Золотая монета - Натиг Расулзаде

Натиг Расулзаде Золотая монета

– Готовься, – сказал он. – К концу недели возьму тебя на бульвар.

– Правда?! – она просияла, счастливая, постоянно по-детски озабоченное лицо ее разгладилось, губы обнажили ряд великолепных блестящих зубов, румянец наплыл на щеки, глаза пылали радостью, будто он Бог весть что пообещал ей, и он с щемящим сердцем подумал, как мало ей надо, как мало она просит, почти ничего, и как мало из этого малого он дает ей. – Но ведь… А как же твоя работа? Ты не будешь занят в конце недели?

– Один день можно и отдохнуть, – сказал он тоже улыбаясь, ее радостное настроение передалось ему, она умела это, это был, пожалуй дар у нее – она заражала радостью и весельем, несмотря ни на что, окружающих ее людей. – Раз в месяц – это не так уж много, а?

– Да, – сказала она. – Ты прав, – она всегда так говорила, когда соглашалась с ним: «Ты прав», понимая, что это придает ему уверенности в его намерениях.

Она подошла к нему и он обнял ее.

– Подышим свежим воздухом, – буднично сказал он. – Тебе сейчас необходим свежий воздух.

– Да, – безропотно согласилась она. – Тебе тоже.

– А мне зачем? – горделиво выпятил он грудь, продолжая обнимать ее. – Лично я могу дышать чем угодно…

– Ты не представляешь, – часто говорила она. – Малышка только внутри меня, а я уже чувствую себя мамой, так хочется, чтобы она поскорее родилась, прижать бы ее к груди, кормить ее моим молоком, целовать ее попку… Боже, я во сне ее вижу… Сегодня видела, что ей уже три годика…

– Я в сотый раз все это слышу, – ворчал он шутливо-недовольным тоном.

– Ты просто ревнуешь, – говорила она. – Ведь тебе никогда не испытать, что значит быть матерью.

– Ну, надеюсь, что никогда.

Она смеялась, целовала его в небритую щеку, говорила:

– Мне кажется, когда, дай Аллах, дай Аллах, родится малышка, я буду любить тебя еще больше.

– А малышку?

– И малышку еще больше.

– Как это можно?

– Можно. Это такое чувство, волшебное чувство, чем больше его тратишь, тем больше остается.

– Иногда мне с трудом верится, что тебе всего лишь девятнадцать.

– Скоро двадцать… Как много мне лет, Боже!

– Теперь поверил, что тебе скоро двадцать.

Они поженились год назад, ждали ребенка, ей было девятнадцать и сама она была еще похожа на ребенка, жили они в самом убогом районе города, который городскими жителями был назван «Нахалстроем», что соответствовало действительности, так как в этом месте лачуги были выстроены именно нахально без всякого на то разрешения и территория эта была для городской мерии, как бельмо на глазу. У него была маленькая сапожная мастерская в одном из подъездов, под лестницей старого семиэтажного дома, и от их жилища до его места работы путь был неблизкий, приходилось вставать очень рано и ехать туда с двумя пересадками на автобусе. Но публика здесь была подходящая – люди в этом и соседних домах жили далеко не богатые, даже, можно сказать, бедные, дотягивающие от зарплаты до зарплаты, которая никак не могла угнаться за инфляцией, труженики жили, такие же как и он, сапожник, и часто приносили ему свою изношенную обувь, не будучи в состоянии купить новую. И в работе у него не было недостатка, работой, можно сказать, он был завален, все спорилось в его руках, и брал он за свой труд более чем умеренную плату, не жадничая, понимая, что количеством наверстает необходимый для маленькой его семьи заработок. И все были довольны, но, конечно попадались и такие, которые несмотря на низкие цены, что просил за свою работу сапожник, все-таки торговались, желая снизить эту цену, и во многих случаях он уступал, если дело касалось только его труда, а не материала, за который он тоже, разумеется, платил деньги и никто ему даром этот материал не собирался давать. Труда он не жалел, он был молод, полон сил и надежд на будущее, дома ждала его молодая, верная жена, оба они ждали своего первенца, что еще нужно человеку? И выполняя различные мелкие ремонтные работы, он старался раз от разу делать это все более добротно, качественно, чтобы люди оставались довольны, чтобы не ругали и не проклинали его за халтурку, и потому клиентов у него становилось тут все больше и больше. Работал он до позднего вечера, потом запирал мастерскую, заходил рядом в магазинчик, круглосуточно открытый для жильцов этого дома во дворе, покупал продукты на завтрашний день, и с продуктами отправлялся домой, заранее радуясь встрече с женой так, будто не видел ее целую вечность.

На вырученные деньги он ухитрялся покупать ей какое-нибудь лакомство – пирожное, кусочек пирога, конфеты, орешки в меду, которые она так любила, и она часто укоряла его за лишние траты.

– Ну зачем это? – деланно возмущалась она. – Я же не ребенок. Мне не нужны лакомства. Ох, ты такой транжира…

Потом после ужина он с удовольствием смотрел, как она ела это самое лакомство, как ребенок, жмурясь от удовольствия, и, замечая его взгляд на себе, радостно улыбаясь ему, и предлагая отведать кусочек на протянутой ладони. Конечно, окружение их в том районе, где они обитали, мягко говоря, оставляло желать лучшего, близкие и дальние соседи, проживавшие в примерно таких же лачугах, как у них, в полуразвалившихся домишках, крытых ржавыми листами жести, с общим туалетом во дворе и непролазной грязью на улице осенью и зимой, почти каждый вечер скандалили, мужья часто возвращались домой пьяные, избивали жен, или же бывало и наоборот – жены избивали пьяных сожителей за то, что ничего не приносит домой, дети орали, пищали, бывали и криминальные проблемы, нанесение ножевых ран и прочее, когда появлялась полицейская машина и виновного увозили, а потом несколько дней вызывали в полицию то одного, то другого из ближних соседей для дачи показаний, всякое бывало, но эти двое-молодые супруги выделялись на общем фоне, были как цветы в куче мусора, среди разросшегося бурьяна, они никого не замечали вокруг, так были наполнены друг другом, ничто грязное, непотребное, что взрывалось и произрастало бурно и незаконно кругом, не могло пристать к ним.

Так проходило время, и жена его уже была на пятом месяце беременности, когда вдруг над его головой разразилась гроза – в один прекрасный дождливый грустный день, когда тянет на воспоминания старых людей, а молодых – просто бесцельно пройтись под накрапывающим дождиком, к нему в будку-мастерскую вошли двое представителей районного исполнительного комитета, показали предписание и велели освободить площадь под лестницей.

– Как же так? – наивно удивился он. – Я же платил вашим за это место, платил участковому, даже пожарникам, хотя тут нечему гореть, платил санэпидемстанции, я еще даже не отработал эти деньги…

– Нас это не касается, есть распоряжение главы райисполкома – в течении трех дней освободить площадь, занимаемую вами под сапожную мастерскую, – сказали ему и предупредили. – В противном случае вами займется полиция…

– Которой я тоже платил… – напомнил он.

– Нас это не касается, – сказали двое, и он только теперь, оглушенный сообщением, внимательно поглядел на их лица – они были похожи, как близнецы, и даже говорили разом, потом посмотрят друг на друга, запнувшись, и кто-то один из них доканчивал фразу, это и побудило сапожника внимательно посмотреть на их лица, и тогда его поразило, что у них обоих были птичьи глаза, совершенно бессмысленные, как две пуговицы, только у одного серые пуговицы, а у другого черные, как ночь без звезд.

Жена дома утешала его, как могла.

– Не связывайся с ними, – говорила она. – Накличешь беду.

Он послушал ее и отказался от мастерской, от суда, который вытянул бы из него жилы, хотя они практически оставались без средств, он не успел еще ничего накопить, на что можно было бы прожить хоть какое-то короткое время.

– Я пойду работать, – сказала она. – А что? Я слава Богу, прекрасно себя чувствую, хорошо переношу свое состояние, где-нибудь, наверное, можно будет устроиться.

Хотя бы уборщицей… Вон сколько объявлений дают, столько новых домов, в них живут богатые люди, им нужно делать уборку в квартире…

– Не говори глупостей, – сказал он, обнимая и гладя ее по животу. – У нас будет сын.

– Или дочь, – сказала она. – Я ей и имя придумала.

– Все благо, что бы ни дал Аллах – все благо, – сказал он.

Конечно, он мог бы, как и многие такие же беженцы, не работать, не искать работу, и попытаться прожить вместе с женой на пособие, полагавшееся беженцам, но он был молод, энергичен, деятелен, хотел работать, зарабатывать, чтобы жена могла гордиться им, и когда он приносил ей деньги, заработанные за день, и она с деловым видом прятала их на полке шкафа под чистым бельем, как будто это было Бог весть какое надежное место и озабоченно морщила свой чистый детский лобик, прикидывая, что в первую очередь необходимо будет купить на эти деньги завтра, сердце его обливалось горячей волной радости. А что такое пособие? Конечно, оно необходимо, раз правительство, столько умных людей решили давать его беженцам, ведь и работа на улице не валяется, но сидеть, бездействовать и ждать пособия, или гуманитарной помощи, приносить в дом незаработанные деньги и продукты, нет, это не для него, он не инвалид и будет работать, он найдет, что делать.

– Да, – сказала она. – Ты прав.

Ей было три года, ему – двенадцать, когда на маленький их городок обрушилась большая беда, город был сметен войной, убиты и ранены сотни людей, и… дети, дети, дети! Трупы детей, которые потом много раз показывало телевидение равнодушному миру. У нее осталась в живых мать, у него погибла вся семья. Им чудом удалось бежать из этого ада и спастись, война превратила их жизнь, жизнь мирных людей в кошмар, перевернула всю их прежнюю жизнь, их планы, надежды, мечты, как выворачивают наизнанку перчатку, обнаруживая ее неприглядную внутреннюю сторону. Что-то дьявольское было во всем этом. Четыре года они жили в большом городе, в палаточном городке для беженцев, зимой трясясь от холода, летом изнывая от жары, и тут новое несчастье обрушилось на них – умерла мать девочки. Соседки в палаточном городке помогали семилетней девочке, но своих забот им хватало с лихвой, и шестнадцатилетний парнишка стал ей отцом, матерью, братом. Надо было работать, он уже заканчивал школу, но не мог бездействовать, не в его характере было сидеть сложа руки. Он, мальчик общительный и добрый, познакомился случайно со старым сапожником и научился у него его ремеслу, как уверял старик – «всегда нужному, пока у людей есть ноги» – мальчик схватывал на лету, быстро осваивал тонкости этой работы, руки его оказались руками настоящего мастерового, труженика, всякая работа давалась ему легко и весело, и старый сапожник с удовольствием следил за его успехами и все чаще доверял ему серьезную, относительно дорогую работу, а потом и вовсе передал ему свою мастерскую под лестничной площадкой на первом этаже семиэтажного дома, оформили все бумаги, честь-честью, и стал он зарабатывать и школу не забывал, окончил, и за девочкой следил, чтобы хорошо училась; по вечерам усталый после рабочего дня, но готовый служить ей, помочь ей, объяснял математику, физику, в которых она была слаба, толковал ей доходчиво, не в школьно-скучной форме, а с шутками, примерами из окружающих их предметов. А когда исполнилось ей восемнадцать, женился на ней. Стоит ли говорить, что она никого из мальчиков, парней, мужчин не замечала вокруг, кроме него, так же как и для него существовала только она, его девушка, его женщина, его любимая, ради благополучия которой он готов был пожертвовать собой. Была она красива и нежна, и нежная внешность ее никак не вязалась с окружающей их действительностью и нелегкой, сиротской жизнью, но, видимо, он хорошо о ней заботился, да, так оно и было, он изо всех сил старался, чтобы в первую очередь она хорошо питалась, всю почти гуманитарную помощь и пособие тратил на нее, да и зарабатывать теперь старался больше, чтобы она ни в чем не нуждалась, баловал порой, когда появлялась возможность, покупая ей обновки, фрукты, сладости, которые она очень любила. Вскоре они покинули палаточный городок, в котором многие мужчины были безработными и уже привыкали к своему иждивенческому положению, и порой посматривали на него косо, как на отбившегося от стаи, и переселились в этот район, называемый «Нахалстроем», но и тут публика была не лучше, ну Бог с ней, какая есть, они все равно мало что замечали вокруг, кроме самих себя, ей нужен был только он, ему – только она.

Так они жили, входили уже в колею своей жизни, пока не разразилась над его головой эта гроза, у него отняли место работы, его мастерскую, которая кормила их маленькую семью, ждущую прибавления.

– Не связывайся с ними, – повторила она, боясь за него, и он послушал ее.

Он приобрел ящик и все необходимое для чистки обуви на улицах, поехал на центральную улицу города, где гуляли богатые горожане и только расположился, чтобы заняться делом, как тут же к нему подошел полицейский, и даже не считая нужным заговорить с ним, помахал рукой, чтобы он убирался.

– Разве тут нельзя чистить обувь? – наивно спросил он.

– Тебе нельзя, – сказал страж порядка.

– А кому можно?

Тут полицейский снизошел до объяснений – правда опять же жестами – и указал дубинкой, находящейся при нем, вдоль по улице. Сапожник взглянул и увидел соперника, но какого! – ящик у того так и блестел, переливался на солнце, и было на нем много всяких блестящих штуковин, что сапожник за дальностью не мог рассмотреть, но что делало простой ящик для чистки обуви чем-то вроде храма, на который не всякий мог бы покуситься, а только обладатели дорогой и очень дорогой обуви. Сапожник собрал щетки и кремы, побросал в свой ящик, моментально утративший привлекательность в его глазах и побрел прочь. Он останавливался то на одной, то на другой улице и так прошел день, и он ничего не заработал, и не мог зайти в магазин, чтобы купить продуктов, как раньше, на завтрашний день. Дома они поделили его ужин на двоих и оба остались голодными, но жена не давала ему пасть духом, она смешила его, веселила, говорила, что все наладится, образуется, и в конце концов вселила в него надежду на то, что завтра ему повезет больше.

– Вот увидишь, – говорила жена уверенно. – Я знаю. Недаром моя бабушка была гадалкой.

Они легли спать, и он, окрыленный надеждой, ее словами, хотя понимал, как далеки они от реальности, но непонятное, непостижимое чувство бодрило и придавало сил, он нежно и горячо, ненасытно и страстно брал ее раз за разом до самого рассвета.

– Малышке это не понравится, – сказала она отдышавшись. – Прекрати. У тебя завтра важный день.

– Важный день? – не понял он, но она не ответила, уже заснула, утомленная. Он с щемящим сердцем посмотрел на нее и подумал, что так и не выполнил своего обещания, не сводил ее гулять на бульвар.

Несколько дней он мыкался, слонялся безрезультатно по центральным улицам, откуда сгоняли его полицейские, пока не согнали в микрорайон, уставленный новыми, нежилыми пока высотками, там тоже к нему моментально, как из-под земли выросши, подошел с важным видом пузатый, неряшливый человек в форме и объяснил доходчиво, что это его территория и нельзя бесплатно заниматься бизнесом на его территории и что платить надо вперед, а потом уж работать с чистой совестью. Из последних денег он отдал полицейскому требуемое, а через пол часа тот же полицейский согнал его с улицы, ссылаясь на то, что сейчас должны появиться представители райисполкома, а когда он потребовал вернуть ему деньги, пригрозил дубинкой.

Так до позднего вечера слонялся он со своим ящиком по улицам, не находя клиентов и не смея возвратиться домой, денег у него оставалось только на проезд до дому, он присел на край тротуара, поставив перед собой ящик, и впервые подумал, что, наверное, не так уж это хорошо, что он не пьет и не курит, все-таки какое бы ни было успокоение, забытье, хотя и то сказать, на что теперь выпить, в кармане мыши танцуют…

Так он сидел довольно долго на краю тротуара, обхватив голову руками, ночное небо было мрачно, стал накрапывать дождик, несколько холодных капель попали ему на шею, он поднял голову и увидел перед собой роскошный автомобиль. Он несколько мгновений рассматривал машину, не понимая, почему она остановилась в таком неудобном для парковки месте, когда задняя дверца открылась и из машины высунулась мужская нога в таком красивом, блестящем ботинке, который он никогда в жизни не видел. Ботинок, казалось освещал эту темную ночь, темную улицу, темную жизнь.

– Почистить, – послышалось ему из нутра автомобиля, хотя что тут было чистить?

Он попытался увидеть лицо клиента, но это ему не удалось, густая тень скрывала человека в салоне машины и только нога в этом прекрасном ботинке, казалось, была реальной.

– Но тут нечего чистить, – несмело возразил он.

– Молчать, – тихо донеслось до него из машины.

И тогда он принялся за дело. Он, словно проснувшись, сноровисто надел кожаный фартук, вытащив его из ящика, разложил возле себя щетки, сапожные кремы и мази соответствующего цвета, вытер предварительно о фартук щетку с которой собирался работать, подложил в обувь клиента картонные вставки для того чтобы не запачкать ему носки и принялся за дело. Щетка так и бегала по блестящему ботинку, делая его непостижимым образом еще более блестящим, хотя в начале, при первом взгляде на эту фантастическую обувь, ему казалось, что еще более невозможно. Постучав щеткой по краю машины и не поднимая головы, он попросил второй ботинок, что и получил. Через пять минут работа была закончена, и он успел полюбоваться плодами своего труда, прежде чем обладатель ботинок убрал ноги в салон машины, откуда через секунду высунулась на этот раз рука с огромным перстнем и небрежно бросила ему монету. Дверца захлопнулась и шофер тут же рванул машину с места, обдав его выхлопными газами.