Время Аристарх Алексеич проводил однообразно. Летом он с самого утра влезал в свой вечный халат и, если погода была удовлетворительна, бродил по своим владениям, заходя в дом только лишь затем, чтобы выкурить трубку. Целый день его зычный голос, подобно трубе архангельской, гремел то в поле, то возле риги, более похожей на хлев, чем на ригу, то в саду. В поле он ругал мужиков, в риге – работника своего, смиренного и молчаливого старичка Архипа, в саду – девок, выпалывавших гряды. Драться он не дрался, но ругался ужасно (существовала легенда, что некогда и к драке он питал склонность, но в свою очередь был как-то побит и утих). Бывало, на заре едешь по своему полю, а уж с ветерком несутся густые басовые ноты: «да я тебя!.. да ты у меня!.. да я!.. да ты!..» (Если в это время случится около меня какой-нибудь мужичок, то он уж непременно заметит, тихо и снисходительно посмеиваясь себе в бороду: «Эка Листарка-то надрывается!») Несмотря на вечную ругань Аристарха Алексеича, мужики работать у него любили. Так как денег у него никогда почти не водилось, а если и случались они, так всецело уходили на чай и сахар, сапоги и табак (все остальное было свое, нанка же на штанах имела свойство носиться десятилетия), то работали у него испольно{3}. Впрочем, многим работать не приходилось; две или три семьи из ближней деревни так подладились к характеру господина Тетерькина и с таким смирением сносили его «барское» обхождение, что без всякой конкуренции выпахивали его земельку, свозили изрядную часть его хлеба на свои гумна и вытравливали своим скотом его маленький сенокос. Чтобы все это выделывать. благополучно, им только приходилось заручаться расположением косой Арины, любившей иногда выпить. Что же касается до Аристарха Алексеича, то, несмотря на видимую его неусыпность и всестороннее вникание в хозяйство, он ровно ничего не видел и ничего не знал. Если перед ним стояли без шапок, если умиленно молчали, когда он ругался, или подобострастно лепетали: «Виноват, сударь, простите», если называли его жалкий домишка «хоромами», его убогонького работника Архипа – «барским кучером», а дребезжавшую и некрашенную таратайку, связанную для прочности веревками, «барским тарантасом», – он был доволен и на все остальное махал рукою.
Зимою «барин Листарка» не выходил из комнаты и в неизменном своем халате, с вечною трубкою в зубах, сидел у окна на старом, продавленном кресле и не спускал упорного взора с окрестностей, занесенных сугробами. Тогда уж он не ругался, а только тяжко сопел, мрачно сосал длинный чубук свой (теперь уже нет таких длинных чубуков) и в известные промежутки сердито возглашал: «Арина, трубку!» На зов появлялась косая баба и, утирая грязным подолом заспанное лицо свое, подавала барину вновь набитую и раскуренную трубку, после чего опять удалялась к своим горшкам, а барин опять сопел и курил и неподвижно глядел в снежное поле, над которым то сияло солнце и сверкало ослепительное небо, то тихо тянулись печальные снеговые тучи и белыми звездочками сеял снег. Это молчание, сопение и курение в обычные часы прерывалось обедом из солонины, щей и каши, скверненьким чаем, имевшим способность настаиваться до черноты, подобной пиву, и пахнуть пареными березовыми вениками, и, наконец, тяжелым сном с безобразными сновидениями, мучительной отрыжкой, одурью и давлением домового.
Вообще однообразно проводил время господин Тетерькин.
Я редко бывал у него. Надо сказать правду – он был таки утомителен, и только скука хуторская заставляла меня поддерживать с ним знакомство. Но случалось и так, что я посещал его и не раскаивался, ибо не без приятности проводил время.
Как теперь помню одно весеннее воскресенье. Стояла прелестная погода, и я вздумал проехать к Аристарху Алексеичу. Благодаря ли празднику или вообще нерабочему времени (сев уже окончился, покос же еще не начинался), но, подъезжая к усадебке Тетерькина, скрашенной развесистыми березами и цветущими яблонями крошечного садочка, я, вопреки обыкновению, не услыхал зычного хозяйского голоса, и только когда уже «барский кучер» Архип взял у меня лошадь и потащил ее к риге, а я направился к крылечку, – до меня донесся из «хором», могучий окрик Листарки: «Трубку, Арина!»
Поздоровавшись, и выразив подобающими восклицаниями нашу радость по поводу свидания, мы расположились с Аристархом Алексеичем на крылечке (которое, впрочем, он величал балконом) и не спеша начали тянуть чай, поданный нам косою Ариной в зеленоватых, толстых стаканах и на ржавом железном подносе какой-то доисторической формы. Прямо против крылечка зеленел густой муравою небольшой дворик, окруженный с одной стороны покосившимся амбаром и растрепанной ригою, с двух других – старым, полусгнившим плетнем. За двором, вплоть до горизонта, расстилалась и ходила сизыми волнами серебристо-зеленая рожь. Вообще место с балкона казалось пустынным и самая усадьба скучною. Но за домом этой усадьбы расположен был садик и протекала узенькая речка, окаймленная ракитами, и оттуда вид уже не казался пустынным: на противоположном берегу с добрую версту тянулось большое однодворческое село с голубою церковью, около самого садика ютилась деревенька бывших крепостных господина Тетерькина и его многочисленных соседей – «малодушных» дворян, следы существования которых давно развеяло ветром по чистому полю… Впрочем, не все развеяло: шагах в тридцати от усадьбы Аристарха Алексеича, возле дороги, прихотливой лентой извивавшейся по ржаному полю, каким-то чудом уцелел крошечный похиленный домишка, с гнилыми углами, провалившеюся, но когда-то несомненно тесовою, кровлею и зияющими дырами вместо окон. Около этого жалкого остова, печально поникнув листьями, белелась старая береза, и корявая яблоня с прогнившей сердцевиной беспомощно распростирала полузасохшие ветви свои. Могучая рожь пышно разрослась на тучной почве и со всех сторон обступила и развалину и одиноко умирающие деревья. При взгляде на эти заброшенные развалины, затерянные во ржи, и на эти сиротливые деревья, как бы оплакивающие судьбу свою, невольно сжималось сердце и какое-то тоскливое чувство вползало в душу…
В этом домишке некогда прожигал жизнь Мухоморкин, владелец шести крепостных душ, в свое время переселившийся в известное лоно и оставивший достояние свое единственному чаду Митрофану. Митрофан же Мухоморкин, с петушиным видом расхаживая по вагонам в поддевке, отороченной галунами, и зычно командуя пассажирами богом забытого третьего класса, – вспоминал про отцовское достояние лишь в то время, когда богатый мужик-однодворец Костоглот привозил ему аренду, впрочем едва-едва хватавшую на погашение десятка порядочных ремизов в стуколке.
Аристарх Алексеич, широко распахнув на косматой груди халат свой и сосредоточенно сжав губами длиннейший чубук, глубокомысленным взором осматривал даль, плевался, выпускал прихотливыми струйками синеватый дымок и внушительно морщил брови.
– Что нового? – спросил он у меня отрывисто и важно.
– Да что нового. Вот земство еще по три копейки наложило.
Господин Тетерькин на мгновение вынул изо рта чубук, сердито сверкнул глазами и произнес:
– Грабеж и больше ничего.
– Да ведь оно на общественные нужды, любезный Аристарх Алексеич…
Аристарх Алексеич усиленно засопел и придал глазам вращательное движение.
– Оно на общественные нужды, – повторил я.
– Какие такие?
– На школы, на больницы…
– Школы! Больницы! Могу вам сообщить… – желчно и презрительно воскликнул Тетерькин и затем с угрюмым хладнокровием добавил: Проходимцы с мужичишками съякшались и грабят.
– Кого же грабят? – удивился я.
– Дворян грабят, сударь мой! – выпалил Тетерькин.
– Помилуйте, какой же это грабеж? Отчеты…
Но Аристарх Алексеич окончательно рассердился, возвысил голос и забрызгался слюнами.
– А па-азвольте вас спросить, сударь мой, где эти самые распротоканальские отчеты ихние-с?.. Кто их видел, эти отчеты-с, па-азвольте полюбопытствовать?.. Я их не видал-с, могу вам сообщить… Я не имел чести их видеть… Понимаете – я!
Он указал на себя пальцем.
– Но позвольте… – попытался было я возразить, но мой горячий собеседник уже не внимал ничему.
– Я, сударь мой, дворянин и благородный че-а-эк! – кричал он, то возвышая голос до рева, то уподобляя его самому тончайшему писку, – я бла-ародный че-а-эк, сударь мой, и грабить себя каким-нибудь проходимцам не позволю-с, могу вам сообщить… Я… я… (тут господин Тетерькин слегка поперхнулся)… – Мы… мы… Мой отец… и я не позволю всяким мерзавцам… Не позволю-с, сударь мой!
Он круто остановился и постучал кулаком по своей мохнатой груди.
– Ведь вы же выбирали этих проходимцев и мерзавцев? – заметил я (перед этим Тетерькин был уполномоченным в избирательном съезде).
– Я! – басом возопил Аристарх Алексеич и с негодованием вскочил со стула. – Я!.. – повторил он дискантом и затем в каком-то изнеможении пролепетал: – Могу вам сообщить… Я выбирал Данилку?.. Я Акимку выбирал?..
– Да как же… – заикнулся было я.
– Нет-с, уж это извините-с! – с новой энергией прервал меня Аристарх Алексеич, – нет уж, сударь мой… Подлецов я выбирать не охотник, могу вам сообщить… Не имею этой привычки, чтоб подлецов выбирать!.. Я поповича Данилку Богословского не выбирал-с, смею вам доложить… Я мужичишку Акимку, ирода и прохвоста, не выбирал-с, а налево ему, архибестие, закатил… Я вора и пьяницу Ефимку не почтил выбором-с!.. Я ему, искариоту, черняка влепил… Это могу вам сообщить… Это уж увольте-с… Это уж мое почтение-с… Я не проходимец какой, смею доложить… Я… я… Мой отец… мы… я грабить себя не позволю-с… Да-с, могу вам сообщить!.. Я плюю-с… я дворянин… Да, и плюю…
Тетерькин действительно плюнул, но вдруг почувствовал утомление, вздохнул, сел и мало-помалу успокоился, хотя бровями все еще шевелил тревожно. Косая Арина принесла нам по другому стакану чая и на этот раз соблаговолила угостить вареньем, вероятно собственного своего изделия, ибо варенье, судя по ягоде, было из малины, но отзывало, черт его знает почему, ладаном и известным цветком «ераныо».
Мы молчали и думали каждый свою думу.
В саду лениво щелкал соловей и диким криком перемежала свои мелодичные переливы иволга. У крыши, черным грибом нависнувшей над амбаром, дружным роем копошились и чирикали воробьи. Старая, седая собака сидела на корточках среди двора и, сторожко приподняв одно ухо, с внимательной серьезностью прислушивалась к чему-то. Около риги бесцельно бродили куры, поковыривая носами кучки навоза. Моя кобыла, привязанная к саням, стоявшим недалеко от риги, флегматично жевала сено, а шершавый щенок, с довольным видом помахивая куцым хвостом, лизал сальные оси моих дрожек. Где-то за плетнем бестолково болтал индюк и робко перекликались индюшки. Ржаное поле то замирало в какой-то чуткой дремоте и неподвижно нежилось в голубом воздухе, то колыхалось, трепетало и разбегалось хмурыми волнами, и тогда шорох и шелест встревоженных стеблей ясно доносился до нас. В небе белыми и прозрачными космами недвижимо висели облака. Солнце, проникая сквозь эти облака, не сияньем и не блеском обливало землю, а каким-то матовым, мягко-желтоватым и, если можно так выразиться, тихим светом. Сладкий запах цветущих яблонь и зацветающей сирени, смешиваясь с горьковатым ароматом молодой березы и тонким благоуханием резеды, бог весть какими путями занесенной в садик Аристарха Алексеича, стоял в теплом и слегка влажном воздухе, заглушая даже запах тетерькинского чая.
Долго ли продолжалось бы наше молчание – не знаю, но ему суждено было прекратиться следующей сценой.
Приземистый мальчуган лет девяти, в широчайших, но коротких портках и рубахе, подпоясанной ниже живота, вынырнул откуда-то из-за плетня и трусливой, спутанной рысцою направился к стороне риги. Громадная косматая шапка (вероятно, отцовская) свободно болталась на его головке и то и дело надвигалась ему на глаза.
– Эй, ты! Как тебя… Малый… малый! – оглушительно закричал Аристарх Алексеич.
Мальчуган остановился в некотором раздумье и, после минутной нерешительности, робкой поступью подошел к «балкону», сняв на ходу шапку и обнаружив глазенки, полные лукавства и вместе смущения.
– Знаешь, кто я? – спросил его господин Тетерькин, грозно насупливая брови.
– Ба-ари-ин, – пролепетал мальчуган, комкая в руках шапку.
– Барин! – иронически передразнил Аристарх Алексеич, и затем сурово добавил: – Как же ты, негодяй, осмелился по барскому двору в шапке идти, а? (он сделал ударение на словах «барский двор»),
Мальчуган молчал и почесывал одна об другую свои босые ножонки.
– Я тебя, каналью, спрашиваю? – повторил господин Тетерькин.
Мальчуган с озадаченной миной спустил рукав рубашонки, старательно высморкался в этот рукав и – молчал. Аристарх Алексеич долго и пристально глядел на него.
– Ты чей? – спросил он вдруг.
– Михей-ки-ин сы-ин, – дрожащим голоском произнес мальчуган и внимательно стал разглядывать свою громадину-шапку.
Аристарх Алексеич опять пристально и напряженно осмотрел его с ног до головы.
– Так ты Михейкин сын, а?
– Михейки-ин…
– Как же ты не видишь, барин сидит на балконе, а? Михейкин сын безмолвствовал.
– Как же ты, свинья, не замечаешь – сидит барин, и ты ломишься в шапке, а? – настоятельно повторил господин Тетерькин.
Опять безгласие, но прерванное тихим вздохом.
– Балкон, барский дом, сам барин сидит на балконе – и ты, скотина, шапки не ломаешь, а?
Все мы с добрую минуту помолчали. Мальчуган порывисто вздернул штанишки и наклонил голову, отчего волосенки свесились ему на лоб и закрыли глаза.
– Так ты сын Михейкин? – снова спросил господин Тетерькин.
– Сы-и-ин…
– Хм…
Аристарх Алексеич подумал, сделал величественное мановение рукою и отрывисто произнес:
– Пшел вон!
Мальчуган радостно взмахнул волосами, сверкнул исподлобья темными глазенками, на этот раз уже не выражавшими смущения, и, с удивительной поспешностью перебирая пятками, скрылся за амбаром.
Спустя некоторое время по исчезновении Михейкина сына на дворе появился мужик, еще издалека снявший шляпу и подходивший к нам с подобострастной улыбочкой.
– К вашей милости, сударь, пришел! – сладко произнес он, низко и медленно кланяясь.
– Что такое? – важно спросил господин Тетерькин, глядя не на мужика, а куда-то в сторону.
– Да уж не оставьте, сударь, ваша милость… Вы наши отцы… – Мужик насмешливым и быстрым взглядом скользнул по моей фигуре.
– Что нужно?
– Мучицы бы мне, сударь. Мы и то так-то поговорили, поговорили со домашними: господи ты, боже мой, куда же мы опричь своего барина пойдем!.. Кем живем, кем дышим… – Мужик вздохнул благодарным вздохом и слабо кашлянул. – Ужель я к целовальнику пойду! – Нет, я не пойду к целовальнику, а пойду-ка я лучше к сударю-барину, говорю… Авось его барская милость не оставит, не откажет мне в мучице…
Аристарх Алексеич с чувством уверенного в себе достоинства слушал мужика, и слушал до тех пор, пока мужик в некотором изнеможении остановился. И, вероятно, льстивая мужикова речь была по душе господину Тетерькину, ибо вся фигура его как-то величественно напряглась, а лицо даже прояснилось сиянием.
Когда мужичок остановился, господин Тетерькин покровительственно проронил (впрочем, все-таки не сводя своего взгляда с какой-то беспредметной дали):
– Муки тебе?
– Мучицы, сударь… Это точно, что мучицы! – с новой силою воскликнул мужик. – Уж сделайте милость – вы наши отцы…
Аристарх Алексеич затейливой спиралью выпустил дымок и, с подобающим глубокомыслием опять выслушав до конца подобострастную реплику мужика, крикнул:
– Арина!
Явилась Арина и, учинив своими косыми глазами некоторую перепалку с плутовским взглядом мужика, недвижимо подперла притолку и по своему обычаю спрятала руки под передник.
– Есть мука? – спросил ее барин.
– Как не быть муке, батюшка-барин… Муки – слава богу! – Арина говорила нараспев и слегка присюсюкивала.
– Дура-баба, – возразил Тетерькин, надменно передергивая плечами. Знаю – есть мука… Для барского стола, спрашиваю, хватит ли, а?
– Как, поди, не хватить… – Арина вскинула кверху голову и что-то пошептала. – Хватит, батюшка-барин…
– Хм… – Аристарх Алексеич забарабанил пальцами по столу. – Трубку!
Арина исчезла. Мужичок, поникнув головою, неподвижно стоял около балкона.
– Ну, как ты… Как тебя… – свысока проронил господин Тетерькин, что у вас там, как… Вольные вы… ну, как, а? мучицы?.. Жрать нечего, а?..
Мужичок встрепенулся и хотя не нашелся, что отвечать, но в почтительном тоне пустил: «Хе-хе-хе…»
– А? Вольные?.. А мучицы, а?.. Что? – Как тебя… сладко, а?
Мужичок, видимо, смекнул в чем дело; он опять насмешливо и быстро вскинул на меня глазами, и, погладив небольшую бородку свою, произнес:
– Уж это как есть!.. Это вы правильно, сударь, рассудить изволили.
– А? Правильно? – вдруг оживился Аристарх Алексеич и даже взор свой устремил в сторону мужика.
– Чего справедливей! – подхватил мужик, – при господах, аль ноне… Тогда житье было, прямо надо сказать – рай.
– А? Рай? – все более и более оживлялся «барин Листарка». – А теперь мучицы, а?
– Знамо, уж времена пришли… Ноне ему в пору щелоком брюхо полоскать, мужику-то… Ноне он бесперечь без хлеба сидит…
– Без хлеба!.. – радостно воскликнул барин.
– Еще как без хлеба-то! – наставительно протянул мужичок. – По нонешним временам, прямо надо сказать – издыхать мужику: нет-те у мужика ни земли, ни покосу, ни скотины, чтоб…
– А? Ничего нет! – злорадствовал Аристарх Алексеич.
– Ноне у мужика одна нажива – вошь да недоимка…
– Недоимка? А?.. Ну, а прежде, прежде?
– Господи ты боже мой! Как равнять прежние времена… Тогда мне что, тогда я на барщину сходил, по домашности по своей управился что нужно, барину сделал угожденье какое да и завалился к бабе на полати. Только мне и делов!.