Сделав все, что было нужно, я приказала старухе:
— Больной необходим полный покой. Чтобы никто сюда не входил.
И вышла на улицу. Там меня окружили любопытные:
— Ну, как?
— Что сделали?
— Роды, что ли?
— А ребенок-то жив?
В сельсовете я рассказала о тайных родах. Пришел милиционер. Составил акт. Плача, старуха рассказала все:
— Сын мой, Габдулхак, в комсомоле работал, в газету писал. Говорят, будто пропечатал он что-то про богача Шакура и про его сынков — Низама и Гаяза. После этого уехал мой сын в город и там остался по сию пору. А этот злодей Низам начал гулять с моей дочкой. Говорил: «Женюсь на тебе обязательно». Магинур — дочка, значит, — поверила. А Низам-то, оказывается, ходил только за тем, чтобы отомстить Габдулхаку. Прошло немного времени, и Низам, добившись своего, куда-то скрылся. Магинур забеременела. Спасаясь от позора, чего только не пила она: и травы, и лекарства. Когда увидела, что ничего не помогает, рассказала мне. Стали мы горевать вместе. «Что-то будет? — думала я. — Что скажут соседи, что скажет Габдулхак?» Сегодня на заре дочка разродилась. Ребенок был мертвый.
Ребенка мы откопали около бани. Я произвела вскрытие и подтвердила рождение мертвого ребенка. Больная вскоре поправилась, но меня стало беспокоить то, что над ее «позором» стали смеяться. Девушка не выходила из дому, стараясь не показываться на глаза людям. Встречая ее, соседи ехидно спрашивали:
— Ну, как, кулак-то ничего?
— И как это он тебя, сестру Габдулхака, обманул?
Зная об этом, я старалась быть с ней поласковей, внимательней, пыталась утешить ее.
Она молчала. Но в глазах ее таилась злоба против всех и против меня.
«И чего ты вмешалась! — говорил ее взгляд. — Не было бы тебя, умерла бы я и не испытала такого позора… А если бы жива осталась, никто ничего и знать не знал бы…»
Объяснения мои не помогли. Девушка возненавидела меня. Глубоко обиженная окружающими, осмеянная, она болезненно переживала свой «позор». Тогда я решила иным способом вызволить несчастную.
Я написала письмо Габдулхаку. Написала прямо, так, как все было, и просила, чтобы он спас сестру, готовую наложить на себя руки, и взял Магинур в город. То ли письмо подействовало, то ли Габдулхак был чутким человеком, но через две недели Магинур была в городе, у брата.
Вскоре я получила от них письмо, полное дружеской теплоты и благодарности.
Третий случай — со стариком, приехавшим лечиться к нам в Адрас. Он уже давно болел. Худой, слабый, он перебывал во многих больницах. Кто-то из родственников написал ему: «Приезжай в Адрас, докторша тут у нас хорошая, она непременно вылечит тебя». Вот он и приехал в надежде на мою помощь.
Выслушала я его, легкие здоровые, сердце работает хорошо.
— Кушать не могу, дочка, — сказал он, — не принимает мой желудок пищи.
Пришлось засесть за книги. Просмотрела всю имевшуюся у меня литературу.
— Ну, — говорю, — бабай, ничего страшного. Боялась я, что рак у тебя, а обошлось без этого. Надо будет тебе все же съездить на рентген, а пока отдохни, соберись с силами. Я тебе дам хорошее лекарство. Потом уж в Казань поедешь.
Так и было. Начала я его лечить. Теплые ванны, лекарства, смягчающие пищевод, соответствующая диета. Больной начал лучше кушать, лучше спать. Уменьшились боли. А вскоре (месяц прошел только) уже сам, бодрый и поправившийся, поехал мой старик в Казань.
Эти три случая из моей практики особенно приободрили меня.
«Не пропала учеба даром, — думала я, — есть и от меня польза людям».
А председатель райисполкома Галиуллин по-прежнему не обращал внимания на врачебный пункт. Смету на ремонт возвратил обратно. Не дал разрешения на переселение аптеки. Нам приводилось работать в клетушке. Буквально повернуться негде.
— Денег на ремонт у меня нет! — коротко отвечал он на мои настойчивые просьбы. — А насчет квартиры рано изволите нервничать. Где прикажете взять, если ее нет? Ведь не поедете ко мне жить?
Слово «жить» он произнес особенным образом, сделав на нем ударение. Я решила, что он просто дурак, и все удивлялась, как такая тупица руководит райисполкомом. Он был необычайно чванлив, любил подхалимов, услуживающих. А сам держался неприязненно, грубо, даже стула не предложит посетителю.
Товарищескую поддержку я нашла у директора МТС Кадырова и заведующего райземотделом Латыпова. Следуя их совету, из кабинета Галиуллина я прямо отправилась к Курбанову. Он только что приступил к работе секретаря райкома партии. Когда я вошла к нему, Курбанов сидел и что-то писал.
«От одного бюрократа вырвалась, попала к другому», — решила я.
Он продолжал писать и даже не поднял головы. Я страшно обозлилась и грубо сказала:
— Я уезжаю в Казань. Я окончила университет не для того, чтобы бездельничать и обивать чужие пороги. А вам, оказывается, специалисты не нужны. Только вот не пойму, зачем таких бездарных людей, как Галиуллин, держат на работе?
Курбанов вздрогнул, и тут только я поняла, что он не слышал, как я вошла. Он мягко улыбнулся, улыбка его была добрая и спокойная. Так улыбаются взрослые, видя нашалившего ребенка. Я смутилась.
— Садитесь, пожалуйста! — сказал он. — Я здесь человек новый, и, если не ошибаюсь, мы еще не знакомы…
Он привстал и протянул мне руку.
— Врач Галия Сафиуллина, — ответила я, пожимая его руку и чувствуя, как краска заливает мое лицо.
Его спокойный, уверенный голос, добрый, внимательный взгляд умерили мое волнение.
— Очень хорошо, что зашли, — сказал он. — Мне уже довелось слышать о вас и слышать только хорошее. Народ говорит, что в Адрасе давно не было врача, а теперь, мол, приехал такой, что лучшего и желать нечего. Вас любят, уважают, почему же вы хотите уезжать? Неужели из-за Галиуллина? Если вам что-либо нужно, говорите, можно будет сделать. Но прежде всего не надо горячиться…
Он встал и прошелся по комнате.
— Не удивляйтесь, что я ворвалась к вам в таком возбуждении, — сказала я. — Виной всему Галиуллин и ему подобные. Я хожу, прошу, требую, и никакого толку. Работать необычайно трудно. Амбулатория находится в недопустимом состоянии. Тут же помещается аптека, тут же и наше жилье. Теснота, грязь, беспорядок. До зимы необходимо расселиться, произвести ремонт. А Галиуллин и слушать не хочет…
— Хорошо, — сказал Курбанов. — Я поговорю с ним.
От него я ушла успокоенная. Думала, что все так или иначе устроится, что можно будет развернуть работу вовсю.
В тот же день, вечером, когда я уехала к больному в соседний колхоз, в амбулаторий побывали Курбанов, Галиуллин и техник-строитель. А наутро меня уже вызвал сам Галиуллин.
— Ну и сердитая! — воскликнул он. — Люблю таких. Так вот что. Есть у меня одна свободная квартира. Берег ее для ветеринара. Ладно уж, даю тебе. Пойди посмотри. Понравится — можешь занять.
Я сидела радостная, не узнавая Галиуллина.
— Завтра заседание президиума, — продолжал он. — Райздрав, техник и ты сама приготовьте смету. Но чтобы не больше двух тысяч. Докладывать будешь ты.
Потом я долго смеялась: «Квартира… даю тебе…» Курбанов, видимо, здорово взгрел его.
Наконец переехала на новую квартиру. Достав тес, гвозди, мел и другие материалы, отремонтировала амбулаторию, аптеку, которую все-таки перевели в другое помещение.
Сколько на все это пришлось потратить сил! За всем надо было смотреть самой. Пришлось не поспать, в другой раз и не поесть, а тут еще уборочная в разгаре, подготовка допризывников, организация яслей. Но ничего, зато дел сделала много.
Бывало, вернешься домой после работы, после выезда в колхоз, еле ноги тащишь. Дети встречают радостно, льнут, ласкаются. И где усталость! Играешь с ними, забавляешься, а там и спать.
Только досыта спать не приходилось. Глядишь, ночью стучат, заболел кто-нибудь. Но я не сетую. Работать, так работать. И, оторвавшись от сладкого сна, я тряслась по дорожным ухабам через темные леса к больным, с нетерпением ожидавшим меня.
Встречаясь с Галиуллиным, досадовала. «Не ему, а врачу надо было дать машину», — думала я, путешествуя на телеге через буераки, а иной раз и шагая пешком. А успокоившись, сама смеялась над своими злоключениями. Но не скрою, когда колхоз «Красная заря» послал за мной свою легковую машину, ехать было приятно. Еду, бывало, на машине и мечтаю: «Глядишь, пройдет несколько лет, и Родина моя каждого районного врача снабдит автомобилем…»
Искэндер!
Прочтя это, не подумай, что я за работой забывала о детях. Нет. Дети — моя радость. Летом мы каждый день ходим купаться. Гуляем по лесу. Иногда бываем в доме отдыха.
Однако этого мало, чтобы по-хорошему воспитать ребят. Детям нужен отец.
Когда прошло года три со дня нашей разлуки, Кадрия вдруг стала задавать вопросы, на которые мне трудно было отвечать.
— Почему у нас нет папы? — спрашивала она. — Вернется ли он когда-нибудь? На кого он похож? Почему он не пишет?
Когда прошло года три со дня нашей разлуки, Кадрия вдруг стала задавать вопросы, на которые мне трудно было отвечать.
— Почему у нас нет папы? — спрашивала она. — Вернется ли он когда-нибудь? На кого он похож? Почему он не пишет?
Каждую свободную минуту я уделяю детям. Ведь я для них и мать, и отец. А это очень трудно.
«Дети еще очень малы, — думала я. — Если сказать им правду об их отце, они не поймут».
И, кроме того, не хотелось огорчать их, сказав, что мы разошлись, что отца у них нет.
Ты даже не подозреваешь, сколько мне пришлось передумать в связи с этим.
Что сказать нашим детям? Правду или ложь?
Как только они начинали спрашивать о тебе, я успокаивала их.
— Отец в Москве, — говорила я, — учится там. Кончит учиться и приедет к нам. Привезет нам много гостинцев.
Так, жалея детей и поэтому вынужденная обманывать их, я научилась лгать соседям.
— Муж на учебе, — говорила я им, удовлетворяя их любопытство.
Ради детей, чтобы никто не мог сказать им, что они сироты, что отец бросил их, и вот, мол, они теперь заслуживают жалости, я говорила соседям:
— Муж мой в Москве. Придет время — приедет.
Тяжело жить одинокой женщине. Находится множество людей, которым во что бы то ни стало хочется узнать, почему и когда она осталась одна, когда разошлась с мужем, кто он, что он и т. д. Любят люди залезать с сапогами в чужую душу и топтать ее.
Другие ухмыляются и все норовят узнать: «Не тяжело ли без мужа, не тоскуют ли дети, да и сама я не скучаю ли?»
Однажды мне нужно было съездить по делу в самую дальнюю деревню района — Аккаен. Когда я хлопотала о лошади, встретился мне Галиуллин.
— К чему напрасно гонять подводу? — сказал он. — Сейчас в Аккаен будет машина. Для вас-то место найдется. С этой же машиной и вернетесь. Быстро и хорошо.
Я, конечно, согласилась. Сначала известью было, что поедут четверо. Но когда машина отправилась, то, кроме шофера и меня, в ней сидел один лишь Галиуллин. Как только мы выехали из Адраса, Галиуллин завел разговор.
— Поди, скучно вам одной? — говорил он. — Что поделаешь? Действительно, культурных людей у нас маловато. Вот если б было побольше таких, как вы, — смелых, энергичных женщин, — тогда и росли бы мы не по дням, а по часам. Да. Но вот беда, неохотно к нам едут. Красивым женщинам в деревне скучно! Не так ли?
Он говорил много и долго.
— Вам не холодно? — спрашивал он и, будто бы заботливо накидывая на мои плечи плащ, старался коснуться меня руками.
Он говорил о себе, о своей смелости, о том, что ему не хватает в личной жизни уюта, спокойствия, которых его жена, человек ограниченный, создать ему не может.
Я почти не слушала его. Он спрашивал, я молчала. Впрочем, это не беспокоило его. Он продолжал болтать без умолку. Мне были противны его кошачьи глаза, жирное лицо, деланные вздохи.
Наконец, мы въехали в лес. Галиуллин попросил шофера уменьшить ход и, повернувшись ко мне, начал восторгаться ягодами, цветами, красотой леса, рассказал, как в этом лесу кулаки покушались на жизнь двух коммунистов. И тут же, прервав себя, как-то неловко затянул «Кара урман».
В каждом его движении, в плавном покачивании, старании придать голосу нежность, а глазам мечтательную задумчивость, — во всем этом сквозило желание понравиться мне. Не успели мы проехать лес, как он приказал шоферу остановиться. Я напомнила Галиуллину, что нам надо спешить.
— Неужели вас не трогает природа? — удивился он. — Что касается меня, то я ради возможности побывать среди цветов, в лесу, вместе с такой женщиной, как вы, готов позабыть весь мир!
Сказав это, он вышел из машины и углубился в лес. Вернулся он с букетом цветов в руках и несколькими веточками крупных красных ягод, вырванных с корнем.
— Это вам! — сказал он, театральным жестом преподнося мне цветы.
Машина тронулась. Видя, что все его уловки пропадают даром, он решил повременить.
В Аккаене мы пробыли недолго.
— Поехали, доктор? — сказал Галиуллин. — А то вечер скоро.
Действительно, следовало спешить. Мы пустились в обратный путь.
Наступил вечер. Собирались темные тучи. Мы опять проезжали через лес. Галиуллин снова начал говорить без умолку о совещании, о своей речи. И взгляд его, и голос, казалось, твердили: «Видите, какого ума, какой значительности человек сидит рядом с вами. И вы столь приятны мне, что я делюсь с вами всем, чем живу».
Потом он принялся рассказывать, как он неудовлетворен семейной жизнью и какая у него неудачная жена.
Прямо противно писать об этом. Я совершенно не переношу мерзких людишек, которые способны каждому встречному-поперечному выбалтывать семейные секреты.
Машина вдруг остановилась.
— А, черт! — воскликнул шофер.
— В чем дело? — спросил Галиуллин.
— Вот беда, — сказала я. — Может быть, поломка небольшая?
— Исправить-то исправлю, — сказал шофер озабоченно. — Только вы не стойте над душой.
И он поднял капот машины.
— Пойдемте, — позвал Галиуллин. — Ибрай очень норовист. Терпеть не может, когда его торопят.
И пошел в лес, в сторону от дороги.
— Как готов будешь, посигналь! — бросил Галиуллин шоферу.
Я осталась в машине. Сидела и ждала. Шофер терпеливо возился с мотором. Мне надоело ждать. Я вышла и решила немножко пройтись. Вдруг за деревьями показался Галиуллин. Подошел ко мне.
— Любит, не любит! Любит, не любит! — гадал он, обрывая лепестки ромашки.
Заговорил о любви, о женщинах.
— Ах, как хорошо дышится в лесу! — то и дело повторял он, разводя руки в стороны, поднимая их вверх. — Ах, как хорошо! Дышите! Дышите! Я хочу смотреть на вас, видеть вас.
Он внезапно обнял меня и попытался поцеловать.
— Прочь! — крикнула я и изо всей силы оттолкнула его.
Но это не остановило Галиуллина. То ли он думал, что я шучу, то ли ему не хотелось отступать. Он снова приблизился ко мне.
— Ого! Да вы сильная! — смеялся он. — А ну, кто кого? — и, внезапно шагнув вперед, он снова обнял меня.
— Подлец! — громко крикнула я и, плюнув ему в лицо, побежала к машине.
— Простите, — догнав меня, шептал Галиуллин. — Я не знал…, я думал…, я хотел…
— Негодяй! — сказала я. — Неужели вы не видите, что вы противны мне! Неужели вы не видели, что вас оттолкнули с самого начала!
— Я думал, вы шутите. Женщины никогда не говорят «да». «Зачем, к чему, что вы!» — твердят они и, между тем, сами льнут к тебе. А вы не такая. Давайте забудем все, — просил он.
Мотор был «починен». Я села рядом с шофером, и машина тронулась.
Вскоре после этого случая Галиуллин покинул наш Адрас. Оказалось, что он был замешан в какое-то грязное дело. Кончилось это исключением его из партии, а впоследствии и арестом.
Со снятием Галиуллина в районе стало легче работать. В амбарах появился хлеб. В домах — изобилие. Колхозы заметно улучшили работу. Галиуллин, оказывается, был не только донжуаном…
Искэндер!
Письма свои я пишу урывками, в свободные минуты. Поэтому не удивляйся, если найдешь их беспорядочными. Начала я их давно, а конца все не видно. Сама чувствую, что ежеминутно перебиваю себя. Вот недавно писала о детях, а потом упомянула о Галиуллине.
Порой я ругаю себя, зачем пишу. Захочешь ли ты читать эти письма? Но я и не думаю о том, прочтешь ли ты их или нет. Столько во мне наболело, столько мною пережито, что уж право говорить-то я заслужила вполне.
Я хочу написать тебе о том, как придумала своим детям отца. Да, да! Именно придумала, сочинила. Вот как это случилось.
В один из вечеров я, сама не знаю почему, вспомнила Вэли и стала перебирать старые тетради, сохранившиеся со студенческой поры. Нашла то, что искала, — фотографию Вэли Сафиуллина.
Взглянув на портрет, я представила себе Сафиуллина. С какой болью в черных глазах смотрел он тогда на нас. Мне стало жаль его. Мне стало стыдно за то, что я тогда смеялась над бедным парнем…
И вдруг все как-то вышло сразу, — мне пришло в голову, и я решилась…
Ведь фамилия Вэли одинаковая с моей — Сафиуллин. И когда Кадрия спросила меня об отце, я показала детям фотографию Вэли и сказала:
— Вот ваш отец!
Вэли стал моим «мужем».
Не сердись, Искэндер. В тот момент я совсем позабыла о тебе.
Карточку Вэли я вставила в рамку и повесила на стену.
— Смотрите, детки! — говорила я Кадрии и Рафаэлю. — Скоро к нам вернется наш папа.
Ты знаешь, что, работая в стенгазете, я научилась фотографировать. Теперь мне захотелось переснять карточку Вэли. Сказано — сделано. Я размножила ее, увеличила, уменьшила. Пересняла ее вместе со своей карточкой. Получилось так, как будто мы сидим рядышком.