Вдруг она шевельнулась. Глаз дернулся. Она сделала движение рукой, и он заметил в ее ладони большой ключ. С трудом, преодолевая сопротивление, она вставила его себе в солнечное сплетение. Егор видел, как металл вошел внутрь, но то, что приняло его… разве это была плоть? Раздался ржавый скрип, как стон, и ее лицо исказилось от боли. Надавливая обеими руками, она проворачивала в себе ключ. Как будто выкручивала свое нутро, свои кишки и внутренности. Он оцепенел от отвращения. Из Нины вываливались какие-то болты, гайки, выскочила и побежала по полу пружина, вытекла густая жидкость, то ли кровь, то ли машинное масло. Наконец, она закончила, распрямилась и застыла, закрыв глаза и не мигая. Мгновение было тихо, потом что-то внутри крякнуло, щелкнуло, закрутился диск, и сквозь разбитную музычку пьяного оркестра в две скрипки, гармошку и трубу ударил бой. Нина одновременно вскинула руки и распахнула глаза. Страшным светом полыхнуло в комнате. Удары невидимого колокола били, причиняя ей физическую боль. На глазах Егора разваливалась жизнь.
С криком, на вдохе он проснулся. Где-то в глубине дома звонил телефон. Нога затекла, но была на месте. Нины не было. Огонь в камине почти погас. Выходя из комнаты, он обернулся. Странно, ему казалось, что стула в комнате не было. Сейчас он стоял на том месте, где его оставила Нина.
* * *Когда отгремели аплодисменты и толпа начала расходиться, девушка подошла. Сказала, что хочет поговорить. Нина кивнула. Они присели на освободившиеся места.
Меньше всего Нина думала о ней. Любовница была не женщиной, болезнью. У нее было множество лиц, сливавшихся в одно, и это лицо не имело никакого значения. В глубине души Нина романтизировала выбор Егора, но его кицуне оказалась обычной лисицей с одним хвостом [9]. Хвостом довольно ободранным и поджатым. Она была молода. Они всегда бывают молодые. Дурное дело требует свежей крови. И она находится всегда.
Что привело ее к Нине? Что заставило выйти из тени? Удача или, наоборот, отчаяние? Желание все испортить, поправить или навредить? Нина, как хищник, наблюдала за жертвой, так неосмотрительно приблизившейся к ней. Она чуяла кровь и не могла сдержать ликования.
Девушка стиснула потные кулачки и начала. Человек на многое готов, лишь бы то, что он считал своим, не досталось другому. Отступая, проигравшая армия оставляет на своем пути лишь разрушение, хаос и смерть. Потребовалось совсем немного времени. Она не смотрела на Нину и говорила, говорила, все быстрее, словно боясь, что ее прервут или она что-то забудет. А Нина сидела и боялась, что ее что-то спугнет и заставит замолчать.
Они остались одни в пустом зале. Почему Нина слушала ее? Потому что это был лучший день в ее жизни. Она старалась сдержать подступающую эйфорию. Нина ликовала. Она сидела, расправив и распушив все свои хвосты, сколько их там у нее было, и ее сердце билось в предчувствии полета. Сомнения закончились, вопросов больше не оставалось. Пусть не завтра, не сейчас, но Нина сможет освободиться и взлететь. Улететь от них всех и, возможно, даже справиться с желанием нагадить на головы на прощание.
Егору нужна была война, и он сделал из нее врага. Но его противником оказалась женщина, ее, в отличие от мужчины, нельзя было победить в честной борьбе. Он везде просчитался. Ошибся с союзницей и недооценил врага. И оказался во всем виноват. Они были мушками, по недосмотру завязшими в его паутине. Но зáговор провалился.
И неважно, врала кицуне или говорила правду. Было, не было — все относительно. Нина слышала дрожь в голосе, видела тремор в руках и капли трусливого пота, проступившие на лбу. Она не испытывала к ней и тени жалости. Эти девочки, крутившиеся вокруг чужих костров, сами не понимали, что творят. Любовный демон морочил их, а им казалось, что это благословление свыше. Они подбирали мужчину, когда тот сдавался, отказывался от своих клятв и становился легкой добычей. Суккубы зла вселялись в женщин, ловко прятали свои уродливые перепончатые крылья, но могли обмануть только мужчину, который желал обмана. Они являлись, как утешение, вознаграждение за вынужденную аскезу брака. Как плод, как персик, как волшебный аромат оставленных когда-то садов Эдема.
Но эти дурочки наполовину оставались людьми и часто не справлялись, не достигали цели, и тогда разочарованный демон покидал их. И вместе с ним исчезали магия, дурман и чары. Мужчина видел то же самое, что он видел всегда — обычную женщину, полную предсказуемых желаний, упреков и слез. И он опять уходил, а они оставались в мире, где мужчины использовали их, а женщины презирали.
Но сколько времени она сама потеряла зря в молчаливом зале суда своего воображения. Нина стиснула зубы и кулаки от злости. Девушка запнулась и испуганно замолчала. Нет, она была тут ни при чем. Нина не собиралась ее бить. Вместо этого она ее поцеловала. Встала, склонилась над ней и дотронулась губами до ее лба. И та исчезла. Все. Ее больше не существовало.
Никого больше не существовало. Нина была одна, и она была свободна.
Когда она выходила из павильонов, с ней поравнялась женщина, нагруженная букетами цветов. Нина узнала ее, это была актриса, исполнявшая роль Медеи. Она сбросила все цветы на заднее сидение поджидавшего ее автомобиля и, прежде чем сесть рядом с водителем, повернулась в сторону Нины. Они улыбнулись друг другу.
* * *«Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, побитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины под предлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется» [11].
Егор захлопнул книгу. Про кого это было? Про него? Про нее? Про ту, другую? В кого они все превратились? В мышей. Мстительных мышей. Грызунов.
Он неловко повернулся и взвыл. Потревоженная нога отозвалась резкой болью во всем теле. Что же это такое? Калека! Все-таки добрались до него, сучки. К врачу, что ли, сходить? Но тут не идти, ползти придется. А вдруг она отнимется? Вдруг он ходить нормально не сможет? А если там нерв поврежден или сустав? А если, не дай бог, что-то и похуже? Может, не замечал ничего, а процесс шел. Болезнь штука коварная. Пока еще можно было что-то сделать, ничего не проявлялось. А теперь, когда все непоправимо запущенно и ему осталось всего ничего, она дала о себе знать! И ведь ногу не отрежешь, болит снизу доверху. И даже выше, в спину отдает. Да нет, наверняка невралгия. Конечно. Перенервничал. Перепсиховал. Ничего страшного. Надо отлежаться. Потом сходить к китайцу, обколоться иголками, порошки попить.
Ничего. Прорвемся. Главное, оторваться от преследования. Успокоиться. Отлежаться. Накопить злость. Выиграть время.
Разбудивший его в первую ночь телефон Егор отключил. Просто выдернул из розетки. Кто бы ни звонил, он наверняка ошибся номером. Никто не мог побеспокоить его в этой добровольной осаде.
В хорошие дни он гулял. Одевался, закутывался, застегивался и уходил на несколько часов в лес или бродил вокруг замерзшего озера. Большинство жителей на зиму уезжали, и сейчас по избушкам сидели только сторожа и дворники. Кое-где над трубами поднимался печной дым, и от этих хвостов, уходящих с приветом в небо, становилось спокойнее на душе.
К церкви он так и не смог подойти. Нет, проход был расчищен, но у Егора пороху не хватило. Да и зачем теперь-то? Он постоял вдалеке, посмотрел на заколоченные окна, послушал, как каркает ворона на кресте. И ушел.
В полукилометре от дома Егор как-то увидел сначала цепочку следов в невысоком снегу, ахнул и затаился, когда из-за сугроба вышла тощая и облезлая лиска. Уставилась куда-то в пустоту, облизнулась, с ветки сорвался снег, мелькнул рыжий хвост, и она исчезла. А однажды к вечеру, когда, уставший и замерзший, он возвращался в дом, что-то шевельнулось у него за его спиной. Егор осторожно повернулся. Фрагмент леса вдруг ожил и сдвинулся. То был лось.
Привезенная еда быстро закончилась, но Егор нашел в паре километров магазин, небольшую занесенную снегом будку. Рацион пополнился водкой, шпротами, черным хлебом, салом, кефиром и макаронами. Он даже тушенку взял. Нашел в доме пару луковиц, разжарил, разогрел консерву, сварил макароны, смешал все это и наелся так, что под конец уже еле сидел, постанывая от удовольствия.
Он был бы счастлив чем-то пожертвовать, денег отложить в невидимую канцелярию, обменять несколько дней жизни из раздела «старость и болезнь», лишь бы подольше оставаться здесь, хромать по лесу, здороваться с лосем и ни о чем не думать. Но мысли одолевали. Как бы он хотел, чтобы все устроилось само собой. Чтобы они оставили его в покое, нашли общий язык и обо всем договорились. Отсюда, из занесенной снегом тишины, казалось, что нет ничего невозможного. Он прихлебывал коньяк и думал, зачем все усложнять. Жена, любовница — все же люди, все так или иначе связаны друг с другом.
Одиночество Егора было вопиющим.
* * *Нина курила у окна. Собственные мысли ее пугали.
Ей пришло в голову уехать куда-нибудь так далеко, где никто не то что не знает, вообразить ее себе не сможет. В Улан-Удэ, на Аляску в Ямало-Ненецкий округ, неважно, уехать и устроить там похороны. Заказать могильную плиту, церемонию. Все оплатить. И похоронить. Зарыть в землю пустой гроб. Оставить навсегда под плитой без имени, чтобы ни один черт не догадался, кто и почему здесь лежит.
Она затушила сигарету. Егор должен был умереть. Она ничего плохого не желала настоящему Егору из плоти и крови, она хотела похоронить лишь того, кто жил все эти годы в ее голове и сердце.
Телефонный звонок отвлек ее. Перед тем как ответить, Нина подумала, последуй все обманутые и обиженные таким путем, как быстро земля наполнилась бы страшными пустотами.
— Алло.
— Нина, здравствуй, это Альберт.
Да, она узнала его.
— Нина, прости, ты не знаешь, где Лиля?
— Что-то случилось?
Молчание в трубке. Тяжелая тишина, как в тех пустых гробах. Они не любят, когда им отвечают вопросом на вопрос. Он прокашлялся.
— Не знаю. Не понимаю, что происходит. Она уехала. Пропала. Я не знаю, где ее искать. Все молчат. Или не подходят к телефону. Я искал везде, где мог. Может, ты что-то знаешь? А, Нина?
Как дорого стоит жалось. Какое бесценное свойство у сострадания. Нина не могла растрачивать их впустую. Она не могла и не хотела помогать Альберту. Она знала, что где-то уже сколочен пустой гроб по его душу.
— Нет, Альберт, прости, но я ничего не знаю. Мне жаль.
* * *Егор пил и спал. Ел, гулял, наливал очередную рюмку и разговаривал вслух сам с собой. Конечно, жаль, что все так повернулось. Будь его воля, он бы жил, годами совмещая полезное с приятным. И что такого? Мужчина создан для измен. Женщина нет. Он не верил тем из них, кто с легкостью изменял мужьям. Это были не женщины — мутанты. Современный гибрид невозможного с отвратительным. У любой нормальной бабы в крови жила память об ужасах наказания за измену. Кроме того, они прекрасно понимали, от кого зависят, они были циничны и расчетливы и готовы на компромиссы. Им было что терять, и они терпели. Давали себе невыполнимые обещания и загружали работой. Запирались дома. Качали люльку. Не отходили от плиты.
Жены… Их и придумали-то для того, чтобы навести порядок. От них ровным счетом ничего не требовалось, выбирали одну, назначали главной маткой и детей, рожденных от нее, считали законными, остальных — бастардами. Никаких забот, никакого наследства. Цинично? Зато разумно. Было же велено: «Плодитесь и размножайтесь!». А «кто?», «от кого?» — да какая, в сущности, разница. От законной бабы — наследники, остальное — никто не виноват. Это что, вчера придумали? Да они веками так жили. Жили бы и дальше.
Может, так и надо? Может тех, кто не способен распорядиться своей свободой, необходимо в ней ограничивать? Нина не могла, он-то мог. Он был создан, чтобы изменять. Его не мучила совесть, он не испытывал раскаяния и сожаления, глядя попеременно то в одни, то в другие глаза. А если и испытывал, то они сами были в этом виноваты. Он боялся только преследования, истерик и драм. Он хотел, чтобы его любили таким, какой он есть, а не дрессированным мишкой, который научился крутить педали и танцевать вприсядку. Готовым на все, лишь бы дали пожрать и не трогали. Они забыли, что пляшущий медведь ненавидит мучителя и, если хищник внутри не умер окончательно, при первой же возможности задерет врага и сбежит в лес. Вот он и сидел, как зверь в лесу. Раненый и хромой.
Егору захотелось кофе. Но на диване перед камином было так тепло и уютно, что лень было не только вставать, но даже шевелиться. Вот сейчас бы женщина пригодилась. Как же хорошо, когда она, как собака-компаньон, нужна — радуется у ноги, не нужна — дремлет в стороне. Он крякнул, встал, потянулся. Направился в кухню и, пока заваривал кофе, подумал, что, в конечном счете, все сводилось к поединку злого со слабым. Как тут бороться? С кем?
С дымящейся чашкой он вернулся в комнату. Место на диване еще не остыло, и он устроился на нем вновь. Это была лишь отсрочка. Завтра предстояло загасить камин, закрыть дом, проложить колею в обратном направлении и, так ничего не придумав, возвращаться.
* * *Парень пугал и притягивал ее. Они познакомились… Какая, в сущности, разница, где и как, но он подвернулся очень кстати. Нина даже удивилась. Стоило только захотеть — и вот он уже сидел напротив, чужой, смешной, безбашенный и бесшабашный. Чем больше он болтал, рассказывая обо всем сразу — об обратной стороне луны, о брате, о разводе, тем больше она понимала, что их ничего не связывает. Он был то ли спортсмен, то ли тренер, она не разобрала. Да ей и дела не было до его образования-происхождения. Ей вообще не было до него дела. Нина понимала, что сегодня ляжет с ним в постель, и все остальное было неважно.
Она хотела его так, что сладким спазмом сводило низ живота. Ее даже забавляло, как он старался. А он старался. Этот раздолбай понимал, что попалась редкая птица. Тонкая штучка, язвительная, умная, насмешливая. Его сбивало с толку, что она в грош его не ставит, насмехается над ним и, похоже, ничуть его не боится. Он бы рассмеялся ей в лицо, расскажи она о своей панике.
Нина мало пила, но вино пьянило ее. Конечно, она в любой момент могла встать из-за стола и уйти. И он ничего не смог бы сделать. Но она прекрасно знала, что никуда не уйдет, она пойдет с ним, и все будет так, как он захочет.
Плохие мальчики. Напасть и проклятье всех мамаш на свете. Как же они, эти мамаши, хотят пристроить своих дочерей в надежные руки приличных людей. Они мечтают, чтобы мужчина высокого полета взял их дурочку за поводок и отвел, отнес, доставил по воздуху в прекрасный мир, как скворечник, защищенный со всех сторон от суровых ветров безжалостной реальности. Они придирчивым взглядом всматриваются в очередного лопуха, которого их безмозглая дочь притащила к порогу, в надежде распознать черты того доброго волшебника, которого они прохлопали на кривых дорогах собственной жизни. Мечты правят миром. Оттого, что мечтают женщины, этот мир слегка безумен.
Кто мешал этой святоше самой искать принца с золотыми яйцами? Почему она сама спуталась с небритым раздолбаем, который двух слов не мог связать без спиртного, а после спиртного его самого надо было валить и вязать, чтобы он не разнес весь мир в щепки? Нет, ей все нравилось. Ей нравилась эта щетина, этот одновременно беспомощный и беспощадный взгляд, этот запах пота и табака, нравилось гибельное томление, сопровождавшее всю его никчемную жизнь, его тяга к скорости, к смерти, к крови. Та страсть, с которой он рвал кулаки в драках, и особенно та, с которой он швырял ее в постель или куда там он ее швырял, когда и постели не было. Да, она видела небо в алмазах совсем близко, и звезды царапали ей спину, когда она была сверху. И это стоило покоя, достатка, положения и прочих призов, хитростью и сноровкой вырванных у жестокой и жадной жизни. Но потом он засыпал, утомившись от секса и бухла, а она сворачивалась рядом клубком и… начинала мечтать. О костюме, бабочке, свадьбе, о платье, влюбленных глазах, малых детях, о клятвах, о счастливой вечности, на фоне которой даже гробовая доска не пугала, поскольку была одной на двоих. В мечтах и улыбках она засыпала, а проснувшись, находила вместо своей мечты грязный носок и пустую бутылку. И плакать было бессмысленно, потому что все равно надо было рожать. И мечтать, изо всех сил мечтать дальше…
Они переспали. Да так, что наутро горничная, убирая номер, не знала, что и подумать. Кровать была похожа на разделочный стол. В ту ночь почти не было прелюдий, но жарко было. С начала и до конца.
У него оказалось роскошное тело. Под одеждой было не видно хорошо развитой мускулатуры и брутальных татуировок. Она особенно не любила ни то ни другое, но этому парню шло и ей все нравилось. То, что видел он, когда срывал с нее одежду, ему тоже явно было по душе. У нее было сильное стройное тело, нежная кожа и жадный рот. Что еще нужно?
Есть блюда, которые следует смаковать десертной ложкой, а есть еда, которую нужно рвать голыми руками и пожирать, не заботясь о том, куда выстрелит жир и как ты будешь выглядеть со стороны. Она играла с ним, царапалась, сопротивлялась и тем самым только распаляла его и себя. Бороться с ним было бессмысленно, но она нападала. Сама не понимая, почему, она колотила, царапала, пинала ногами в сущности незнакомого человека, а он в ответ только беспомощно улыбался и терпел. Он мог убить ее одним ударом, но сдерживался, и выходило восхитительно.