Я понимаю, что вообще пионерская организация совсем не такая, что в других лагерях иначе, что просто это нашему отряду не повезло, всякое бывает, это нетипичный случай: конечно. Но вы сначала узнайте толком, как именно мне не повезло!
Итак, дежурю. Подмел веником пол, собрал мусор на совок, выкинул с крыльца в траву. Взял таз, принес от насоса воды. А тряпки нет. Напарник, он здоровее меня и поэтому командует, приказал: «Сходи к девкам, попроси тряпку».
Я так устроен, что если меня посылают, я иду. Меня всегда учили слушаться. А у девок крыльцо – с другой стороны барака, на их половину. Поднялся, постучал, оттуда крикнули:
– Да!
Я вошел, пару шагов сделал и спросил:
– У вас тряпка есть пол мыть?
Последние пару слов я произносил уже по инерции. Я осознавал, что я видел. А видел я прямо перед собой две голые большие круглые женские груди. Я их впервые в жизни видел. Увидел, наконец. Но совсем не в таком контексте, как грезил в страстных мечтах подростка, отличающегося нормальной подростковой гиперсексуальностью.
Вожатая, скрестив ноги по-турецки, сидела на кровати одной из девочек – спиной к перегородке, лицом к двери, то-есть ко мне. Она была в одних трусах. Или еще в чем-то. Это уже неважно, этого не было видно. А было только видно, что она до пояса голая (сверху).
В руках у нее был ее лифчик, иголка и нитка. Она его зашивала. Не выдержал, значит, нагрузок. Платили вожатым мало, время было такое, откуда у бедной женщины второй лифчик?…
В ответ на мой вопрос она подняла глаза и груди. То есть глаза она подняла, чтобы посмотреть, кто это вошел и спрашивает, а груди поднялись сами оттого, что она перестала склоняться над своим бывалым лифчиком и распрямилась.
У меня произошел стоп-кадр. Прекратились дыхание, пульс и время. Видимо, я открыл рот и выпучил глаза, и так застыл.
У нее была смугловатая кожа, округлые плечи и вообще тяжеловатое тело созревшей женщины, не девчонки, каштановые волосы на голове, карие глаза, пунцовые губы и белые зубы. И она раскрыла свои пунцовые губы и белые зубы, округлила свои карие глаза озорно, весело и нахально – и стала звонко, заливисто и неудержимо хохотать.
А я окаменел в столбняке, как жена Лота (или его племянник). Груди были незагорелые, но тоже смугловатые, с большими светло-оричневыми сосками, и эти соски стояли, как твердые изюмины. И чуть отвисали под собственной округлой тяжестью. А она хохотала!
А я чуть не упал. Я стремительно повернулся и выскочил в дверь. И как-то оказался на нашей половине.
– Ты чо? – спросил напарник, глядя.
– Ничо, – сказал я в сторону.
А за перегородкой вожатка только сейчас перестала хохотать. Заметьте – она было не одна, там еще двое девочек тоже уборку делали, и одна больная сидела.
– А тряпка где? – спросил он.
– Сам возьми, – грубо ответил я.
Он оценил решительную грубость моего тона и без споров пошел сам. А я стал вслушиваться.
Сцена повторилась до точности. Стук в дверь, вопрос: «У вас тряпка есть пол мыть?», секунда абсолютной тишины, удар заливистого хохота и выскакивающий топот.
Он все бежал обратно, а она все хохотала.
Теперь внимательно смотрел я. А красный и не глядя на меня вбежал он. Но я уже ничего не спросил. А он схватил веник и стал по второму разу неловко, но энергично мести чистый пол.
(Кстати о поле. Вот вам и подсознание по Фрейду, диктующее в литературном процессе выбор слов.)
Мы друг другу ничего не сказали, и никому ничего не сказали. И все трое делали вид, что ничего не было. Тем более что в столовой после обеда ко мне придрался Дудик из четвертого отряда, и я вдруг неожиданно для себя вызвал его на драку, все даже удивились, он сам удивился, он был на год старше и здоровее, а я был зол. Он хотел меня отбуцкать и разбил нос, но я пробил его под дых, а в школе мы учились бить по почкам, и драка окончилась вничью. Жить в лагере мне стало легче, социальный статус повысился, и сиськи отошли на второй план. Умение бить морду ценилось выше, чем даже хоть и вообще половая связь, которых у нас все равно не было.
Не тут-то было! Вечером после кино я шел в строю замыкающим, а вожатая пропустила всех мимо себя и пошла рядом, спросив, как мне понравился фильм. Потрепала по плечу, а потом как бы шутливо взяла под руку. И так взяла, что прижала мою руку к своему боку. И не просто к боку, а задрала, она-то ростом была выше, и так что прижала мою правую руку сбоку к своей левой груди. И вот я, как хармсов-ская кошка под воздушным шариком, наполовину иду по дорожке в темноте, а наполовину лечу в воздухе, ощущая тепло, округлость и плотность ее груди. А она еще спрашивает заботливым воспитательским голосом:
– Что это у тебя руки потеют? Ты не заболел?
А я хочу сказать: «Нет», а вместо этого слышу из себя:
– Ке-ке-ке…
А она засмеялась, притиснула мою руку так, что я сквозь ее платье и лифчик даже твердый сосок почувствовал, и пошла обратно вперед отряда. (А ведь лифчики в те времена, как должны помнить те женщины в Вашей редакции, которые постарше, были тогда толстые, стеганые, как боевой нагрудник под панцирем.)
А как-то иду я после дежурства в столовой один в отряд, а она навстречу. И вдруг смотрит и спрашивает:
– Что это ты так идешь? Ногу не натер? А трусы в шагу не режут?
Я чуть не упал. А она мне резинку поправляет. А у мальчика тут эрекция. Ничего такого, естественная реакция организма, но в таком возрасте этого стесняются. А она мне – р-раз! – и бедром туда прикоснулась. Я отскочил и споткнулся. А она округлила свои вишневые глаза и говорит строго:
– Ты что это, а?! За это не только из пионерского лагеря, за это из пионеров исключить могут!
И пошла. А я еле дошел. Как она сказала про исключение, у меня сразу все упало.
Так смена и кончилась. Всех приехали родители забирать, а за мной что-то задержались. Сижу я на крыльце последний рядом со своим чемоданчиком и читаю. Читать трудно становится, сумерки уже.
А в столовой еще свет и остатки шума. Там вожатые с воспитателями праздновали, и еще не все разошлись. И вот идет по дорожке между сосен оттуда наша, и доходит до меня. И пахнет от нее вином за три шага. Поскальзывается она на шишке и спрашивает:
– А ты еще не уехал? Вот и хорошо! Пойдем-ка, принесешь дрова в баню.
Баня у нас метров за двести в лесу, у берега реки, и мылись мы там раз в неделю. Дежурные мальчики носили дрова и воду, а мылись по два отряда в две смены: час девочкам, потом час мальчикам. А парилкой мы не пользовались. В ней парились вожатые и воспитатели после отбоя.
Тащусь я за ней в баню и думаю, что даже под конец мне не везет. Дрова им, скотам! Нажраться мало, еще и мыться подавай.
Пришли. Темно и никого. Зашли. Она в раздевалке свет включила. В мыльную заглянула. И дает мне ведро:
– Принеси-ка холодной.
Облил я сандали – дотащил воды, поднял в раздевалку. А дверь в мыльную открыта, и там света нет. И она кричит оттуда:
– Заноси сюда!
Я занес, поскользнулся в темноте, упал, ведро покатилось, звон, плеск, из глаз искры! А она меня поднимает подмышки:
– Не ушибся? Неловкий какой… Привыкли глаза к темноте, там окошки наверху маленькие – а она голая…
И стоит она, голая, между мной и дверью, и подмышки меня поддерживает – ну вплотную передо мной…
А я «Темные аллеи» уже читал, и «Яму» читал. Но тут такие аллеи, тут такая яма! Весь живот голый, и все бедра голые, и тот самый волосатый куст треугольный весь виден, темнеет, а кажется – светло, так хорошо все видно. И груди… но про них я уже писал.
А она говорит, спокойно так, прямо как будто невзаправду все это происходит:
– Давай, помоешься на дорожку, раздевайся. А я примерно в обмороке.
Раздела она меня мгновенно, кинула одежду на лавку, потащила к баку и облила теплой водой из ковшика. И сама облилась. И стала меня намыливать. И прикасается. И грудями прикасается, и бедрами, и животом. И треугольником своим прикасается. И хоть темно в бане, а совсем светло.
Стоит мой маленький часовой, а она опускает туда намыленную руку и начинает его поглаживать и подкачивать. А я дышу, как смертельно раненный, и мысль только одна: «Неужели?!…»
А она сжимает ласково так свой кулак и говорит:
– Ты смотри, какой уже хороший. Зачем же ему даром пропадать, да?
– Да, – идиотски говорю я.
Хватает она меня за руки, и начинает моими руками подбрасывать свои груди. И спрашивает:
– Правда хорошие?
А что может ребенок в такой ситуации ответить? Ребенок может только согласиться.
Педофилия – это особенный порок. Его коварство в том, что он может быть необыкновенно приятен. Я бы сказал, может довести до экстаза и даже до оргазма.
Одиннадцатилетний пионер был лишен возможности испытать оргазм. Чего нельзя сказать о пионервожатой.
Она положила мои руки себе на попу, и я поразился ее обширности. А она воркует откуда-то сверху, с придыханием, как помесь голубя с органом:
– Пощупай, мой мальчик, пощупай покрепче. Я говорю:
Одиннадцатилетний пионер был лишен возможности испытать оргазм. Чего нельзя сказать о пионервожатой.
Она положила мои руки себе на попу, и я поразился ее обширности. А она воркует откуда-то сверху, с придыханием, как помесь голубя с органом:
– Пощупай, мой мальчик, пощупай покрепче. Я говорю:
– Вам же больно! А она стонет:
– Нет, мне хорошо… жми сильнее…
А сама захватывает между бедер моего часового и елозит бедрами, они гладкие, обширные, плотные, теплые, с уме сойти.
И кладет мою руку себе прямо между ног!… И моей рукой там водит! А там, оказывается, вместо щелки с дыркой столько всего наворочено, кто бы мог подумать! Какие-то складки, валики, холмики, впадинки, пупырышки: пейзаж перед битвой. Она моим пальцем водит по такому, вроде кончика высунутого языка, клитор называется, мы в учебнике гинекологии читали. А я дышу: ах-ах, ах-ах, как будто пять кругов на стадионе на время пробежал.
И так ловко, прижав меня к себе, ложится она на лавку, что я сам не заметил, как уже лежу на ней, и между ног, а она меня своими бедрами обнимает и направляет его туда.
Тут я на миг, наверно, отключился.
Я не хочу обидеть женщин-редакторов, но одиннадцатилетние мальчики полагают что влагалище все же гораздо уже. Что это такая ощутимая дырка вроде свернутой в трубочку ладони. Поэтому в первые секунды я даже не понял, что уже все. Что великое таинство любви уже свершилось. Какая трубочка. Маракотова бездна!
Бывал я в своей жизни в страшных ситуациях. Но справедливость требует признать, что лишение девственности совсем не страшно. Возможно, дети просто не понимают ужаса ситуации?
А вожатая наигрывает пальчиками на моих шариках, и так ловко трется и поддает своей здоровой попкой вверх мне навстречу, что мне даже делать ничего не надо. Лежи себе и дери отрядную пионервожатую. Можешь думать о вступлении в комсомол.
Тут она как вскрикнет, как изогнется, как меня за яйца схватит! Я тоже завопил.
…Из всех музыкальный пыточных инструментов больше всего я ненавижу баян. Баянистов я бы просто кастрировал.
Потому что поганый растлитель совсем другой вожатой, наш лагерный баянист, поганая тварь, неизвестно как оказавшаяся в бане, куда его никто не звал, содрал тут меня с моей любимой растлительницы. И швырнул так, что я перелетел до лавки у входа, прямо на свою одежду
А он спустил штаны и молча влез на мое место, да быстро так! Я ожидал, что она даст ему пощечину и вскочит со стыдливым криком! А она вместо этого вдруг зарычала:
– О… о!… глубже!… ооооо!!!
Плюнул я в их сторону, оделся в предбаннике, повязал свой алый пионерский галстук и пошел в свой корпус. По дороге я думал, что если мой чемоданчик сперли, то дома меня убьют.
Чемодан был на месте. И поднял в темноте правую руку над головой и дал клятву под салютом всех вождей: больше никогда я не вступлю в половую связь ни с одной пионервожатой. Не знаю, о чем именно клялись Герцен с Огаревым, я же свою клятву сдержал нерушимо.
Но потом меня, еще час назад невинного члена пионерской организации, пронзила страшная мысль. Ведь «Пионер – всем ребятам пример»! А если все пионеры засадят своим пионервожатым?! Что за гигантские похороны пройдут по городам и весям! Что за траурную музыку грянут пионерские оркестры!
Я заплакал и ударил себя по опозоренному лицу. Совсем не за это вздымали чапаевские сабли юные герои, принесшие ордена на комсомольские груди… а ведь мы – их смена!…
…Я снял пионерский галстук и похоронил его в земле под сосной. Я больше не имел на него права.
Вот так я вышел из славных рядов пионеров, и больше им никогда не был. И когда я слышу старинное народное: «Нас на бабу променял!» – краска стыда жжет мои щеки, и бессильные слезы наворачиваются на глаза.
Думал я, конечно, как и всякий в лагере, о самоубийстве. Вот повеситься на сосне прямо над похороненным пионерским галстуком. А еще лучше – на самом галстуке! Но остановила меня та мысль, что лучше живой мужчина, чем мертвый пионер.
Что же касается той пионервожатой, которая двух волосатых пионеров, то в качестве наказания следует приговорить ее каждый день рас-тляться баянистом. И пусть он при этом беспрерывно играет «Амурские волны». Через неделю она станет пожизненно фригидной, а на пионерский галстук у нее будет аллергия. И тогда если ей сказать: «Девка в красном, дай несчастным!» – ее просто будут увозить в реанимацию с приступом удушья.
П. С. Если мой рассказ все же не подойдет Вашему журналу, не согласитесь ли Вы прислать мне письменную рекомендацию от Вашего авторитетного издания для публикации этого рассказа в газете «Пионерская правда»? Все-таки нельзя отрицать его воспитательное значение и возможную пользу для предостережения подростков.
Ручной фонтан
Чтобы мужчине заработать на жизнь своей потенцией, не обязательно быть альфонсом. Чем мощнее потенция, тем больше вариантов. Клецкин хвастался, что ему заплатили двадцать пять рублей за один оргазм. Причем выдали квитанцию о заработке в официальном государственном учреждении. И пригласили заходить еще.
Не следует думать, что Клецкин имел официальное лицо – в сексуальном смысле. В данном случае он вообще никого не имел. Имели скорее его. Но официально и для здоровья женщин.
Упаси нас бог и уголовный кодекс от пропаганды публичных домов для женщин! Хотя некоторые женщины втайне об этом иногда мечтают – по крайней мере, делятся иногда со столь же развратными и неудовлетворенными подругами насчет неконтролируемых снов на эту тему.
Но даже удовлетворенная женщина, ведущая регулярную половую жизнь согласно рекомендациям своего гинеколога, может быть уродиной. А монашка может быть красавицей. Прямой связи тут нет.
А для выпрямления этой связи существуют косметические клиники, в том числе современные и передовые. Ими пользуются даже иностранки, потому что уровень медицины высокий, а плата гораздо ниже, чем в капиталистических странах.
Вот туда Клецкин и залетел. В смысле в клинику, а не в капстрану, конечно.
Он не в том смысле залетел, что неудачно забеременел, хотя и жил половой жизнью. Он в том смысле залетел, что необдуманно сунул свой, как говорится, нос. Он думал, что все обдумал, а после оргазма подумал, что думал не о том.
Вне половой жизни он был студент. Он и сейчас студент, только учиться стал хуже.
Голод и любовь правят миром, как заметил Некрасов. Так о чем думает студент? Что поесть и с кем совокупиться. Ест студент все, что может разжевать. Чего не может разжевать, то он грызет. Гранитом науки сыт не будешь. Хотя Добролюбов и отмечал в своих дневниках, что переживал эрекцию и удовлетворение при чтении некоторых книг, вполне научных. И умер в двадцать шесть лет.
А у Клецкина было в жизни то, что называется в сексопатологии «макрогенитосомия». Согласно сексопатологическим таблицам, двадцать четыре сантиметра – это уже макрогенитосомия. «Макро-» означает «большой», а «-генит-» – от слова гениталии.
Большому кораблю – большое плаванье. Если у Клецкина случалась во сне ночная юношеская поллюция, то аж одеяло подпрыгивало. Решившие сблизиться с ним девушки подпрыгивали еще не так. Сначала они прыгали в постель, потом прыгали из постели, а вслед им работал как бы брандспойт, если его подсоединить к молочной корове-рекордистке. Потом Клецкин ругался и мыл пол.
Такой организм требует много еды, поэтому у Клецкина никогда не было денег. И он сдавал кровь. Раз в три месяца. За десять рублей и законный отгул (вернее, для студента это – законный прогул). А на треху в месяц даже это, где макрогенитосомия, не прокормишь.
Потом он придумал продать свой скелет. Говорили, что дают сто пятьдесят рублей сразу – в одном институте, а скелет берут только после смерти, по завещанию и квитанции. Но оказалась, нужно еще согласие родственников. Родственники согласия не дали, а дали те же десять рублей, и заработать на собственных костях не удалось.
И вот занимается бедный и голодный Клецкин в туалете онанизмом, и тут его посещает мысль. Он, кдк человек последовательный и педантичный, в спешном порядке завершает то, чем занялся, и с натугой упаковывает свою сексопатологию. И шарит по пустым карманам, и вспоминает со вздохом, что главный орган в организме – это мошонка, потому что иначе яички пришлось бы носить в кармане. Но пусто в карманах, и нет ни копейки. А вот в мошонке наоборот – все полно. И этот контраст подкрепляет его гениальное озарение.
Он недавно читал книжку про то, как били кита. И обратил внимание, что кита называли спермацетовым. А еще бывает спермацетовое мыло, и вообще кита били для косметической промышленности прошлого века.
А еще он знал слово «сперматозавр». Так друзья называли его.