковырял пальцем стол и произнес, не отрывая взгляда от пальца:
— Мама, прости меня, это я съел варенье.
— Николаша? — укоризненно покачала головой Татьяна. — Как ты мог без разрешения? — В общем-то, она даже не удивилась признанию: Колька — ухарь и проказник, от него можно ждать любой шалости.
— Но ведь варенье все равно на мой пирог, — привел резонное оправдание своему поступку Колька. — А ждать долго.
— Ну, хорошо. Бери остаток. И больше так не делай. За то, что признался — молодец, но пирога на твои именины не будет.
Колька шевельнул плечами, мол, что поделаешь, сам, дескать, виноват, и тут же исчез с банкой в руке. За ним выскользнул во двор и Костя, что был старше Кольки на два года.
Следом вышли отец и старший сын Миша на крыльцо покурить. Константину не нравилось, что Миша курит, но терпел это, потому что сын сам работал на фабрике и тоже был «добытчиком» для семьи. Они сидели на крылечке и молчали, попыхивая дымом из трубок. Кусты смородины за домом зашуршали, словно ветер прошелся по верхушкам. Послышался ребячий шепоток. Отец сделал знак молчать и прислушался.
— Ну, дай немного, — канючил в кустах Костя.
— Не дам! — отрубил Колька.
— Ты неправильно ешь варенье, мое оно, это я съел его! — громче захныкал Костя.
— Надо было признаваться! — голос Кольки был суров.
— Ага, — ныл Костя, — а кабы отец прознал, да всыпал бы.
— Да ведь мама сказала, что отдаст варенье, коли признаешься. Отец мне же не всыпал.
Отец от удивления даже привстал. Вот так новость! «Ну-ка зови мать», — шепнул он Мише. Тот осторожно ушел и вернулся с Татьяной.
— Послушай, мать, послушай, — прошептал Константин.
А в кустах возня стала громче. Мальчишки пыхтели, сопели, ругались, слышно было, как отвешивали друг другу оплеухи: ни один не побеждал — Костя старше, да Колька сильнее и ловчее.
Но вот Костя заревел в голос, и мать не выдержала, позвала:
— Костя, Николаша!
Кусты затрещали, мальчишки выбрались из своего убежища раскрасневшиеся, перемазанные землей и вареньем. У Кости нос вздулся, Колька потирал скулу.
— Ну, так кто, дети, съел варенье? — строго спросила Татьяна.
Колька глянул в свирепое отцово лицо и понял, что врать бессмысленно, еле слышно вымолвил, кивнув на брата:
— Он.
— А почему соврал, что ты? — вмешался отец.
Колька промямлил:
— Варенья сильно хотелось, да ведь Коська все равно не признался, чего же варенью пропадать, — он дернул плечами, словно говорил: «Неужели непонятно, почему?»
— Марш в дом! — приказал сыновьям Константин.
Мальчишки, поеживаясь, поплелись в дом впереди отца: предстояла порка. Татьяна не вступилась за сыновей. Она осталась на крыльце, чтобы не видеть предстоящую экзекуцию: жаль, конечно, проказников, однако, наказание они и впрямь заслужили, а в вопросах воспитания у Татьяны с Константином не было разногласий.
Колька проснулся в дурном настроении. Скатившись с кровати, вышмыгнул из комнаты. Коська еще спал, уткнувшись носом в подушку.
«Ну, погоди, вздую я тебя!» — мысленно пообещал Колька брату.
На кухне Клавдинька колдовала, напевая негромко, возле печи — готовила обед, потому что мать в это раннее время была уже у Бергота. Увидев брата, спросила участливо:
— Больно?
Клавдинька любила шалопутного младшего братца. И он ее любил, хоть и озорной, а отважный, и за нее готов на любое испытание пойти. Однажды во время обеда увидела Клавдинька на стене ползущего таракана — этих насекомых девушка боялась до обмороков, который тут же с ней и приключился. Колька поймал виновника переполоха, и едва сестра очнулась, закричал:
— Клавдинька, не бойся, они не страшные! — Колька храбро сунул насекомое в рот и тут же проглотил.
Клавдинька вновь ткнулась без чувств носом в стол. Миша расхохотался, а онемевший в первый момент Константин, придя в себя, звонко треснул Кольку ложкой по лбу, а потом еще и плеткой отхлестал. Ночью, когда все заснули, Клавдинька пробралась в комнату братьев и сунула всхлипывающему Кольке, который лежал на животе — отец драл всегда отменно — кулек с конфетами. С тех пор так и повелось: после порки Колька обязательно получал что-либо в утешение от сестры. Вот и сейчас она подала брату румяный пирожок: