Мы живём на планете, которая почти совершенно подходит для нашей жизни: не слишком жаркая и не слишком холодная, любезно согреваемая солнцем, мягко омываемая водой; осторожно вращающаяся, зелёная и золотая, праздник урожая на планете. Да, и увы, тут есть пустыни и трущобы; можно обнаружить голод и мучительные страдания. Но давайте сравним.
По сравнению с большинством планет это рай, а часть Земли является раем по любым стандартам. Каков шанс что случайно выбранная планет будет обладать этими дружелюбными условиями? Даже по самым оптимистичным подсчётам шанс будет меньше чем один на миллион.
Представьте себе космический корабль, заполненный спящими исследователями, замороженными вероятными колонистами каких-то далёких миров. Может быть корабль летит с отчаянной миссией сохранить вид до того как неотвратимая комета, вроде той, что погубила динозавров, поразит родную планету. Путешественники впали в заморозку, трезво оценив вероятность, что их корабль когда-либо встретит планету пригодную для жизни. Если пригодна только одна из миллиона планет, а перелёт от одной звезды до следующей занимает века, то навряд ли кораблю удастся найти подходящую одинокую гавань для своего спящего груза.
Но представьте, что корабельному роботу пилоту невообразимо повезло. После миллионов лет, корабль нашёл планету пригодную для поддержания жизни: планету с постоянной температурой, купающуюся в тёплом солнечном свете, освежаемая кислородом и водой. Пассажиры, люди далёкого прошло, пробудились и вышли на свет. После миллионов лет сна, новая плодородная земля, сочная планета с тёплыми пастбищами, искрящиеся ручьи и водопады, щедрый мир с животными, зелёное счастье для пришельцев. Наши путешественники выходят остолбеневшие, не способные поверить необычному чувству собственной удачи.
Как я сказал, эта история требует слишком много удачи; она никогда не произойдёт. Но разве это не тоже самое что случилось с каждым из нас? Мы проснулись после миллионов лет сна, вопреки астрономическим вероятностям. Правда мы прибыли не на космическом корабле, мы появились посредством рождения, и мы не ворвались в этот мир в сознании, а накопили понемногу накопили знания, пройдя через детство. Тот факт что мы медленно постигали наш мир, а не внезапно открыли его, не должен умалять его чудесности.
Конечно я немного плутую с идеей удачи, поставив телегу перед лошадью. Отнюдь не случайно наша форма жизни обнаружила себя на планете, температура, осадки и всё остальное на которой исключительно подходящи. Если бы планета подходила для иной формы жизни, то иная форма жизни и возникла бы здесь в результате эволюции. Но как отдельные личности мы всё же весьма благословенны. Удостоены чести, и не просто чести наслаждаться нашей планетой. Более того, нам дарована возможность понять, почему наши глаза открыты и почему они видят, то что видят, за то короткое время пока они не закроются навсегда.
Здесь, видится мне, лежит ответ этим мелочным скрягам, которые всегда спрашивают, какая польза от науки. По рассказам неизвестного автора, Майкла Фарадея спросили, какая польза от науки. «Сэр, — ответил Фарадей, — а какая польза от новорожденного ребёнка?». Для Фарадея (или Бенжамина Франклина, или кого ещё) очевидно, что ребёнок, возможно бесполезен в настоящем, но обладает великим потенциалом в будущем. Сейчас я склонен думать, что он имел в виду и кое-что ещё: Какая польза производить на свет ребёнка, если единственное что он будет делать в своей жизни — это работать, чтобы жить дальше? Если всё оценивать по критерию «полезности», то это полезно для того чтобы продолжать жить, то есть мы пришли к порочному кругу. Должны быть ещё какие-то ценности. По крайней мере часть жизни должна быть посвящена проживанию этой жизни, а не только работе, чтобы предотвратить ее прекращение. Этим мы оправдываем расход денег налогоплательщиков на искусства. Это одно из оправданий, предложенных к месту в пользу сохранения редких видов и красивых зданий. Так мы отвечаем тем варварам, которые думают что дикие слоны и памятники архитектуры следует сохранять, только если они «окупают себя». Наука — то же самое. Конечно, наука окупает себя, конечно, она полезна. Но это не всё.
После сна длиной в сотни миллионов веков, мы, наконец, открыли глаза на шикарной планете, сверкающей цветами, богатой жизнью. В течении нескольких десятилетий мы должны будем закрыть глаза снова. Это ли не благородный, просвещенный путь посвятить наше короткое время под солнцем работе над пониманием вселенной и того, как мы в ней оказались? Вот как я отвечаю, когда меня спрашивают, зачем я утруждаюсь вставать по утрам с постели. Если выразить это наоборот, то не печально ли сойти в могилу, никогда не узнав, почему был рожден? Кто при такой мысли не выскочит из постели, в жажде продолжить открывать мир и наслаждаться быть частью его?
Поэтесса Кэтлин Райн, читавшая естественные науки в Кембридже и специализировавшаяся на биологии, нашла схожее утешение как молодая женщина, несчастная в любви и отчаянно ищущая облегчения от сердечных мук:
Кэтлин Райн «Страсть» (1943)(перевод Ермакова Э. Ю.)Вот усыпляющая обыденность, успокоительная заурядность, которая притупляет чувства и скрывает чудо бытия. Тем из нас, кто не наделен даром поэзии, стоит хотя бы время от времени попытаться сбросить анестезию. Как лучше всего использовать весь опыт приобретённый на пути нашего постепенного выползания из детства? Мы не можем по-настоящему полететь к другой планете. Но мы можем заново поймать то утраченное чувство обладания жизнью в новом мире, взглянув на наш собственный мир необычным способом. Соблазнительно использовать простые примеры вроде розы, или бабочки, но давайте сразу окунёмся в глубокий омут. Я помню как-то давно я посетил лекцию биолога, работающего с осьминогами и родственными им кальмарами и каракатицами. Он начал с объяснения прелести этих животных. «Смотрите, — сказал он, — они — Марсиане. Вы когда-нибудь наблюдали как кальмар меняет цвет?»
Телевизионные изображения иногда отображаются на гигантских светодиодных табло. В отличие от люминесцентного экрана, через который электронный луч бежит из стороны в сторону, светодиодные экраны — это большой массив маленьких огоньков, управляемых независимо. Каждый огонёк индивидуально зажигается или тухнет, так что из далека вся матрица выглядит как целое двигающееся изображение. Кожа кальмара работает подобно светодиодному экрану. Вместо огоньков, кожа кальмара усажена тысячами маленьких мешочков заполненных чернилами. У каждого из мешочков есть своя маленькая мышца, сжимающая его. Подобно марионетке, дергая за нити, идущие к каждой из этих мышц, нервная система кальмара может управлять формой и, следовательно, видимостью каждого чернильного мешочка.
В теории, если подключить провода к нервным окончаниям, ведущим к отдельным чернильным точкам, и электрически возбуждать через компьютер, вы сможете воспроизвести кино с Чарли Чаплиным на коже кальмара. Сам кальмар этого не сделает, но его мозг управляет окончаниями точно и быстро, и движущиеся рисунки на его коже достойны восхищения. Цветные волны бегут по поверхности, как облака в ускоренном фильме; рябь и вихрь проносятся по живому экрану. Животное таким выражает свои меняющиеся эмоции весьма быстро: тёмно-коричневый в одну секунду, мертвецки-бледный в другую, быстро меняющиеся пересечения рисунков из полос и точек. В сравнении с тем как он меняет цвет, хамелеоны — просто дилетанты в этой игре.
Американский нейробиолог Вильям Кальвин (William Calvin) один из тех, кто серьёзно задумывается над тем что такое мышление само по себе. Он, как и другие до него, придерживается идеи, что мысли не располагаются в какой-то определённой части мозга, а являются перемещающимся узором активности на поверхности, элементы вовлекающие соседние элементы в совокупности образуют одну мысль, конкурируя, в стиле дарвинизма, с другой группой — группой, думающей другую мысль. Мы не видим этих движущихся узоров, но, возможно, увидели бы, если б нейроны светились в моменты активности. Мне представляется, что кора головного мозга тогда бы была похожа на поверхность тела кальмара. Думает ли кальмар своей кожей? Когда кальмар внезапно меняет свой цветовой узор, мы полагаем что это проявление смены настроений, для оповещения другого кальмара. Смена цветов говорит что кальмар переменил настроение с агрессивного, например, на испуганное. Естественно предположить, что изменения настроений происходят в мозге, и влекут изменение цвета, как видимое проявление внутренних мыслей, выведенное наружу для нужд коммуникации. Я бы пофантазировал, что мысли кальмара находятся нигде иначе, как на его коже. Если кальмары думают кожей, то они ещё больший «Марсиане», чем думает мой коллега. Даже если это слишком натянутое предположение (а так и есть), вид этих волнообразных изменений цвета вполне чуждое, чтобы вытряхнуть нас из усыпляющей привычности.
Американский нейробиолог Вильям Кальвин (William Calvin) один из тех, кто серьёзно задумывается над тем что такое мышление само по себе. Он, как и другие до него, придерживается идеи, что мысли не располагаются в какой-то определённой части мозга, а являются перемещающимся узором активности на поверхности, элементы вовлекающие соседние элементы в совокупности образуют одну мысль, конкурируя, в стиле дарвинизма, с другой группой — группой, думающей другую мысль. Мы не видим этих движущихся узоров, но, возможно, увидели бы, если б нейроны светились в моменты активности. Мне представляется, что кора головного мозга тогда бы была похожа на поверхность тела кальмара. Думает ли кальмар своей кожей? Когда кальмар внезапно меняет свой цветовой узор, мы полагаем что это проявление смены настроений, для оповещения другого кальмара. Смена цветов говорит что кальмар переменил настроение с агрессивного, например, на испуганное. Естественно предположить, что изменения настроений происходят в мозге, и влекут изменение цвета, как видимое проявление внутренних мыслей, выведенное наружу для нужд коммуникации. Я бы пофантазировал, что мысли кальмара находятся нигде иначе, как на его коже. Если кальмары думают кожей, то они ещё больший «Марсиане», чем думает мой коллега. Даже если это слишком натянутое предположение (а так и есть), вид этих волнообразных изменений цвета вполне чуждое, чтобы вытряхнуть нас из усыпляющей привычности.
Кальмары не единственные «марсиане» на пороге нашего дома. Подумайте о гротескных лицах глубоководных рыб, подумайте о пылевых клещах, которые были бы куда страшнее, не будь они такими маленькими; подумайте о китовых акулах, просто страшных. Подумайте о хамелеонах, с их языками, выстреливаемыми подобно катапульте, вращающимися турелями глаз, и холодной медленной поступью. Или же мы можем обнаружить этот «странный другой мир», просто хорошенько взглянув на самих себя, на клетки, из которых состоят наши тела. Клетка — это не просто мешок с жидкостью. Она заполнена сплошными структурами, лабиринтами запутанно сложенных мембран. В теле человека около 100 триллионов клеток, а общая площадь мембранных структур внутри каждого из нас, превышает 80 гектаров. А это размер приличной фермы.
Что же все эти мембраны делают? Кажется будто они просто набивают собой нутро клеток, но это не всё что они делают. Большая часть упомянутой площади — это химические заводы, с двигающимися конвейерными лентами, сотнями стадий в каскаде, каждая переходит в следующую в строго определённой последовательности, а всё вместе управляется быстро вращающимися химическими шестернями. Цикл Кребса — это шестерня с девятью зубцами, которая в значительной степени ответственна за производство энергии для нас, делающая до сотни оборотов в секунду, повторенное сотни раз в каждой клетке. Химические шестеренки этого механизма сосредоточены в митохондриях — крошечных органоидах, которые подобно бактериям самостоятельно размножаются внутри наших клеток. Как мы увидим, принято считать, что митохондрия, со всеми другими жизненно необходимыми структурами клетки, не только похожа на бактерию, а является потомком древней бактерии, которая миллиарды лет назад даровала нам свободу. Каждый из нас — это город из клеток, а каждая клетка — это городок из бактерий. Вы — гигантский мегаполис бактерий. Разве это не приподнимает усыпляющую завесу?
Микроскопы помогают нашему разуму пробиться сквозь непривычные галереи клеточных мембран, а телескопы поднимают нас к далёким галактикам. Другой способ отойти от сна — вернуться в нашем воображении в далёкое прошлое. Нам препятствует нечеловеческий возраст окаменелостей. Мы находим трилобита, и книги говорят нам что его возраст составляет 500 миллионов лет. Но мы не в состоянии постичь такой возраст, но в этой попытке есть страстное удовольствие. Наши мозги эволюционировали чтобы понимать временные масштабы нашего собственного времени жизни. Мы легко понимаем секунды, минуты, часы, дни и годы. Можем справиться и с веками. Но стоит нам столкнуться с тысячелетиями — и вот у нас уже мурашки по коже. Эпические мифы Гомера, предания о греческих богах, Зевсе, Аполлоне и Артемиде, еврейские герои Авраам, Моисей и Давид, их жуткий бог Яхве, древние Египтяне и бог Солнца, Ра, они вдохновляют поэтов и бросают нас в чувство безмерной древности. И вот мы словно вглядываемся сквозь зловещую мглу в странные отголоски старины. Однако в сравнении с нашим трилобитом, все эти древности нельзя принять даже за вчерашний день.
Было предпринято много попыток проиллюстрировать это, я предлагаю еще одну. Давайте запишем историю года на одном листе бумаги. Для подробностей тут места маловато. Это примерный эквивалент предновогоднего газетного обзора важнейших событий за год. Каждый месяц занимает примерно пару предложений. А на другом листе запишем историю предыдущего года. И вот так на каждый год по странице, с кратким описанием важнейших событий. Сошьем эти страницы в книгу. «История упадка и разрушения Римской империи» Гиббона охватывает период примерно в 13 веков, она содержит 6 томов по 500 страниц каждый. так что она написана примерно в тех пропорциях о которых мы говорим.
Еще одна чертова толстая амбарная книга!
Всё строчат и строчат и строчат! Как там его? Мистер Гиббон?
Уильям Генри, герцог Глочестерский (1829)Роскошный том Оксфордского Словаря цитат(1992), из которого я только что привел это высказывание, сам по себе «толстенный и увесистый кирпич», и его размера как раз хватило бы, чтобы привести нас во времена королевы Елизаветы I. У нас есть приблизительное мерило времени, 4 дюйма, или 10 см толщи книги для истории одного тысячелетия. Определив наше мерило, давайте отправимся в чуждый мир далёкого времени Кладём книгу ближайшего прошлого на землю, затем складываем поверх неё книги прошлых веков. Мы стоим около этого столба из книг как живая мерка. Если мы хотим почитать про Иисуса, мы должны выбрать том в 20 см от земли, чуть выше лодыжки.
Известный археолог откопал воина бронзового века с прекрасно сохранившимся шлемом, и радостно воскликнул: «Я взглянул в лицо Агамемнона». Он испытывал поэтическое благоговение перед своим проникновением в сказочную античность. Чтобы найти Агамемнона в нашем книжном столбе, вам надо пригнуться на уровень половины голени. Где-то поблизости, вы сможете отыскать Петра («Красно-розовый город — лишь вдвое младше самого времени»)(John William Burgon «Petra»), Озимандию, короля королей («Взгляните на мои великие деянья, Владыки всех времен, всех стран и всех морей»)(P. Shelley, «Ozymandias») и то загадочное чудо древнего мира — Висячие Сады Семирамиды. Дни Ура Халдейского и Урука, города легендарного героя Гильгаме́ша, были немного ранее, и вы найдёте историю их основания чуть выше своих ног. Где-то поблизости старейшая дата всего, согласно архиепископу 17го века Джеймсу Ушеру, который вычислил 4004 год до нашей эры, как дату сотворения Адама и Евы.
Приручение огня было переломным моментом в нашей истории, от которого произрастает большинство технологий. Как высоко в нашей стопке книг находится страница с записью об этом эпическом открытии? Ответ удивителен, если вспомните, что вы смогли бы удобно усесться на кипе книг, охватывающих всю записанную историю. Археологические находки показывают, что огонь был открыт нашими предками Homo erectus, хотя мы не знаем, был ли огонь добыт, или его просто переносили и использовали.
У них был огонь около полумиллиона лет назад, в нашей аналогии, чтобы прочесть книгу с записью об этом открытии, вам пришлось бы взобраться на уровень несколько выше, чем Статуя Свободы (высота Статуи Свободы с пьедесталом — 93 метра — прим. пер.) Головокружительная высота, особенно, если учесть что первое упоминание о Прометее, легендарном носителе огня, находится ниже ваших колен в стопке книг. Чтобы почитать про Люси и наших предков австралопитеков, вам потребуется взобраться выше любого здания в Чикаго. Биография общего для нас с шимпанзе предка, была бы записана в книге помещённой на вдвое большей высоте.
Но мы только начали свой путь назад к трилобиту. Какой должна быть стопка книг, чтобы вместить страничку, где поверхностно воспета жизнь и смерть этого трилобита в неглубоком Кембрийском море? Ответ — около 56 километров или 35 миль. Мы не имеем дел с такими высотами. Вершина горы Эверест менее 9 км над уровнем моря. Мы можем получить некоторое представление о возрасте трилобита, если опрокинем стопку на 90 градусов. Представьте книжную полку в три раза длиннее острова Манхеттен, уставленную томами размером с «разрушение и упадок» Гиббона. Прочитать весь путь к трилобиту, с одной только страничкой на каждый год, будет труднее чем выверить все 14 миллионов томов Библиотеки Конгресса. Но даже трилобит молод, в сравнению с жизнью как таковой. О древней химической жизни первых живых существ, общих предков для трилобитов, бактерий и нас, записано в первом томе нашей саги. Первый том находится в конце марафонской полки. Вся полка растянулась бы от Лондона до Шотландских границ. Или через всю Грецию от Адриатического до Эгейского моря.