Пламя ответило на это вторжение высоким снопом искр и недовольно отрыгнуло тяжелым чадом.
– Оба-на, – прошептал Бат, поднимаясь на ноги.
– Так и надо, – прокомментировала Еля.
Бат уселся на свое место и закрыл глаза.
От увиденного, да и вообще – от всего – ему стало не по себе.
Вечер, который начинался так обыденно – случайная пещера, неподатливый горбыль, растущий костер, золотая каша – становился… становился… да каким же он, Хуммер его раздери, становился? В общем, правильного слова для описания вечера Бат так и не подобрал.
Душа его негаданно затрепетала – почти как когда песняр сказывал о Бате Иогале, ирверском тиране. На этот раз, однако, не мраморнолицый гений истории задел его своим крылом. Но какое-то новое, совсем незнакомое высокое существо – ведь это оно привело к нему на огонек и невероятную девчонку Елю, и ее дурковатого, но вместе с тем наделенного какой-то звериной, неподдельной привлекательностью приятеля. Чего желает это существо, кровавой жертвы или поклонения добрым делом, да и желает ли оно чего-нибудь, кто разберет?
Будь на месте Бата младой дворянский сын, в шелковых подштанниках и белой рубахе с кружевными рюшами, он непременно спросил бы себя, самоупоенно покусывая кончик писчей палочки: «А вдруг я схожу с ума?»
Прошел еще час.
Бат и Еля пили земляничный чай, отдававший лечебным маслом, по очереди отхлебывая из походной деревянной чашки.
Чинно орудуя тряпицей, присыпанной золой из костра, Бат наводил блеск на чеканную рукоять Чамбалы (обласканный первым Куя сиял на соседнем камне). Баловница Еля пошевеливала кочергой жаркий шар красных углей.
Звуки нелепых деревенских песен, которые она напевала себе под нос, нехотя отражались от высоких сводов пещеры.
Лежал на соломенном ложе обмертвелый, бледный Раш-Раш – лежал, не поднимая головы.
– Ему, наверное, очень больно, – сочувственно сказала Еля.
– Еще бы! Такую дыру в боку пропороли! – откликнулся Бат. – Но без масла было бы хуже. И кто это его так, не знаешь?
– Наверное, люди из той долины… Ну, где такой красивый дворец. В нем еще княгиня живет. Они хотели его поймать. Но у них не получилось! Только ранили! Так уже было несколько раз…
«Точно, беглый раб», – подумал Бат.
– И когда они его в покое оставят? – по-взрослому, тяжко вздохнула Еля, ковыряя землю носком сапожка. – Вот бы их всех сходень завалил! Тогда другим неповадно было бы…
– Да разве можно так говорить, милая моя?! – на Бата нашло воспитательное настроение. – Ведь это люди живые! А ты им смерти желаешь! Да еще и такой страшной!
– Может и нельзя. Но мне Гррссы жалко.
– Небось, если бы ты сходень увидела настоящий – не говорила бы так. А только маму с папой звала. Кричала бы «спасите-помогите!» И клялась на хлебе, что больше никому такого желать не станешь!
– Ха-ха! Да я сходней этих, дяденька Бат, и побольше вашего видела, если хотите! – зеленые глаза Ели азартно сверкнули.
– Ну-ну.
– Не верите?
– Не верю!
– А вот и глупо! Потому что если сходень сейчас пойдет, вы его больше моего испугаетесь. В тысячу раз!
– Как же, – не отрываясь от тряпицы, бросил Бат.
– Не верите? – недоверие уязвило ее чуть не до слез. – Тогда на что поспорим?
– Да на что хочешь!
– Тогда на этот нож! – Еля указала на коротышку Кую, но, что-то свое в уме взвесив, тут же добавила:
– Или лучше на тот, – и указала на Чамбалу.
– Да пожалуйста, спорь! Только где ты сейчас сходень найдешь, милая моя? Холодает… Сходень – это тебе не снежная крепость. Его нарочно не сварганишь.
– Ах не сварганишь?! – девочка задыхалась от возмущения.
Они так увлеклись разговором, что не сразу заметили Раш-Раша, который поднялся с лежанки и теперь, как ни в чем не бывало, сидел на корточках в пограничье света. И слушал.
– Неужели оклемался? – Бат удовлетворенно поскреб щетинистый подбородок.
– Вот он и будет нашим судьей! – провозгласила Еля.
Бат вопросительно заломил бровь.
И тогда легкая, словно годовалая ланка, Еля скакнула в костер и резво топнула левой ногой. Прыснули искрами угли и пещера враз наполнилась разноцветными, разновеликими огненными мошками и мотыльками – переливчатыми, перламутровыми, слепящими.
Бат заслонился рукой…
Когда он открыл глаза, пещера, очаг, котелок с чаем – все пропало, ушло.
Он стоял на вершине горы, формой и цветом напоминавшей сморчок-переросток. А рядом с ним, раскинув руки встречь дюжему ветру, ветру небес, но более уже не земли, приплясывала Еля – в своем шерстяном платье, без шубки.
«Раш-раш», – послышалось за плечом. Бат обернулся. Да, юноша тоже был здесь.
Бат огляделся.
Полная луна – близкая, почти ручная, стояла еще низко. Ее маслянистым светом щедро были облиты соседние вершины – такие же лысые, облые.
Пониже, там, где начинаются сланцы – недомерочные березки-рябины да можжевельник – раскинулась ватная перина облаков, кое-где уже порванная ветром. В прорехи виднелись вершины пониже, ущелья, тропы, кривой лес.
Ветер переменил направление.
И, словно дождавшись условленного сигнала, Еля закричала, обращаясь к пустоте.
Закричала хриплым, недетским голосом – воронье карканье, а не крик.
Но Бат лишь равнодушно пожал плечами. Елина поза, Елина гримаса и даже ее хриплый вопль – это казалось ему почти естественным, почти правильным. Почти не страшным.
Тем временем, ветер продолжал капризничать – теперь он обратил свою мощь на восток.
Сильный, беспардонный, напирающий в спины, он свистел в ушах, сбивал с ног. Но – и здесь Бату снова нужно бы удивиться – он не чувствовал холода. Хотя был бос и неодет.
– Чего мы ждем? – спросил Бат, старательно отталкивая от груди накатившую вдруг плотную, живую волну страха, которая, впрочем, далеко не ушла, но обратилась звездчатой россыпью, фейерверком стрельнула в ночное небо, да там до поры и замерла, на все нахально глазея.
Увлеченная невидимым Еля не ответила. Казалось, она Бата просто не слышит.
Охотник подошел к девочке вплотную и требовательно привлек к себе. Еля посмотрела на него снизу вверх мутным, пьяным взглядом.
– Что еще? – дерзко спросила она.
– Чего мы ждем? – повторил Бат.
– Мы ждем сходня! – Еля вырвалась, оттолкнула Бата и вернулась к своему.
– И долго еще ждать?
Бат был готов поручиться, что если бы не мытарь-ветер, взымавший по звуку с каждого созвучия, за спиной его послышалось бы «раш-раш-раш»!
– Долго еще ждать? – спросил Бат, обращаясь к юноше, который заворожено смотрел туда же, куда и Еля, то есть – в никуда.
Но ответила ему Еля.
– Мы уже на нем! Смотрите! Мы уже еде-е-ем! – и Еля засмеялась ликующим, захлебывающимся смехом, в котором много было от оргии и совсем ничего – от детских забав. – Едем!
Снег под их ступнями дрогнул. Заворчал. Заерзал. Словно бы какая-то сила нехотя его одухотворяла – так, неспешно, но неотвратимо превращаются в экстатические волчки храмовые медиумы, когда их телами овладевают духи божественных танцоров.
Тут же снежный корж неспешно тронулся вниз по отлогому склону – набирая скорость, наращивая мощь.
– Хотите, я дам вам свою руку? – спросила Бата Еля.
– Зачем?
– Ну, вам же, наверное, страшно…
– Нет, – сквозь зубы процедил Бат.
«Да», – признался он сам себе.
– Как хотите, – загадочно улыбнулась Еля. – Когда будет страшно, вы сразу берите мою руку. А то ведь от страха, как от раны, можно тоже умереть. Вы меня слышите, дяденька Бат?
Снежный остров, отливающий аквамарином неземных морей, нескладно лавировал в мутных потоках лунного света. Он полз вниз, путаясь амебными ножками в своем шлейфе из зловещего гула и снежной пыли. Полз в самую гущу рыхлых облаков, что походили на присыпанные серой свинцовой пылью сбитые сливки. Исподволь склон горы становился все круче, сходень – все массивней.
На спине острова, будто на льдине утки, что заплутали по пути на спасительный юг, стояли золото-русая девочка, тщедушный, долголягий отрок в набедренной повязке и крепкий нестарый охотник, с оплывшим, крупным лицом.
Ветер лизал кудри юноши, разбирал на сальные прядки черную, с проседью и залысинами, шевелюру охотника и, не выпуская из своих прозрачных пальцев, раскрывал веером жидкий девчонкин хвостик.
Вдруг остров притормозил, уткнувшись брюхом в гигантский скальный нарост, и вся троица повалилась на спины – впрочем, устоять на ногах не сумел бы даже канатный плясун.
Послышался высокий хохот девочки и беззлобная охотничья ругань. На миг стало тихо. Но вот снежная лава поползла дальше ухабистой своей дорогой и снова загудело, затряслось.
Сначала Бат Иогала смотрел во все глаза. Пытался понять, объяснить или хотя бы запомнить.
Но потом пытаться перестал. И его сознание обратилось пустым сосудом, в который чувствам вольно заливать что угодно: глазам – белое мельтешение, сердцу – нездоровую свою стукотню, ушам – славные звуки лютни. Пальцам же – тающую, дразнящую кожу снежную прохладу.
Послышался высокий хохот девочки и беззлобная охотничья ругань. На миг стало тихо. Но вот снежная лава поползла дальше ухабистой своей дорогой и снова загудело, затряслось.
Сначала Бат Иогала смотрел во все глаза. Пытался понять, объяснить или хотя бы запомнить.
Но потом пытаться перестал. И его сознание обратилось пустым сосудом, в который чувствам вольно заливать что угодно: глазам – белое мельтешение, сердцу – нездоровую свою стукотню, ушам – славные звуки лютни. Пальцам же – тающую, дразнящую кожу снежную прохладу.
Славные звуки лютни…
«Трень-трень-трень». Бат прислушался.
Приятное мужское сопрано ведет мелодию. Язык песни кажется Бату знакомым, но что это за хряскающее, звенящее согласными наречие – наверняка не сказать. Да и откуда льется эта музыка? Звуки долетают сзади. Но повернуться и посмотреть, откуда именно, у бедолаги Бата, зачарованного, завороженного превращениями снежного острова в снежного слона, а слона – в дракона, забавы ради спускающегося на заду с горы, просто нет мочи.
«Раш-раш-раш», – смеется обочь юноша.
– Здорово! – вопит Еля.
Сопрано за спиной оканчивает куплет и два новых голоса – басовитый и тенорок – принимаются наперебой нахваливать певца. Тут наконец Бат решается обернуться.
Что ж, на спине сходня путешествуют не только Еля, Бат и Раш-Раш.
Позади, тоже на снегу, устроились еще четверо незнакомцев в пестрых громоздких платьях с широкими рукавами. Недобрым лиловым сиянием окружены их фигуры.
Грузный мужчина в возрасте, назойливо разодетый, с развращенными, влажно блестящими губами, в высоком сиреневом тюрбане, сидит, подобрав под себя короткие толстые ноги, на подушке с кистями. Рядом с ним в подобострастных позах – трое молодых людей придворной наружности.
Один настраивает свою лютню, уложив ее на колено.
Другой, полный, женовидный, деликатно прочищает горло – видать, снова готовится петь.
Большеглазый, с упрямым выражением этих глаз, третий, стоит на коленях позади важного толстяка в тюрбане и через батистовую рубаху разминает ему плечи – хладнокровный, непроницаемый.
Все четверо ведут себя почти непринужденно и старательно не замечают оборотистого хаоса, что вокруг правит.
Будто не несется грохочущая снежная река по крутому склону, не трещит примятый ее сносящим препятствия бегом приземистый уродливый лес. Если бы не ветер, что задавал хорошую трепку рукавам их одежд, и впрямь можно было бы подумать, что не несется и не трещит.
Ряженая четверка не отпускала Бата.
Евнух снова запел в лад лютне. Лицо того, что в тюрбане, замаслилось – правда, не ясно, от сладостных ли созвучий, или от умелых тычков массажиста, а Бат все разглядывал их чудные платья и словно бы старинные лица.
В крое одежд Бат не разбирался, но между лицами быстро прочертил зыбкие легато несомненных сходств.
С одной гусиной попки срисованы были их подбородки, вполголоса перекликались узко посаженные глаза, а носы, острые, чуть раздвоенные на конце, ни на что не походили, кроме как друг на друга.
«Видать, отец и сыновья, – догадался Бат. – Но зачем они с нами? Откуда? Ведь на вершине не было больше никого?»
Бат, привыкший примечать и по приметам проведывать самое важное, увлекся тем, который играл на лютне.
Быстры, искусны сновали пальцы музыканта. Но глаза его не смотрели на струны. Они вообще никуда не смотрели, незрячие, лишние.
«Певец – евнух. Лютнист – слепой. А третий сын – что?»
Сопрано дотянуло куплет и смолкло. Выплюнул что-то поощрительное толстяк в тюрбане. Лютня опустилась на гулко дрожащий снег. И только упрямец с непроницаемым лицом разминал батюшкину жирную спину, не изменив даже ритму.
«Третий – глухой», – прошептал Бат.
И тут стало ему тошно и холодно, как никогда, ни разу не бывало в его жизни прежде. Даже когда по осени тонул он в жидкой, хваткой, утробно чавкающей трясине, отступив по недосмотру с тропы, было ему веселей.
Ибо в музицирующей четверице признал он баснословного ирверского тирана Бата Иогалу и его злосчастных сыновей. Тех самых, чьи тела, высушенные веками и, кстати, мастерами бальзамического дела, цветом походящие на старую карамель, а запахом – на аптеку, заточены в знаменитом мавзолее, со стен которого смотрят на мир тысячи пустых глазниц; выбеленные временем человеческие черепа ведь тоже умеют «смотреть»…
Бат знал, уроды стекаются к тому мавзолею со всего света, чтобы там от зари до зари выпрашивать себе исцеленья и платить втридорога за каждый хлебец. Но мавзолей – он далеко. А эти четверо – тут. И все как будто живые… Но что значит «как будто»?
Дрожа всем телом, Бат отвернулся.
Рядом с ним размахивала руками и во все горло радостно визжала Еля. Скалился, расшвыривая лепкий, желтушный лунный снег тихоня Раш-Раш. Парочка была окрылена, взбудоражена безумной ездой – для них, не исключено, не только безумной, но и привычной. И уж конечно до поглощенных музыкой призраков не было им, беспечальным, никакого дела.
– Дай мне свою руку, Елюшка, – ноющим, покорным голосом попросил Бат и шепотом добавил: – Прошу тебя.
А потом был скальный карниз, открывающийся в темноокую бездну – с него-то и сверзился гигантский белый слизень на всем ходу – было и кувыркание в воздухе, и льдистая пыль, от которой не продохнуть. Не отпуская руки охотника, отрывисто хохотала Еля, спиной летящая в пушистую пропасть. Угловато размахивал руками-крыльями, а когда наскучивало – совершал акробатические перевороты оказавшийся в воздухе ловким, словно кот, Раш-Раш. Вразнобой голосили сыновья ирверского тирана. У самых глаз Бата пронеслась ношеная меховая рукавица – неужели та, которую подарил он песняру?
Бат Иогала с усилием закрыл глаза – сосуд его души был полон выше края, не пошла бы трещина…
Проснулся Бат Иогала поздно. Снаружи оглушительно чирикали птицы – так громко бывает только в марте.
Кряхтя и почесываясь, он встал с соломенной лежанки, ухнул, потянулся.
Что было потом – после того, как падение в воздушную бездну окончилось безболезненным приземлением в-непонятно-куда и он перестал орать, Бат помнил смутно.
Кажется, они отправились спать на соломенное ложе.
Залегли «валетом»; то есть, как ложились Бат совершенно не помнил, память сохранила лишь одну картину: они уже лежат. Он – головой на север, Раш-Раш и Еля, обнявшая белую сутулую спину Раш-Раша, – головами на юг. Помнил он еще, как Еля все никак не желала угомониться: шумливо щекотала Раш-Раша, егозила, толкала его, Бата, под ребра своей маленькой ножкой в ворсистом шерстяном чулке, а он, для порядку сердито, прикрикивал на безобразников, хотя пару раз и сам, кажется, не выдержал, сорвался в неуемный гогот, словно одержимый смешливым духом. Впрочем, за последнее Бат не мог поручиться…
Хоть и спал он долго, но той ядреной, первородной бодрости, что необходима охотнику по утрам, не чувствовал.
«Старею, маттьево.»
Он прошелся по пещере взад-вперед, просто так, без всякой цели. Пнул ногой пустой котелок.
Ни Раш-Раша, ни Ели в пещере больше не было. Но куда они подевались, Бат себя не спрашивал.
Пожалуй, ответа на этот вопрос он знать и вовсе не хотел. Как не хотел знать наверное, а правда ли, что призраки те были Батом Иогалой и его сыновьями.
Взгляд охотника упал на пригорюнившуюся бутылку из-под масла, теперь пустую, и тотчас ему мучительно, невероятно захотелось снова оказаться рядом с Елей и Раш-Рашем. В объятиях чудной ночи, где все так зыбко и страшно, но где с души словно бы сходит короста, высвобождая живое, главное. Бат даже поймал себя на мысли, что его, как зверя, подманить теперь можно запросто на Елин благодейственный хохот да на «раш-раш-раш», как дикую рысь – на поддельный мышиный писк.
«Может, если подождать до темноты, они снова появятся? И все будет как вчера? Или что-нибудь новое, странное будет?» Но эту мысль Бат тоже прогнал. Ненужная она была, больная.
Бат выполз из пещеры в солнечный, звенящий капелями день и вдохнул полной грудью.
Тут, пред ликом высокого горного солнца, мысли его понемногу приобрели обычную плавность.
«Да чего это я, в самом деле? Не было никакой горы, никакого сходня не было. Просто легли мы спать, вот мне вся ерундовина эта с призраками и приснилась.»
Он зачерпнул горсть снега, поднес к губам и жадно лизнул. Холодная влага его освежила. Преодолев лень, он растер снегом лицо и грудь.
«А может и Ели с Раш-Рашем вовсе не было. Может они мне тоже примерещились. А что – бывает всякое!»
Звучало это если и не правдоподобно, то, по крайней мере, успокоительно.
«Вот сейчас позавтракаю – и вниз. Не то наши меня в покойники запишут. Решат, что под сходнем пропал», – подумал Бат, но тут же себя поправил: «Хоть и не было никакого сходня».
С такой правдой жить было легче. Бат уже почти уверовал в то, что видел причудливый страшный сон, когда обнаружилось, что короткого ножа Куи в пещере больше нет, – так же, как и щегольских его, с эмалями, ножен.