— Но, милый друг, — говорит Василий Карпыч жене, — я не пикнул бы о расходах, если бы имение наше не было разорено. Тебе известно, что твои смоленские мужики после бестии-француза до сих пор справиться не могут.
— До сих пор! Не понимаю. Просто надо старосту сменить. Флегошка ужасный мошенник; об этом и маменька-покойница всегда говорила. Увеличить оброк, так и доходы прибавятся. Вы просто беспечны. Нечего баловать мужиков-то: что на них смотреть! Нам теперь надо думать об учителях для детей, надо нанять гувернантку для Любочки. Я хочу, чтоб мои дети были в самом лучшем кругу, чтоб они блестели.
Палагея Петровна в тот же день говорит генеральше:
— Вы не поверите, Анна Михайловна, как трудно нынче сыскать хорошую гувернантку.
С детьми, я вам скажу, столько хлопот, такая комиссия! И то надо им и другое. Я ведь не так, как другие матери, вы это знаете; другим матерям и горя мало, у других и сердце не болит, а я уж не могу.
— Знаю, матушка, знаю, — возражает добродетельная генеральша, — ты примерная мать!
Палагея Петровна вздыхает.
— Теперь вот заботишься об них и ночи не спишь, а утешение-то еще бог знает когда будет.
— Правда твоя, матушка, правда.
— Не знаете ли вы, Анна Михайловна, где бы мне достать этакой гувернантки, чтоб и нравственность была, и на фортепьяно могла давать уроки, и по-французски бы говорила — это первое условие, ну и гулять чтобы ходила с детьми.
— Постой, матушка, вот, что мне пришло на ум, кабы у Авдея Сергеича переманить гувернантку.
— Да, может, очень дорогая?
— Нет, он платит ей рублей триста, не то четыреста. Девица хорошая, в разговоры с гостями не вмешивается, — сидит, или с детьми, или в уголку, — свое место знает. Погоди, я тебе, матушка, обработаю это дельце.
Гувернантку переманили. Она говорит Любочке: тене ву друат, дает ей и Петеньке уроки на фортепьяно, учит их по-французски, географии, истории и арифметике. Палагея Петровна довольна ею и держит ее в приличном от себя отдалении.
— Вене иси, — говорит ей Палагея Петровна, — что это у Любочки прыщик на лбу?
— Не знаю-с.
— Как же не знаете? Кому же это и знать, как не вам? Вы должны за детьми хорошенько смотреть. Уж это, милая, ваша ответственность.
Любочка резвится, бренчит на фортепьяно, кое-как болтает по-французски и берет уроки у танцмейстера. Она в рожденье маменьки приходит утром к ее постели, поздравляет ее и говорит наизусть басню «La cigale et la fourmi», a вечером при гостях танцует по-русски в сарафане.
— Это сюрприз, — говорит восхищенная маменька, обращаясь к гостям.
Петенька пресмирный, он плохо танцует, он совсем не может разбирать ноты, его способности ограниченны.
Любочка беспрестанно ласкается к маменьке, Петруша вообще не ласков, и Палагея Петровна нередко повторяет при нем:
— Как же не любить Любочку больше, она ласковое дитя, — а недаром говорят, что ласковое телятко две матки сосет.
Впрочем, все единогласно находят, что у Петруши почерк бойкий. В день именин папеньки он подносит ему стихи на почтовом листе, поздравляет его и потом начинает эти стихи декламировать наизусть.
В день ангела священный
Тебе, родитель незабвенный… и проч.
Василий Карпыч растроган. Он обнимает Петеньку и дарит гувернантке ситцу на платье. Даше завидно, что на гувернантке обнова, и она начинает коситься на гувернантку и грубить ей; она даже в один вечер намекает барыне, что барин слишком приветливо смотрит на мамзель, и божится, что ситец, подаренный барином мамзели, стоит рубли два аршин.
Даша достигает своей цели. Ее донос делает сильное впечатление на Палагею Петровну.
Палагея Петровна с этой минуты преследует гувернантку и скоро отказывает ей от места, приискав заранее другую, подешевле…
Утро. Палагея Петровна кушает кофе. Цвет лица ее померанцевый, и под глазами легкая тень. Даша входит.
— Учитель пришел, сударыня.
— Француз! ну так мне что за дело: пусть его идет к детям. (Надо заметить, что французский учитель давно нанят для детей.) — Нет, сударыня, новый учитель, так по-русски прекрасно говорит, должно быть, русский.
— А-а! пусть подождет. Я сейчас войду. Каков он, Даша?
— Из себя недурен, сударыня, — такой плотный, высокий.
Через четверть часа Палагея Петровна выходит к учителю. Цвет ее лица сливочный, и на щеках розы.
Учитель лет двадцати семи, во фраке с высоким воротником, на рукавах пуфы, талия на затылке, фалды ниже колен, на шее высокий волосяной галстук, грудь прикрыта черной атласной манишкой со складками, в середине манишки фальшивый яхонт, панталоны узенькие и без штрипок, сапоги со скрипом. Он франт и из семинаристов. При виде Палагеи Петровны учитель делает шаг назад и кланяется краснея.
— Вас Николай Лукич прислал ко мне?
Учитель вынимает из кармана пестрый фуляр, отряхает его и сморкается.
— Точно так-с. Он-с.
Палагея Петровна смотрится в зеркало и опускается на стул.
— Садитесь, пожалуйста, — говорит она учителю, показывая на другой стул.
Учитель спотыкается и садится.
— Вы откуда?
— Я из Харькова-с; теперь состою здесь в звании учителя.
— Гм! мне нужно приготовить сына моего для поступления в гимназию; ему тринадцать лет. Кстати, вы займетесь и с дочерью моей географией и другими науками. Мне Николай Лукич говорил, что вы всем наукам можете обучать?
Учитель с педагогическою мрачностию поводит бровями.
— Почему же-с? Я преподаю детям не только приуготовительные, элементарные, так сказать, науки, но и высшие, например: реторику, алгебру, геометрию, также всеобщую историю и географию, по принятым в ученных заведениях руководствам, статистику — по Гейму или по Зябловскому, это почти все равно, разница не велика-с… ну и латинский язык тоже! без него в гимназию поступить нельзя, необходимо пройти склонения и отчасти спряжения. Латинский язык есть фундамент, или, лучше сказать, корень всех языков, он образует вкус, ибо все лучшие классические писатели на латинском языке писали. Вот Вергилий, Гораций, Цицерон…
— Да знаю, знаю… А почем вы за урок берете? Учитель кусает губы и потупляет глаза.
— Обыкновенно… цена известная-с: за два часа по пяти рублей.
— По пяти рублей?! А мне Николай Лукич, кажется, сказал, что по два с полтиной?
— Нет-с, как можно-с.
Учитель приподнимается со стула несколько обиженный.
— Право, кажется, пять рублей дорого. Я французу пять рублей плачу. Ведь их не бог знает каким наукам обучать. Иное дело, если бы они были побольше, я бы ни слова не сказала, а то вы сами посудите…
— В таком возрасте, сударыня, руководить детскими способностями, или, лучше сказать, развивать в них зерно талантов — это, я вам скажу, еще труднее.
Учитель пятится назад.
— Так вы ничего дешевле не возьмете?
— Нет-с. Мое почтение.
Учитель хочет идти.
— По крайней мере не можете ли вы два с половиной часа заниматься с ними, вместо двух?
— Это, собственно, определить нельзя-с, иногда долее, иногда ровно два часа, смотря как…
— Ну уж нечего делать. Признаюсь вам, я дорожу только рекомендацией Николая Лукича…
Василий Карпыч возвращается из должности.
— Что, душечка, был учитель?
— Да. Я с ним кончила. С завтрашнего дня будет ходить. Только вообрази, как дорого, по пяти рублей за два часа, и ни полушки не хотел уступить. Такой, право! Но видно сейчас, что очень ученый, — только, знаешь, все эти ученые пречудаки. У них у всех пресмешные манеры.
— Оно, конечно, по пяти рублей… впрочем, что ж делать!
— Уж, я думаю, не взять ли учителя попроще. Право… ну когда будут постарше, тогда, разумеется.
— Куда ни шло, душечка! — Василий Карпыч махает рукой. — Что какой-нибудь рубль или два жалеть, зато умнее будут…
Петруша поступает в гимназию.
— Видишь ли, — говорит Василий Карпыч жене и родственникам, — хорошо, что мы согласились взять этого учителя. Он не дешев, так; но зато старателен и, нечего сказать, мастер своего дела. Петруша славно выдержал экзамен; об этом мне сам директор сказывал.
Учитель продолжает давать уроки Любаше. Он уже проходит с нею реторику.
Он говорит ей о качествах, принадлежностях, свойствах, действиях и страданиях, замечая, что положение предмета может быть величественное, прелестное, живописное и смешное.
— Возьмем пример хоть прелестного. Чиж обращается к зяблице:
И ей со вздохом и слезами
Носок повеся говорит…
Вы сейчас чувствуете, что это выражено прелестно… Не правда ли?
— Да-с, чувствую, — отвечает Любочка.
— Ну… теперь образец величественного. Баккаревич сказал: «Россия одеянна лучезарным сиянием, в неприступном величии, златовидный шелом осеняет чело ее…» — и проч. Это, например, величественно и выражено возвышенным слогом, ибо, как увидим далее, слог разделяется на простой, средний и возвышенный. Проза, изволите видеть, по противоположности стихам и отчасти периодам, есть способ писать, по-видимому, без всяких правил, наудачу, без всякого отчету. Кто не имеет никакого слога, тот пишет прозою, то есть prosoluta oratione; но кто знает меру стихов и соразмерность периодов, по чувству и вкусу, заимствуя нечто от обоих, того проза бывает изящною или прекрасною и фигуральною, что увидим ниже, говоря о тропах и фигурах. К следующему классу извольте-с выучить первые строфы из оды: «Россу по взятии Измаила».
Он говорит ей о качествах, принадлежностях, свойствах, действиях и страданиях, замечая, что положение предмета может быть величественное, прелестное, живописное и смешное.
— Возьмем пример хоть прелестного. Чиж обращается к зяблице:
И ей со вздохом и слезами
Носок повеся говорит…
Вы сейчас чувствуете, что это выражено прелестно… Не правда ли?
— Да-с, чувствую, — отвечает Любочка.
— Ну… теперь образец величественного. Баккаревич сказал: «Россия одеянна лучезарным сиянием, в неприступном величии, златовидный шелом осеняет чело ее…» — и проч. Это, например, величественно и выражено возвышенным слогом, ибо, как увидим далее, слог разделяется на простой, средний и возвышенный. Проза, изволите видеть, по противоположности стихам и отчасти периодам, есть способ писать, по-видимому, без всяких правил, наудачу, без всякого отчету. Кто не имеет никакого слога, тот пишет прозою, то есть prosoluta oratione; но кто знает меру стихов и соразмерность периодов, по чувству и вкусу, заимствуя нечто от обоих, того проза бывает изящною или прекрасною и фигуральною, что увидим ниже, говоря о тропах и фигурах. К следующему классу извольте-с выучить первые строфы из оды: «Россу по взятии Измаила».
В восемнадцать лет Любочка оканчивает курс. Учителю отказывают, недоплатив ему рублей пятьдесят из следующих за уроки.
Любочка девица вполне образованная. У нее, между прочим, приятный голосок. Она без всякого постороннего пособия выучилась петь: «Талисман» и «Ты не поверишь, ты не поверишь, как ты мила». Когда Любочка поет, гостьи-барыни, говорящие и не говорящие пофранцузски, повторяют: «Шарман!», а Палагея Петровна бьет рукой такт и восклицает в порыве материнского восторга: «Се жоли!» Маменька вывозит Любочку на танцевальные вечера, в театры, в концерты, к фокусникам, к акробатам. Любочка с нею на всех гуляньях, на всех процессиях, печальных и радостных, на парадах и разводах. Любочку в течение шести лет прокатывают ежедневно по Невскому проспекту в коляске или в карете, запряженной четвернею, которую кормят овсом через день, по случаю дороговизны овса. Любочка с маменькой известны всему Петербургу.
Любочка всегда вытянутая как струнка и с лорнетом в руке: она близорука, и целый день всё говорит о княжнах и графинях. В продолжение шести лет Любочке прибавился только один год. Она остановилась на двадцатом году. Палагея Петровна питает непримиримую ненависть ко всем матерям, у которых дочери-невесты, и злословит их немилосердно. Шесть лет сряду она, как паук, раскидывает вокруг дочери тонкую паутину и усиливается ловить женихов, как мух. Александра Андреевна — девица-гадальщица, всё по-прежнему раскладывает карты и говорит, что «Любовь Васильевне выходит по картам женихмиллионер».
В свободное от таких занятий время Палагея Петровна бранится и дерется с девками и лакеями, замечая, что если не употреблять этих мер, то весь дом пойдет вверх дном, что она не знает, как быть с людьми, и что пословица: битая посуда два века живет, — очень справедлива. От девок и от лакеев Палагея Петровна переходит к дочери. Любочка говорит:
— Maman, полноте сердиться.
— Нельзя, мой друг, будешь сама хозяйкой, вспомнишь свою мамашу. Ты знаешь, что я не прихотница, что у меня сердце доброе, да с ними ангельского терпенья недостанет…
Поцелуй меня, мой друг… Постой-ка, пройдись… как на тебе хорошо платье сидит, бесподобная эта материя гро-грень, смертельно люблю ее… она такая пышная — прелесть! только держись, душа моя, попрямее: вот так. Пойдем ко мне в комнату… Сядь, дружочек, возле меня.
Палагея Петровна смотрит на дочь и подозрительно улыбается.
— Что вы это, maman, улыбаетесь? — спрашивает Любочка.
— А ты и не подозреваешь, плутовка! — Палагея Петровна грозит пальцем. — Ты победу одержала, Любочка, поздравляю.
— Над кем, maman?
— А кто с тобой вчера три раза танцевал?
Любочка краснеет.
— Фи, maman, quelle idee!
— Ничего, друг мой, я за то не браню. Он мне очень нравится, такой бельом и прекрасные манеры, к тому же штабс-капитан гвардии. А о чем он с тобой говорил?
— Уж я и забыла… о чем бишь? о погоде, спрашивал, много ли я танцую, часто ли бываю в театре, люблю ли книги читать.
— И только?
— Только-с.
— Право?.. Ты должна быть с матерью откровенна. Мать лучший друг наш и лучший советник.
— Ей-богу, ничего больше не говорил, maman.
— То-то же. Да, мой друг, я тебе все сбираюсь сказать: ты танцуешь прекрасно, я на тебя все вчера смотрела, — только будь поразвязнее, посвободнее в движениях. Тебе надо взять кого-нибудь за образец в манерах… вот, например, — эту княжну, что мы встречаем на Невском, — заметь, какая у нее турнюра и копируй. Подражать хорошему не стыдно, дружочек… или… чего ближе? Юлия Карловна: у нее такие самые светские приемы — как взойдет, как взглянет. Зато уж прошлое лето на даче и возвысили ее… Все самые знатные дамы брали ее за руку. Примечай, милая моя, как она держит себя.
— Слушаю, maman.
Любочка целует ручку у маменьки.
Петенька кончает курс в гимназии. Папенька определяет его в департамент. Петенька необыкновенно трудолюбив и в короткое время заслуживает лестные похвалы со стороны начальства. Несмотря на это, Палагея Петровна вечно недовольна им.
— Удивляюсь тебе, Петенька, — говорит она, — ничего тебя не занимает, что бы должно занимать в твои лета, например, балы, собрания, этот светский блеск. Мне просто за тебя стыдно: войти не умеешь, какой-то сгорбленный, на молодого человека совсем непохож, я и старше тебя, да прошедший раз в Летнем саду сижу на скамейке с Любочкой, вдруг подходит к нам дама, прекрасно одетая, самого лучшего тона, и спрашивает у меня, показывая на Любочку: «Что, это сестрица ваша?» — «Нет, я говорю, дочь». Она так и ахнула и верить не хотела. А ты только что из школы вышел, а выглядишь лет тридцати. И танцевать до сих пор не умеешь, путаешься во французском кадриле. Ведь тебе горя мало, а все это падает на мать: мать, говорят, не умела воспитывать.
— Что ж делать? я, маменька, не люблю танцевать, — возражает Петенька.
— Прекрасно! И не стыдится признаваться в этом. Ну что об тебе станут говорить в свете? и что у тебя за знакомство такое: какие-то живописишки и всякая дрянь. Нет чтобы завести знакомство хорошее, приличное своему званию. Посмотри, как другие дети утешают своих родителей, а ты — ты чем меня до сих пор утешил? Какое пожертвование сделал для матери? Просила в военную службу идти — не пошел: в чернилах небось лучше мараться!
Никаких высоких чувств у тебя нет, ты какой-то флегма, совсем не в меня родился.
— Я, кажется, стараюсь вам угождать, маменька.
— Чем, батюшка? чем? позвольте узнать. Желала бы я, чтоб ты посмотрел на сына Анны Николаевны: это можно сказать, утешает свою мать — так и сидит целый день с ней и глаз с нее не спускает, голубчик. Это нравственность! Малейшие желания матери предупреждает. Говорит: маменька-голубушка, у меня, говорит, нет своей воли, я, говорит, делаю только то, что вам угодно. Над такими детьми и благословение божие. У меня вчуже глядя на него сердце радуется… и не знаю, право, чем Анна Николаевна лучше других богу угодила!
— Маменька, я службой занят, я не могу быть так часто при вас. Вы это знаете.
— И не требую, батюшка! Бог с тобой. Если твои бумаги тебе дороже матери…
— Как же это можно, маменька?
— Почему же? Нынче дети стали умнее родителей, они сами лучше обо всем рассуждают, нынче сплошь да рядом яицы курицу учат…
По воскресеньям у Палагеи Петровны танцы. Штабс-капитан, протанцевавший три раза с Любочкой, играет на этих вечерах первую роль. Иногда для этих вечеров Палагея Петровна занимает по двести и по триста рублей у знакомых, потому что у нее нет ни копейки. К Палагее Петровне раза три в неделю является торговка. Торговка эта толстая, низенькая, с прыщами на носу. У нее Палагея Петровна забирает товары в долг для себя и для дочери. Торговка за все берет втрое и делится, по получении денег, с Дашей.
— Ильинишна, что это такое? — спрашивает Палагея Петровна у торговки, вынимая из груды гроденаплей и ситцев лист, кругом исписанный.
— Это, матушка, ерестр женихов. У нас часто купеческие вдовы и девицы интересуются женихами, да и из благородных нынче много спрашивают.
Палагея Петровна смеется и смотрит на дочь. Любочка краснеет.
— Что вы, матушка, смеетесь, да и у меня женихи не шваль какая-нибудь, — всё чиновные и с орденами — и Любовь Васильевне вашей из этого ерестра не стыдно выбрать любого. Право, прочитайте-ка, сударыня.
Палагея Петровна читает с насмешливой улыбкой: «1) Надворный Советник Козма Егорыч Жданков, 43 лет. Исправляет должность Начальника отделения в** Департаменте; имеет знак отличия беспорочной службы за XV лет; ордена Св. Анны 3 степени, Св.
Владимира 4 и Св. Станислава на шее. Пользуется казенной квартирой, имеет все домашнее обзаведение и получает около 2500 ежегодно, кроме денежных награждений. 2) Коллежский Советник Купреян Иваныч Наливочкин, 56 лет, Правитель канцелярии в**, у него знак отличия беспорочной службы за XXXV лет, Анна на шее, Владимир в петлице, квартира казенная, жалованья 3000, денежные награждения через два года.