- Еще бы. Я буду спать на верхней койке, ладно?
- Как хочешь.
- И коврик мне тоже нравится. Мистер Уллман, почему у вас не все ковры такие?
На мгновение у мистера Уллмана лицо сделалось таким, будто он запустил зубы в лимон. Потом он улыбнулся и похлопал Дэнни по щеке.
- Вот ваши комнаты, - сказал он, - только ванная находится за основной спальней. Квартира не слишком велика, но, конечно, вы можете располагаться и в других номерах отеля.
Камин в вестибюле - в хорошем рабочем состоянии, так, по крайней мере, мне сказал Уотсон, и если внутренний голос подскажет вам обедать в столовой - не стесняйтесь, обедайте.
Он говорил тоном человека, дарующего большую привилегию.
- Хорошо, - сказал Джек.
- Спустимся вниз? - спросил мистер Уллман.
Они съехали на лифте в теперь уже совершенно пустой вестибюль, только Уотсон в кожаной куртке подпирал входную дверь, ковыряя в зубах зубочисткой.
- Я думал, вы уже далеко отсюда, - прохладным тоном произнес мистер Уллман.
- Да вот, торчу тут, чтоб напомнить мистеру Торрансу про котел, сказал Уотсон, выпрямляясь. - Не спускать с него глаз, приятель, так все будет в лучшем виде. Раза два на дню скидывайте давление. Оно ползет.
Оно ползет, - подумал Дэнни. Эти слова эхом пошли гулять по длинному тихому коридору, в который люди редко заглядывают.
- Хорошо, - сказал отец.
- И проживете, как у Христа за пазухой, - сказал Уотсон и протянул Джеку руку. Тот пожал её. Уотсон повернулся к Венди и склонил голову.
- Мэм, - сказал он.
- Очень приятно, - отозвалась Венди и подумала, что это прозвучало совершенно абсурдно. Она была родом из Новой Англии, прожила там всю жизнь и ей казалось, несколькими короткими фразами этот лохматый Уотсон воплотил все то, что, по общему мнению, и есть Запад. Пусть даже до этого он ей развратно подмигивал.
- Мастер Торранс, - серьезно сказал Уотсон и протянул руку. Дэнни, к этому времени уже целый год прекрасно разбиравшийся в рукопожатиях, робко подал свою и почувствовал, как она утонула в ладони Уотсона. - Заботься о них хорошенько, Дэн.
- Да, сэр.
Уотсон отпустил ручонку Дэнни и полностью распрямился.
Он взглянул на Уллмана.
- Ну, до будущего года, что ли, - сказал он, протягивая Руку.
Уллман вяло дотронулся до нее. Розоватый камень в его перстне поймал свет люстры в вестибюле и зловеще подмигнул.
- Двенадцатого мая, Уотсон, - сказал он. - Ни на день раньше или позже.
- Да, сэр, - сказал Уотеон и Джек ясно представил, как мысленно тот прибавил: "Козел хренов".
- Хорошей вам зимы, мистер Уллман.
- О, в этом я сомневаюсь, - высокомерно ответил тот.
Уотсон отворил одну створку большой парадной двери, ввтер взвыл громче и принялся трепать воротник его куртки. - Ну, ребята, поосторожней, сказал он.
Ответил Дэини:
- Да, сэр.
Уотсон, чей не столь уж далекий предок владел отелем, застенчиво проскользнул в дверь. Она закрылась за ним, заглушив ветер. Они все вместе посмотрели, как Уотсон простучал поношенными черными ковбойскими сапогами по широким ступеням парадного крыльца. Пока он пересекал стоянку и забирался внутрь своего пикапа "Интернэшнл харвестер", у его ног крутились хрупкие желтые листья осины. Он завел машину, из заржавленной выхлопной трубы вылетел синий дымок. Пока машина задним ходом выезжала со стоянки, все молчали, словно находясь во власти заклятия. Грузовичок Уотсона исчез за выступом холма, а потом появился снова, маленький, на главной дороге. О" держал курс на запад.
На мгновение Дэнни почувствовал, что одинок как никогда в жизни.
13. ПАРАДНОЕ КРЫЛЬЦО
Семейство Торрансов стояло на длинном парадном крыльце отеля "Оверлук", словно позируя для семейного портрета: в центре - Дэнни в застегнутой курточке, которая с прошлой осени стала мала и уже протиралась на локтях; позади него - Венди, опустившая руку ему на плечо; слева от мальчика - Джек, чья ладонь невесомо покоилась на макушке сына.
Мистер Уллман в дорогом коричневом мохеровом пальто, застегнутом на все пуговицы, на шаг поотстал. Солнце, уже совсем скрывшееся за горами, обвело вершины золотой огненной каймой, а падающие от предметов тени сделало длинными и лиловыми. На стоянке осталось только три машины: здешний грузовичок, "Линкольн-континенталь" Уллмана и видавший виды фольксваген Торранса.
- Ну, вот ключи, - сказал Уллман Джеку. - Вы все поняли насчет котла и топки?
Джек кивнул, чувствуя к Уллману что-то вроде искреннего сочувствия. В этом сезоне дела закончились, клубок смотали до 12 мая будущего года - не до 11, не до 13 - и отвечающий за все Уллман, Уллман, говорящий об отеле тоном, в котором звучала несомненная страсть, не мог не поискать недочетов.
- Думаю, я справлюсь как следует, - сказал Джек.
- Хорошо. Буду с вами в, контакте. - Но он по-прежнему медлил, будто ждал, что ветер придет на помощь и, может
быть, отнесет его к машине. Уллман вздохнул. - Ну, ладпэ.
Желаю хорошо провести зиму, мистер Торранс, миссис Торране. И тебе, Дэнни.
- Спасибо, сэр, - сказал Дэнни. - И вам тоже.
- Сомнительно, - ещё раз сказал Уллман, и это прозвучало грустно. Этот отель во Флориде, если говорить начистоту, настоящая помойка. Убиваешь время на суету. "Оверлук" - вот мое настоящее дело. Хорошенько заботьтесь о нем для меня, мистер Торранс.
- Надо думать, будущей весной, когда вы вернетесь сюда, он окажется на месте, - сказал Джек, а в мозгу Дэнни молнией промелькнула мысль (а мы?)
и пропала.
- Конечно. Конечно, он окажется на месте.
Уллман посмотрел на детскую площадку, где под ветром потрескивали кусты-животные. Потом ещё раз деловито кивнул.
- Тогда - до свидания.
Он быстро и чопорно прошагал к своему автомобилю - до смешного большого для такого маленького человека - и скрылся внутри. Заурчал, оживая, мотор "линкольна", а когда он выбирался из своего стойла на паркинге, вспыхнули задние фары. Машина отъехала и Джек сумел прочесть маленькую табличку над местом её стоянки: "ТОЛЬКО ДЛЯ МАШИШй МИС-ТЕРА УЛЛМАНА, УПР."
- А как же, - тихо произнес Джек.
Они провожали его взглядами, пока машина не исчезла из вида, съеха-в вниз по восточному склону. Когда она пропала, все трое переглянулись молча, почти испуганно. Они остались одни. По аккуратно подстриженной лужайке, не предназначенной для глаз постояльцев, стайками бесцельно носились листья осины, они кружились, едва касаясь земли. Кроме них троих некому было увидеть, как осенняя листва крадется по траве.
От этого у Джека возникло странное ощущение - как будто он уменьшался и его жизненная сила съеживалась в жалкую искорку, зато отель и его территория удваивались в размерах, становились зловещими и их мрачная неодушевленная сила превращала его, Джека, семью в карликов.
Потом Венди сказала:
- Посмотри-ка на себя, док. У тебя из носа течет, как из пожарного шланга. Пошли-ка внутрь.
И они пошли внутрь, решительно закрыв дверь перед непрекращающимся воем ветра.
Часть третья
"ОСИНОЕ ГНЕЗДО"
14. НА КРЫШЕ
- Ах, сволочь проклятая, мать твою так!
Выкрикнув эти слова сразу с болью и с удивлением, Джек Торранс с размаху шлепнул правой рукой по синей рабочей ковбойке, прогоняя крупную сонную осу, ужалившую его. Потом со всей возможной скоростью полез вверх по крыше, поглядывая через плечо, не поднимаются ли из вскрытого им гнезда братишки и сестренки этой осы, чтобы принять бой. Если так, дело могло принять плохой оборот - гнездо находилось на пути к лестнице, а люк, ведущий на чердак, был заперт изнутри.
Падать пришлось бы с высоты семидесяти футов на зацементированную веранду между зданием отеля и лужайкой.
Прозрачный воздух над гнездом был неподвижным, непотревоженным.
С отвращением присвистнув сквозь зубы, Джек уселся, оседлав гребень крыши, и осмотрел указательный палец правой руки. Тот уже начал опухать, и Джек счел, что следует попытаться проползти мимо гнезда к лестнице, чтоб спуститься и приложить к пальцу лед.
Было двадцатое октября. Венди и Дэнни уехали в Сайдвиндер на здешнем грузовичке (стареньком, тарахтящем "додже", которому все-таки доверять можно было больше, чем фольксвагену - тот теперь мрачно хрипел, будто на последнем издыхании), чтоб купить три галлона молока и сделать кое-какие покупки к Рождеству. Закупать подарки было рановато, но невозможно было сказать, когда окончательно выпадет снег.
Заморозки уже начались, а дорога к "Оверлуку" кое-где стала скользкой от пятен наледи.
Пока что стояла сверхъестественно красивая осень. Все три недели, что Торрансы провели здесь, один золотой денек сменялся другим. Прохладный, бодрящий утренний воздух днем прогревался до шестидесяти с хвостиком - это как нельзя лучше подходило для того, чтоб взобраться на покатую крышу западного крыла "Оверлука" и перестелить там черепицу. Джек честно сознался Венди, что работу можно было закончить ещё четыре дня назад, только он посчитал, что спешить некуда.
Вид, открывавшийся сверху, был столь эффективным, что перед ним бледнела даже панорама за окном президентского люкса. Более того, успокаивала сама работа. На крыше Джек чувствовал, как исцеляется от ноющих ран последних трех
лет. На крыше он чувствовал, как обретает душевное равновесие. Те три года начинали казаться путаным кошмаром.
Черепица сильно прогнила, часть её полностью сдуло ураганами прошлой зимы. Все это он отодрал и сбросил с края крыши, вопя во все горло "Воздух!" - ему вовсе не хотелось попасть в Дэнни, если тот ненароком забредет сюда. Когда оса добралась до Джека, он как раз вытаскивал наружу изношенный болт.
Ирония заключалась в том, что каждый раз, взбираясь на крышу, Джек сам себя предупреждал: осторожней, не наступи на гнездо; на такой случай при нем была дымовая шашка.
Но нынче утром тишина и покой были такими полными, что его бдительность ослабла. Он снова очутился в мире медленно создаваемой им пьесы, набрасывая начерно сцену, над которой будет работать вечером. Пьеса продвигалась очень неплохо и, хотя Венди высказывалась мало, он знал, что жена довольна.
Не давалась решающая сцена между директором школы, садистом Денкером, и Гэри Бенсоном, юным героем пьесы - на ней Джека заколодило в последние несчастные полгода в Стовингтоне, в те шесть месяцев, когда страстная жажда напиться бывала столь сильна, что ему едва удавалось сосредоточиться на уроках в школе, не говоря уже о сверхпрограммных литературных притязаниях.
Но вот уже двенадцать вечеров, стоило Джеку усесться за свой ундервуд той модели, что ставят в конторах (который он позаимствовал из главного офиса-с первого этажа), как препятствие под его пальцами исчезало столь же волшебным образом, как растворяется во рту сахарная вата. Почти без усилий ему удалось постичь душу Денкера (а этого все время недоставало), соответственно чему он переписал большую часть второго акта так, чтобы все вертелось вокруг новой сцены. С течением времени все яснее становился третий акт, который крутился в голове у Джека, когда оса положила конец раздумьям. Он подумал, что мог бы за две недели вчерне набросать акт, а к Новому году закончить чистовик проклятой пьесы целиком.
В Нью-Йорке у него был литагент - упрямая рыжеволосая пробивная дамочка по имени Филлис Сэндлер, она курила "Герберт Тэрейтон", пила из бумажного стаканчика "Джим Бим"
и полагала, будто литературный свет клином сошелся на Шоне О'Кейси. Она продала три рассказа Джека, включая тот, что напечатал "Эсквайр". Джек уже сообщил Филлис про пьесу под названием "Маленькая школа", описав основной конфликт между талантливым ученым Денкером, опустившимся до того, что он превратился в жесткого, ожесточающего других директора новоанглийской школы на переломе века, и Гэри Бенсоном, учеником который видится Денкеру самим собой в молодости.
Филлис ответила, выразив интерес и предостерегла, что прежде, чем садиться за пьесу, Джеку следует перечитать О'Кейси.
В втом году она написала ему ещё раз, спрашивая, где, черт побери, пьеса. Джек в кислом тоне ответил, что "Маленькая школа" бессрочно - а не исключено, что и навсегда - застряла на полпути от руки к бумаге в той "любопытной интеллектуальной Гоби, которая известна, как авторский затык". Теперь создавалось впечатление, что Филлис и впрямь имеет шанс получить пьесу. Хороша пьеса или нет, поставят ли её когданибудь - вопрос совсем иного порядка. К тому же Джека, кажется, такие проблемы не слишком заботили. В известном смысле он чувствовал, что камнем преткновения была сама пьеса з целом - колоссальный символ неудачных лет в Стовингтонской подготовительной; символ женитьбы, которую Джек чуть былэ не доконал подобно севшему за руль старой развалюхи рехнувшемуся мальчишке; символ чудовищного нападения на сына, инцидента с Джорджем Хэтфилдом на автостоянке - инцидента, который нельзя было по-прежнему рассматривать, как очередную внезапную разрушительную вспышку своего темперамента. Теперь Джек думал, что проблема его пьянства частично произрастала из неосознанного желания освободиться от Стовигтона, а ощущение, что деваться некуда, душило любой писательский порыв. Он бросил пить, но жажда свободы не уменьшилась. Отсюда - Джордж Хэтфилд. Теперь от тех дней осталась только пьеса на столе в их с Венди спальне, а когда он закончит её и отошлет в нью-йоркское агентство Филлис, можно будет вернуться к иным вещам. Не к роману (Джек пока не был готов ринуться в трясину обязательств ещё на три года), но к нескольким рассказам - несомненно. Может статься, к сборнику рассказов.
Осторожно передвлгаясь на четвереньках, Джек прополз вниз по скату крыши, миновав отчетливую границу между новой зеленой черепицей и участком, который только что закончил расчищать. Добравшись до края участка слева от вскрытого осиного гнезда, Джек неуверенно направился к нему, готовый дать задний ход и слететь вниз по лестнице на землю, как только дело запахнет керосином.
Он склонился над тем местом, где снял черепицу, и заглянул.
Гнездо лепилось в пространстве между старым болтом и подостланными под самую черепицу досками три на пять. Черт, и здоровое же оно было! Сероватый бумажный шар показался Джеку чуть меньше двух футов в диаметре. Формы он был неправильной, потому что щель между планками и болтом была
узковата, но Джек подумал, что все-таки маленькие педики поработали на славу. Поверхность гнезда кишела неуклюжими, медленно передвигающимися насекомыми. Это были крупные недоброжелательные твари - не те в желтых пиджачках, что поменьше и поспокойнее, нет, это были бумажные осы. От осенней прохлады они отупели, стали медлительными, но Джек, с детства хорошо знакомый с осами, счел, что ему повезло - он отделался только одним укусом. Да, подумал он, найми Уллман работника в разгар лета, тот, разобрав именно этот участок крыши, был бы до чертиков удивлен. Да уж. Когда на вас садится сразу дюжина бумажных ос и принимается жалить лицо, руки, плечи, ноги прямо сквозь штаны, вполне можно позабыть, что до земли - семьдесят футов. Пытаясь удрать от них, можно просто ухнуть с края крыши. И все из-за маленьких созданий, самое крупное из которых всего-то длиной с половину карандаша.
Где-то, то ли в воскресной газете, то ли в журнальной статье, он читал, что семь процентов всех смертей в автомобильных катастрофах не имеют объяснения. Никаких механических неисправностей, никакого превышения скорости, все трезвые, погода хорошая. Просто на пустынном отрезке дороги разбивается одинокая машина, и единственный покойник - водитель - не способен объяснить, что произошло. В статье приводилось интервью с полицейским, по теории которого многие из этих так называемых "аварий на пустом месте" происходят из-за оказавшегося в машине насекомого. Осы, какой-нибудь пчелы, может быть, даже паука или мешки. Охваченный паникой водитель пытается прихлопнуть его или выпустить, открыв окошко. Не исключено, что насекомое кусает его. Может быть, водитель просто теряет управление. Так или иначе, бум!., все кончено. А насекомое, обычно совершенно не пострадавшее, с веселым жужжанием удаляется от дымящихся развалин поискать лужок позеленее. Джек вспомнил, что полицейский стоял за то, чтобы патологоанатомы на вскрытиях таких жертв смотрели, нет ли укусов насекомых.
Сейчас, когда он смотрел вниз, на гнездо, ему казалось, что оно может служить реальным символом всего, через что он прошел (протащив своих заложников перед судьбой), а ещё - знамением будущих лучших времен. Как иначе объяснить все происходящее с ним? Ведь он по-прежнему чувствовал весь набор стовингтонских неприятностей следовало рассматривать с той точки зрения, что Джек Торранс - сторона пассивная. Среди преподавателей Стовингтона Джек знал массу людей (только в отделе английского языка двоих), которые были очень не дураки выпить. Зэк Танни имел привычку в субботу утром брать целый бочонок пива и весь вечер хлестал это пиво на заднем дворе в сугробе, а в воскресенье, черт его дери, он смотрел футбольные матчи или старые фильмы и сводил результаты на нет. Однако всю неделю Зэк был трезвей трезвого - редким случаем был слабенький коктейль за ленчем.
Они с Элом Шокли были алкоголиками. Они искали друг друга, как два изгоя, все ещё достаточно стремящиеся к общению, чтоб предпочесть утопиться на пару, а не по одиночке.
Только море было не соленым, а винным, вот и все. Наблюдая, как осы внизу занимаются делами, к которым их подталкивает инстинкт, пока зима ещё не навалилась и не уничтожила всех, кроме впадающей в спячку королевы, Джек пошел ещё дальше. Он - до сих пор алкоголик, и будет им всегда. Может быть, он стал алкоголиком в тот момент, когда на институтской вечеринке второкурсников впервые попробовал спиртное. Это не имело никакого отношения к силе воли, к вопросу, нравственно ли пить, к слабости или силе его собственного характера. Где-то внутри находилось сломанное реле или выключатель, который не срабатывал, так что волей-неволей Джека подталкивало вниз под горку - сперва медленно, потом, когда на него начал давить Стовингтон, все быстрее. Длинный скользкий спуск, а внизу оказался ничейный велосипед и сын со сломанной рукой. Джек Торранс - пассивная сторона. С его норовом было то же самое. Всю жизнь Джек безуспешно пытался сдерживать его. Он помнит, как соседка, когда ему было семь, отшлепала его за баловство со спичками. Удрав от нее, он запустил камнем в проезжавшую мимо машину. Это увидел его отец и, взревев, налетел на маленького Джекки и надрал ему задницу до красноты... а потом подбил глаз. Но, когда отец, бормоча что-то себе под нос, отправился в дом поглядеть, что там по телевизору, Джек, наткнувшийся на бездомную собаку, пинком отшвырнул её в канаву. Две дюжины драк в начальной школе, в средней - и того больше, так что два раза Джека отстраняли от занятий и несчетное число раз оставляли после уроков, несмотря на хорошие оценки. Предохранителем, до некоторой степени, служил футбол, хотя Джек отлично понимал, что чуть ли не каждую минуту каждой игры буквально исходит дерьмом и звереет, воспринимая как личное оскорбление каждый блок и перехват мяча соперником. Играл он хорошо; и в младших, и в старших классах зарабатывал "Лучшего в спортивной ассоциации" - но отлично знал, что благодарить за это (или винить в этом) следует свой скверный характер. Футбол не приносил ему радости Каждая игра рождала недобрые чувства.