Прошла неделя. Лодька не скучал. По вечерам болтал с Галчухой и мамой, днем перечитывал знакомые книги.
Однажды вечером пришел Лев Семенович.
— Вот, провожал знакомого на вокзал и решил по пути заглянуть к больному. Вручить еще один подарок.
Лодька вздрогнул: вдруг спросит про нож? Было почему-то стыдно признаваться в потере. Но Лев Семенович не спросил и дал плоский газетный сверток.
В газете оказалась книга в твердой цветной обложке: «Б.Корнеев, Л.Семенов. Крылатый мир. Птицы Урала и Сибири».
Лодька обрадованно заперелистывал. Птиц на фотографиях-вклейках было множество. И крохотные пичуги, и растопырившие перья глухари-великаны, и стройные журавли с двухметровым размахом крыльев…
Текст на первый взгляд показался чересчур «научным», но фотографии — просто чудо. Хотя и черно-белые, но все равно смотрелись, как цветные.
— Подарок от твоего знакомого орнитолога и от меня, — объяснил Лев Семенович.
— А… Семенов — это кто? — спросил Лодька и почему-то смутился.
— Это я и есть! Псевдоним.
— А… зачем? — Лодьке непонятно отчего стало слегка досадно.
Лев Семенович коротко посмеялся:
— Чтобы агенты американской военщины не выкрали меня вместе с негативами секретных яйцекладок сибирской птицы Рух… Между прочим, удивительно быстро выпустили эту книженцию. Мы с Борисом Лукичем даже не ожидали. Нашлось какое-то «окно» в издательском плане, и вот…
Лодька спохватился:
— Лев Семенович, я вас поздравляю! И Бориса Лукича…
— Спасибо, передам… А за сим честь имею откланяться…
— А чай! — заволновалась мама. — Как же вы… Опять бегом…
— Спешу на пункт междугородней связи. Телефонный разговор с… балтийскими абонентами. Заказ на восемнадцать часов московского времени, боюсь опоздать…
Он ушел, а Лодька улегся поверх одеяла с «птичьей книгой». На титульном листе с фотографией взлетающих лебедей было размашисто написано тушью: «Всеволоду Глущенко от авторов. С пожеланием всегда жить с ощущением распахнутых крыльев. Февраль 1951 г.» И стояли витиеватые подписи.
Лодька снова начал перелистывать страницы с фотографиями. И стало казаться, слышится шорох перьев, шелест леса и плеск воды. В общем-то Лодька был городской человек (хотя известно мнение: «Тюмень — столица деревень»), лесной и всякой там озерной жизни почти не знал, в птичьих породах, кроме воробьев, щеглов и синиц, да еще сорок и ворон, не разбирался вовсе. Но сейчас вдруг ощутил запахи и звуки вольной природы…
И все было хорошо, только где-то в глубине царапало ощущение, что его, Лодькин, вопрос о псевдониме Льва Семеновича оказался каким-то… ну, некстати, что ли… Однако чувство это было смутным и несильным, Лодька скоро забыл о нем.
«А за нож-то я так и не сказал спасибо! — вдруг спохватился Лодька. Потом подумал: — А может, и хорошо. А то спросил бы…»
Железные опилкиДа, если идешь на поправку, жизнь становится все приятнее. Скучновато малость, но зато можно бездельничать с полным правом. Мама, правда, намекала, что полезно бы почитать учебники, чтобы не отстать от школьной программы. Лодька, однако, рассудил, что никуда учебники не убегут. И программа тоже…
Одно огорчало: никто из ребят за целую неделю не навестил его. Ну, что касается седьмого «В», то от них и не дождешься. И не очень-то и надо. «Герценская» компания, она вообще к таким «нежностям» не приучена. Стася — с ней понятно. Борька, небось объяснил строго-настрого про инфекцию. Но сам-то он мог бы заглянуть хоть разок. Или по правде так дрожит над своим голосом?
Приходила Капитолина Аркадьевна, осмотрела Лодьку и почему-то покачала головой, хотя он был уже вполне на ногах.
— Вот тебе справка. Особенно не скачи, на улицу не суйся. С ангиной не шутят, может быть осложнение на сердце. Особенно в твоем переходном возрасте. Маме скажешь, что в школу — только с понедельника. Впрочем, я позвоню ей на работу.
Лодька не стал впадать в уныние. Тем более, что Галчуха принесла из училищной библиотеки и дала ему первый том романа «Великий Моурави»: про старинную грузинскую историю, про полководца Георгия Саакадзе и множество всяких приключений. Лодька раньше смотрел про Саакадзе двухсерийное кино (обалдеть!), но понятия не имел, что есть такая вот многотомная эпопея. «Опупея», — выразился бы Борька и сразу заканючил: — Дай почитать…»
«А вот фиг», — мысленно отозвался Лодька, поскольку Борька все не появлялся. А может, он тоже заболел?
Наверно, так и было. Потому что прошло еще три дня, а он все не заглядывал. Но зато в четверг вдруг появились неожиданные гости — Гоголь и Синий.
— Ребята! Проходите! — изумился и возликовал Лодька. Эти двое раньше никогда не бывали у него.
Они стеснительно топтались валенками в дверях.
— Значит, все болеешь, да? — насупленно сказал Гоголь. — Арон говорил, но мы подумали, что, может, уже кончил…
— В общем-то еще не кончил… Температуры нет, но из дома не выпустят до понедельника.
— Жалко, — неуклюже выговорил Синий. — Но тогда конечно. Не придешь…
— Куда?
— В штаб… — Синий глянул из-под растрепанной шапки и, словно спохватившись, стащил ее. — Мы решили, что надо посидеть. Вспомнить в общем…
— Что… вспомнить? — спросил Лодька с непонятным и растущим беспокойством.
— Ну… девятый день же… — произнес Гоголь, глядя на свои валенки с тающим снегом.
— Какой… день? — Лодька по-прежнему ничего не понимал. Кроме одного: что-то случилось
Синий и Гоголь глянули на него разом. И одинаково спросили:
— Ты, что ли ничего не знаешь?
— Чего… не знаю?
Синий зачем-то надел шапку и тихо сказал:
— Ну, в общем… Зина Каблукова умерла…
Слова Маяковского, которые читал в январе о смерти Ленина Матвей Андреевич — «потолок на нас пошел снижаться вороном» — были бы здесь, конечно, слишком сильными. Но все-таки что-то похожее Лодька испытал. Стремительное сплющивание пространства и тяжкий, механический звон в ушах.
Он ничего не стал переспрашивать. Ни восклицать, ни говорить глупые фразы «вот это да», «как же это…», «а почему…» Неотвратимость факта, в который он поверил сразу, делала ненужными всякие слова.
Потом он все же проговорил:
— Нет, ничего я не знал… Взаперти ведь…
— Тогда мы пойдем, — вздохнул Гоголь. — Скажем пацанам, что ты никак…
— Постойте… Арону передайте, чтобы пришел ко мне обязательно. Сегодня же… Скажите, что я уже не заразный…
— Ладно, — кивнул Синий.
— Ага… — сказал Гоголь.
Борька пришел только на следующий день. Около трех часов. Шапкой обмахал от снега валенки:
— Здорово, Лодь! Мне ребята вчера передали, чтоб пришел, но я никак не мог, вечером была репетиция…
Он был румяный с мороза.
— Так и будешь торчать у порога? — сказал Лодька.
Борька сбросил ватник, валенки, прошагал в комнату.
Лодька спросил со скрученной в пружину досадой:
— Раньше-то не мог появиться?
— Ну, я же говорю: была репетиция…
— Я не про вчера, а совсем про раньше… Такое случилось, а я сижу тут, не знаю ничего…
Борька сел верхом на стул, крутнулся.
— Ты про Каблукову, что ли?
Это «про Каблукову» Лодьку резануло горьким удивлением. Он помолчал с растущим комком в горле (будто вернулась ангина). Сказал тихо:
— Я про Зину…
— А чего… — Борька стал смотреть мимо Лодьки, в угол. — Ну да… Я нарочно не стал приходить. Ты же болел. Я подумал: скажу, а у тебя… какое-нибудь осложнение от расстройства. Ты же такой… чувствительный, я же знаю…
Все так же тихо Лодька спросил:
— Борь… с тобой что?
— Что? — сказал он.
Лодька смотрел на Борьку и вспоминал, как Зина у него на дне рожденья пела про собаку и лодку. А еще — как она убеждала его, когда провалился на переэкзаменовке: «Иди, попроси у мамы прощения…» А еще… Да сколько было этих «еще»…
«Вы же были… ну, пусть не друзья, но хорошие же знакомые. Рядом жили столько лет. А сейчас ты…»
Борька быстро глянул на Лодьку и, кажется понял — что он думает.
— Я то при чем? — набыченно выговорил он. — Разве я виноват, что она…
Лодька понял, что Борис не может выговорить слово «умерла». То ли боится, то ли мучительно стесняется. Словно не может заставить себя перешагнуть черту, за которой надо признать: да, существует на свете смерть…
«А вдруг он все это время был тайно влюблен в Зину и теперь не в силах простить, что она ушла?» — мелькнуло у Лодьки. По крайней мере, это Борьку хоть как-то оправдывало. Хотя все равно глупо. И нечестно. Разве она в чем-то виновата?
— У нее это… почему? Из-за ноги?
— Ну да! — вскинулся Борька. — Лечить надо было как следует, а старуха врачам не верила, все какие-то отвары да мази делала… баба-яговские…
— Ну да! — вскинулся Борька. — Лечить надо было как следует, а старуха врачам не верила, все какие-то отвары да мази делала… баба-яговские…
— А где… похоронили?
— На Текутьевском, конечно, где еще…
— Ты был там?
— Конечно… Пёхом туда и обратно, такая даль…
Не такая уж даль была Текутьевское кладбище. Его старые деревья синели в конце улицы Герцена, как таинственный лес. Зимой по утрам из-за них нехотя выползало багровое заспанное солнце. Лодька за всю свою жизнь на том кладбище не бывал, смотрел на него из уличного отдаления, как на какой-то иной мир. Вроде, как на Луну, которая вроде бы вот она, однако не доберешься… Хотя, если прикинуть, дорога была совсем не длинная: мимо городского сада, мимо стадиона, потом по краю площади, за ней еще несколько кварталов, ну и… там… Просто до сих пор Лодьке нечего там было делать.
«Надо бы сходить на могилу», — подумал Лодька, и сразу стало не по себе. Никогда ни на чьих могилах он не был, никто из близких людей или даже просто его знакомых не умирал. Если попадались на улицах похоронные процессии, Лодька старался не смотреть… Но сейчас было надо. Однако Лодька понимал, что Борька на кладбище не пойдет, а в одиночку ему Зинину могилу не найти. Да и разве решишься в одиночку-то… Видимо, придется с кем-то из ребят…
(Он побывал на могиле у Зины лишь в сентябре, когда вдруг собрались туда Лешка Григорьев, Синий, Гоголь, Сидоркин и Фонарик. «Давайте навестим, а то больше чем полгода прошло. Севкин пойдешь? Ты ведь не был…» Ничего особенного он там не испытал. Не ощущалось никакой связи между живой Зиной, как он ее помнил, и травянистым холмиком, на котором косо торчал красный дощатый обелиск с колючей жестяной звездой…)
Борька вдруг хмуро вспомнил:
— Столько народищу собралось, девчонки из ихней школы. Знамя притащили… И вереницей по дороге, будто демонстрация. Оркестр… А валенки дырявые, все ноги заледенели. Думал, горло заскребет…
Может, он специально хотел вывернуться наружу: «Да, вот я такой, бесчувственный шкурник…»?
Лодька молчал.
— А ты стал совсем бледный и тощий, — сказал Борька.
— Не бойся, я на Текутьевское не собираюсь, — буркнул Лодька и на всякий случай тайком сцепил в замочек пальцы.
Борька встряхнулся:
— Лодь, я пойду. Монька ждет, мы должны сегодня дрова пилить. Если опоздаю, он опять раскричится…
— Ну, пока… — ровным голосом отозвался Лодька.
— А ты… как тебя выпустят, сразу приходи, ладно?
— Приду…
Лодька «вырвался на свободу» не в понедельник, а в воскресенье. И поспешил не сразу к Борьке, а сперва — к Стасе.
Она увидела его и… расцвела.
— Лодик… наконец-то… а я думала…
— А что ты думала? — удивился он. — Разве не знала, что меня не выпускают?
— Я… не знала. А что случилось?
— Борис разве ничего не сказал? Я валялся с ангиной. Почти две недели…
— Ой, мамочка… — Стася взяла себя за щеки. — А я-то думала… дура такая…
Лодька испугался:
— Что ты думала?!
— Да, я ненормальная… Думала, ты на меня обиделся…
— За что?!
— Я же говорю: ненормальная… Мне вдруг придумалось, будто ты сердишься за подарок. За «Острова». Потому что они такие растрепанные…
— В самом деле ненормальная. Мы же так здорово играли тогда… А почему ты ни разу не пришла?
— Я… считала, что ты на меня злишься.
— Уф… — выдохнул Лодька, глядя в потолок. Этим он высказал краткое мнение о девичьем уме.
— Лодь… ты извини…
— Да брось ты! Все позади… Только вот на каток мне пока нельзя.
— Ну и ладно! Все равно весна на носу!
Лодьке было хорошо у Стаси. Они сидели и разговаривали часа два. Лодька рассказал про все, что было. И про Зину. Стася была с ней не знакома.
— Я слышала, что умерла десятиклассница, которая долго болела. Но на похороны ходили только старшие…
— Слушай, значит, Борька тебе про мою ангину не сказал ни словечка? — еще раз переспросил Лодька.
— Даже ни полсловечка. Он же не появлялся у меня. И на катке не был…
— Ну, Ар-ронский… — И Лодька отправился к Борьке сказать все, что думает.
Борька сидел дома и читал «Девяносто третий год» Гюго.
— Слушай, ты идиот, да? — в упор спросил Лодька. — Ты почему не объяснил про меня Стасе? Она изводилась!
Борька сделал невинные глаза.
— А чего? Сперва не сказал, чтобы не расстраивалась. А потом вышибло из ума. Из-за всех этих… похоронных дел…
Сразу опять навалилась печаль, ругаться расхотелось.
— Слушай, а ты ведь давал Зине читать Капитана Мариетта, которого взял у меня…
Старинный том морских романов принадлежал Льву Семеновичу.
Борька поежился:
— Ну… давал…
— Мне надо вернуть книгу хозяину. Где она теперь?
— Ну, где-где… Там, наверно, у бабки…
— Ты зайди к ней, забери.
Борька поежился опять, глянул просительно:
— Лодь, давай попозже, а? Мне сейчас туда неохота… Бабка даже не разговаривает, молится все время…
— Ну, фиг с тобой… Ладно, я пойду…
И Лодька пошел домой.
На другой стороне улицы, на катушке, шумно веселились знакомые и незнакомые мальчишки. Лодька не пошел к ним. Он двинулся в обратную сторону, чтобы через Большую ограду выбраться на Смоленскую, а с нее к мосту через лог. По вечернему синело небо, в нем висел опечаленный месяц.
«Желтая пилотка», — вспомнил тут же Лодька. И подумал, что песню про собаку и лодку Зина, скорее всего, сочинила сама…
Месяц неярким бликом отражался в ледяной, накатанной ребячьими валенками полосе посреди заснеженного тротуара. Недовольная тетушка сыпала из совка на лед угольную крошку. Очень мелкую. Лодьке вдруг показалось (ощутилось, вернее), что крохотные угольки похожи на сгоревшие железные опилки. Те, что никогда уже не вспыхнут искрящимся фейерверком. Они могут лишь взлетать из-под войлочных подошв и вместе с воздухом попадать в горло. Едко впиваться в гланды, напоминая, что ангина с ее душной бессонницей и бредом может вернуться в любой миг…
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ Дворцовые интриги
Глава 1. В вихре танца
КонцертБорис Аронский стоял на сцене и пел.
Он бы в поношенных, но старательно выглаженных брюках (острые складки пересекали оттянутые на коленях «пузыри»), в просторной белой рубахе, в шелково-алом блестящем галстуке. Он сейчас казался даже красивым, похудевшим таким. Исчезла привычная округлость щек, отросшие волосы уже не щетинились, а были уложены прядками в что-то похожее на прическу. Шея по-птичьи, но не смешно, а вдохновенно, торчала из широкого ворота.
Позади Борьки, на задней стене сцены, зеленел написанный масляными красками лес. Он придавал Борькиной песне дополнительную, летнюю такую, легкость.
Борька пел «Марш нахимовцев» из фильма «Счастливого плавания!»
«Сопроводительную мелодию» исполнял на аккордеоне музыкант Дома пионеров Евгений Викторович.
Потому что именно здесь, в Тюменском доме пионеров, проходил концерт. В честь близкого Женского дня.
Зал был тесноватый, но Лодьке казался просторным. Потому что было у Лодьки такое настроение. Впечатление распахнутости усиливалось благодаря громадному, почти во всю стену окну с плавно закругленным верхом. За окном, на другой стороне улицы, топорщился голыми ветками яблонь Городской сад. Весна ощутимо набирала силу, в шесть часов вечера теперь не было зимней синевы. Оттаявшие ветки оранжево отражали вечерние лучи.
Борька пел громко и чисто:
На миг у Лодьки шевельнулось в голове: «Не досадно ли ему петь про «Сосо — мозги из поноса»? Но тут же Лодька успокоил себя: «Все равно песня хорошая, про море. Борька не виноват, что Сталина суют в каждую строчку…» Сталин в этих случаях воспринимался не как человек, а просто «так полагается». Вроде обязательных портретов на демонстрациях и в залах. Или вроде покрытого алюминиевым порошком памятника, что виднелся в окне за садовой решеткой и отражал закатный свет.
Он стоял там с засунутой за отворот шинели ладонью и не знал, что ровно через два года, тоже пятого марта, придет конец его эпохе. И никто во всем мире не знал. Разве что седой могучий Старик, сидевший у подножья заоблачной белой башни (он сейчас почему-то вспомнился Лодьке). Но Старик знал все на свете, однако никому не открывал будущего. И, к тому же, он в эту минуту, кажется, тоже слушал Борькину песню.