У нас замполит только матом разговаривал. И еще он сильно курил – руки по локоть в никотине.
Затянется – фуражку с затылка на лоб двинет, еще затяжка – со лба ее на затылок, в промежутках: «Ииии-о-баный в ррррот!!!»
Доложили ему, что я в «холодной», и он пришел меня навестить.
– За что сидим?
Я ему объясняю, что проспал.
– Нехорошо, сынок! А если б война? А подкрадутся? А всю роту перережут? Ну? Осознал?
– Осознал, – говорю.
– И что теперь?
И я ему очень серьезно:
– Теперь, наверное, расстреляют.
Он мне:
– Пощщ-щел вон отсюдова! Ииии-о-баный в ррррот!!!
И освободил меня.
А я еще любил честь в движении лейтенанту Макарову отдать левой рукой. Он меня останавливает: «Почему левой?» – «А я левша».
С тех пор мы с ним часто тренировались по отданию чести. Я у него потом много раз спрашивал: «Товарищ лейтенант, разрешите вопрос насчет отдания воинской чести?» – «Да-да?» – «А вот если начальника я в окне увижу?» – «Ну, если он на вас смотрит…» – «А если окно на втором этаже?»
Мы так с ним до четвертого этажа доходили. Причем я этим раз в неделю интересовался.
А честь ему отдавал за пять-шесть шагов, переходя на строевой. Я его где только издалека увижу, так сейчас же бегу навстречу и начинается наше представление с отданием.
А однажды я в правой руке дрова нес, и он, как назло, навстречу. Так я левой, изогнувшись, приложился к правому виску, но честь отдал.
Меня на учения рассыльным при генерале за эти мои художества сделали.
Они посчитали, что генерал меня загоняет.
А генерал – герой Советского Союза Зябликов Павел Андреич – ростом с полено.
Я к нему подхожу с докладом: «Ефрейтор Расавский прибыл в ваше распоряжение!»
А он на меня глянул: «Эк тебя разукрасили, как елку!» – а на мне шинель в скатку, лопатка, противогаз, оружие, подсумки, котелок, химкоплект, палатка, накидка.
– Идти можешь?
– Так точно!
– Вот и иди к вертолету. Эй, кто там? Покормите ефрейтора.
Я с ним две недели на вертолете катался. Как приземляемся где, он сразу: «Покормите ефрейтора!»
За две недели учений я только ел и летал.
В часть вернулся, а на комбата смотреть страшно: не спавший, не бритый, глаза ввалились.
Его мой румяный вид из себе вывел просто немедленно – он меня тут же на губу посадил.
А потом меня обратно в спортроту отдали.
И вот стою я уже с товарищем по спорту и наблюдаю, как старшина поставил в ряд десять БТР-ов справа и десять слева, а один – во главе.
Появляется замполит и говорит ему, чтоб он этот одинокий БТР поставил бы сзади. Он – «есть, сзади!» – вжик! – и он уже сзади.
Идет зампотех: «Старшина! Этот БТР поставить справа!» – «Есть!» – вжик! – стоит.
Идет комбат: «Старшина! Этот БТР поставить во главе!» – «Есть! Во главе!» – опять – вжик!
Стоит БТР во главе. Вылез старшина из него, пот утирает.
Тут мы с другом идем мимо: «Товарищ старшина! Мы тут смотрели на ваши перемещения и тоже решили вам сказать, что этот БТР надо поставить слева. Он там еще не стоял!» – «Да идите вы оба на хер! ОБА!»
И мы пошли. Оба. Так я и служил.
СЛОНЫЯ слонов люблю. Вернее, слоних. В цирке работают только слонихи. Они умнее. Животные вообще-то всякие бывают. Это как люди. Бывают и глупые, хитрые.
Вот медвежата – те, как дети, пальцы сосут. А вырастет тот медведь, и не знаешь когда он на тебя бросится. По нему же не видно.
По тигру видно: уши назад, в глаза смотрит, хвост, рычит.
Меня тигрица любила. Как подойду, так давай ласкаться. Или на плечи лапы положит и лижет. Я ей мясо все время таскал – она и любила.
А слоны – умные. Они увертюру свою заслышат, и уже волнуются, переживают, знают: сейчас на выход.
В цирке же животных бьют.
Я за это дрессировщиков не люблю. Любых. Заслуженных, с медалями, по телевизору их показывают. Не люблю и все.
И слонов бьют. Я это видеть не могу. Будто меня бьют.
Там Катька была. Слониха. Она меня слышала, когда я к цирку подходил. Выставит хобот и нюхает воздух.
Слон слышит такие звуки, которые человеку и не снились. И запах он чует даже против ветра.
А память у слона – всю жизнь помнит.
Я на подарки Катьке столько денег извел.
А она встречает – как тут без подарка. Хлебушек она любили, корки арбузные, сахар – это обязательно. Подойдешь – она хоботом по лицу пошарит, погладит, нежно-нежно, ласкает, потом скользнула в карман – а там кошелек – она его хлоп – и в рот, и довольная – обманула.
Любила, чтоб я ей за ухом почесал. А уши у них чувствительные, нежные, теплые.
Однажды всю ночь не отпускала. Хоботом – хвать – и к себе. Я ей: «Катя!» – а она ни в какую. Тосковала.
Перешагивала через меня. Номер такой. Я ложусь, и она шагает, аккуратно, и смотрит – внимательно.
Я под нее подлезал, упирался в живот и, вроде, поднять ее пытаюсь, а она хитро так глядит исподлобья как у меня это получается.
Однажды в Ереване ее приковали за ногу к батарее – умнее ничего не нашлось.
А цепь на слоне – это только для видимости. Он ее рвет, как нитку.
А тут она дернулась и батарею сорвала. Вода струей, горячая, слоны испугались, все цепи порвали и выскочили на арену. На арене как раз собрание ветеранов, потому что праздник, 9 мая, ветераны еле ходят, до колена в медалях.
Так вот, все, кто был, даже калеки безногие, как слонов обезумевших увидели, так под потолок и взлетели. А калеки, те на верхотуре были даже раньше всех.
А мы за слонами вылетаем, чтоб назад их повернуть. А как повернешь, если маленького слоненка вчетвером пытаемся остановить, а он же, как сундук квадратный, тащит нас на канате.
А успокоить их можно только голосом. Ласковый должен быть.
Я тогда к Катьке подбежал и говорю ей возмущенно: «Катя! Ну в чем дело! Ну как ты себя ведешь?!» – а она мне сразу хобот в руку, видит, что я волнуюсь, успокаивает.
Так я их с арены и увел. Катьку, а за ней и все остальные ушли. Катька у них вроде вожака была.
Они ее уважали.
А весной, тоже однажды в Ереване, слоны на улицу вышли. Весна же, как сдержать?
Катька во главе, остальные за ней. Идут и машины переворачивают.
Ко мне: «Саня! Катька вырвалась, на улице что только не творит!»
Я туда – «Катя! Катя!» – остановились, и повел я их назад.
На светофоре машина пыталась впереди нас проскочить, так Катька как свернет свой хобот да как даст им по асфальту – как выстрелила, и трещины во все стороны пошли.
Хобот у слона что кувалда.
Однажды пришел в цирк человек. Объявление было: «Требуется рабочий для ухода за слонами», – вот он и явился. Я ему сразу объяснил: «К этим подходи, они стерпят, а к Кате нельзя», – и он меня не послушал, полез к Катьке.
Та ему как закатила хоботом, так он стену прошиб – и сразу в больницу.
А как-то приходит девушка в цирк: «Я хочу за слонами ухаживать!» – ей говорят: «Девушка, это очень тяжело. Слон ест двести килограмм в день и пьет за раз пятнадцать ведер, не говоря уже обо всем остальном». – «О чем остальном?» – «Саня, покажи девушке слонов».
Мы только вошли, я говорю: «Катенька, познакомься». – а Катя хоботом девушку – хвать! – и качать – вверх-вниз – у той юбка на голову.
Потом поставила на пол – девушка белая. Больше она не приходила. Но сахар Катеньке дала. На язычок положила лично – а как же, та же работала.
Катьку потом убили. Забраковали и убили. Не в цирке. В зоопарке. Ее из цирка отбраковали в зоопарк, потому что она несколько человек убила.
Сначала в английском цирке парочку, потом в нашем.
Она же из английского цирка к нам попала. Что-то они с ней там сделали.
Злая была очень.
А меня любила.
Вот.
НЕСКОЛЬКО ЗАРИСОВОК
ПЕРВАЯКошке не повезло. Ее ударила машина, да так, что кошка вылетела через кусты на тротуар и сейчас же умерла.
За всем этим внимательно наблюдали я и две вороны. Все было так быстро, что я не то чтобы пожалеть кошку, я даже ойкнуть не успел.
Вороны подлетели и сели рядом с тем, что еще минуту назад было кошкой.
Они подождали немного, потом старшая подошла и клюнула – кошка не пошевелилась, тогда к ней подошла младшая.
Вороны увлеклись и не заметили, как в воздухе появился он.
Он летел, как орел.
Над кошкой он сделал такой великолепный разворот, что я сразу понял, кто здесь хозяин. Хозяином здесь был ворона самец. Он был гораздо крупней первых двух и не обращал на них ни малейшего внимания.
Он подошел и неторопливо приступил к потрошению.
Две прежние вороны немедленно отступили.
Они перелетели на детскую площадку. Там старшая села на спинку скамейки, а младшая устроилась на земле.
Старшая смотрела перед собой, в ее голове явно что-то происходило, и вдруг, наклонясь к младшей, она начала раздраженно каркать, и я понимал, о чем идет речь: «Я говорила? Говорила? Говорила тебе? Говорила?»
Видно, она говорила младшей, что надо бы кошку в сторону оттащить, а та ей сказала, что все и так обойдется.
«Говорила? Говорила я?» – не унималась старшая.
«Говорила? Говорила я?» – не унималась старшая.
Младшая распушилась, как если б ее зазнобило, и замерла, но вот неожиданно она ожила. Повернувшись к старшей, она, с приседанием, начала: «А что ты говорила? Что? Что? Что? Что? Что ты говорила?» – потом она замолчала и повесила клюв.
Обе выглядели совершенно несчастными.
Больше они не разговаривали и сидели, отвернувшись друг от друга.
Потом старшая слетела к младшей, тихонько, маленькими шажками подобралась, встала рядом и каркнула примирительное: «Да ладно!» – «Ну да, ладно» – сейчас же каркнула младшая и повернулась к ней.
Потом они взлетели легко.
ВТОРАЯЖена:
– Позвони Шендеровичу.
Я, после некоторого внимательного созерцания:
– Это чтоб в «Куклах» что ли участвовать?
– Почему в «Куклах»? – сказала жена и добавила, вроде про себя: «Дурак!» – Причем тут «Куклы»? Насчет санатория позвони, кардиологического.
– А-а. Так это к Шимановичу.
ТРЕТЬЯМне надо было для цветов земли накопать. Я отправился в парк. Там, на безлюдной аллее, я присел на корточки и стал лопаткой набирать землю в пакет.
Ко мне с дерева спрыгнула белка.
«А чего это ты здесь делаешь, а?» – говорил каждый ее прыжок в мою сторону.
Она полезла мне под руку, проверяя, что я тут рою.
У нее, наверное, были здесь припрятаны запасы, и она боялась, что я за ними пришел.
В другой раз я явился под тоже самое дерево с абрикосовыми косточками. Косточки были большие, высохшие. Я постучал по коре. Белка вылезла из-за ветки.
– Косточки будешь? – спросил я.
«Сейчас поглядим, что там за косточки», – казалось, ответила она и быстренько слетела вниз. Я присел и раскрыл ладонь.
«Ну-ка, покажи!» – белка обнюхала ладонь с внушительной горкой, схватила одну косточку и тут же, отпрыгнув, быстренько ее зарыла в листву.
Потом она вернулась и схватила другую. Я высыпал косточки на землю. Она подбежала, схватила третью и отпрыгнула в сторону, потом вдруг вернулась к кучке, оценила, что там еще косточки имеются, и только после этого побежала зарывать ту, что держала в зубах.
Так она перетаскала все косточки, потом подбежала ко мне и обнюхала мои ладони – а вдруг я чего утаил или утащил с собой, не дай Бог?
ЧЕТВЕРТАЯДед не пришел вовремя с завода.
Обычно он приходит в шесть, а тут – нету. Я позвонил тете Нине:
– Ну что?
– Нет деда. С проходной сказали, что в пять вышел. Он когда задерживается, то на проходной говорят, что он в цехе.
Я, как мог, успокоил тетю Нину.
Пришла с работы жена, узнала, что уже полвосьмого, а деда нет, и позвонила теще – та плачет.
Жара. Тридцать два в Питере. Все может случиться, деду семьдесят пять.
– В службу происшествий на транспорте надо звонить!
Лица напряженные.
– Да жив он, жив! – пытаюсь разрядить обстановку.
Позвонили в службу происшествий – там сказали: «Позвоните позже».
Прошел час, теще плохо, все собираются ехать и успокаивать тещу, потянулись разговоры, мол, смерть не выбирает.
Вдруг звонок. Теща. Голос у нее не лишен презрительных ноток:
– Явился!
– Выпивши?
– Ну!
Жена, перехватывая у меня трубку:
– Папа! Папа! Ты где был?
Некоторое неторопливое молчание на том конце, потом:
– Я был на кладбище.
– Где?
– На кладбище!
– Зачем?
– Я там место себе выбирал.
Дед после работы, пьяный, в жару, съездил черти куда – на Южное кладбище.
Я в это время уже сидел в туалете. Вот я там смеялся!
ПЯТАЯКатьке тринадцать лет. Некрасивая, нос – пуговка, живые глаза, и смотрит ими на мир, Катька восторженно, будто счастье-то вот оно, ждет ее за каждым поворотом.
У Катьки бабушка, дедушка, мама и брат.
Мама у Катьки уже два раза подшивалась насчет алкоголизма, так что на маму Катька не надеется. Катька сама работает – продает мороженое на улице и считает в уме. Двадцать рублей восемьдесят четыре копейки умножает на что хочешь, а маме Катька звонит: «Мама, не забудь, сегодня последний день. Надо сдать мои старые учебники в школу, и получить новые!»
Звонит Катька с другой работы. Она по накладным отгружает товар. Косметику. Работает она на складе у моей жены. Мороженое ей не дают теперь продавать – очень маленькая.
– Катька! – говорит жена, – Ты сегодня так работала, что я заплачу тебе сто рублей. Ты сегодня заслужила.
Обычно Катьке платят рублей двадцать, но сегодня она просто порхала по складу.
Когда она пришла за зарплатой, то выяснилось, что, по ее подсчетам, она работала уже пять дней и ей положено пятьсот рублей.
– Катька! – говорит жена, – Тебе палец в рот не клади. Твою работу буду оценивать я.
Дома Катьку зовут «Кубышкой» или «Проценщицей». Она дает маме деньги в долг под проценты.
Однажды мама дала ей пять рублей, Катька отправилась к игровым автоматам и сейчас же выиграла там тысячу. На двести рублей купили Катьке брюки – она их давно хотела – остальное отдали в дом на еду.
Катька с мамой живет в Волхове, а бабушка у нее живет в Питере.
– Бабушка! – говорила Катька бабушке по телефону, – Я говно буду есть, только забери меня отсюда.
Вот бабушка Катьку и забрала. Теперь Катька сияет.
ШЕСТАЯНедавно видел Хакамаду по телеку. Нравится мне эта тетка. Хакамада у меня с демократией ассоциируется. Есть Хакамада – есть демократия, умерла Хакамада – умерла демократия. Чихнула Хакамада – демократии нездоровится. А еще демократия может надеть новое платье, съездить в Швейцарию, выйти замуж неединожды, породить кого-нибудь, поменять имидж, прическу.
Мне еще Валерия Новодворская нравится. Наша непримиримость. Вот непримиримость не может выйти замуж, поменять прическу, нарожать детей от разных мужей. Она может только полысеть.
СЕДЬМАЯСоседская Машка принесла котенка. Одного единственного. Ей пять лет и родила она впервые.
Теперь всем котенка показывает. Как кто придет, она сейчас же его тащит.
И к нам домой она его приволокла.
Только она не знает за что тащить и тащит за лапу, а котенок пищит, тогда она разжимает зубы, и он на землю шлепается.
– Дурочка, – говорю я ей, – его же за шкирку надо брать и лапы широко расставлять, чтоб он между ними болтался. Смотри как.
Я ей показываю, она внимательно смотрит.
У меня большой опыт. Моя собственная кошка Белка два раза рожала, и оба раза я ее котят даже учил как надо на горшок ходить. Сама Белка понятия об этом не имела.
Я вставал в семь утра, а эти рожи в это время вылезали из коробки, плюхались на пол и начинали кружить.
Тогда я хватал первого и сажал в кювету – он сейчас же там писал. Первого вон – сажаю второго.
И так всю ватагу. Все шесть штук.
А потом они начинали стаей бегать. Топали на всю комнату – тадах-тадах-тадах!
– Стой! Куда! – у дверей кухни вся эта банда остановилась и стоит как вкопанная. На кухню им нельзя. Они уже знают.
– Назад! – все вдруг поворачивают и улепетывают.
А одна маленькая самочка все время бежала и рычала на бегу – ры-ры-ры!
Однажды один котенок влез между шкафом и плинтусом, застрял и начал орать. Белка бегала и звала на помощь. Я немного отодвинул шкаф и тогда только ухватил его за хвост.
Белка, когда рожала, всегда нас ночью будила – идите, принимайте мои роды.
Мы сидели, она тужилась.
У нее были красивые котята. Мы всех раздавали.
Так вот, Белки давно уже нет, и теперь к нам приходит соседская кошка.
ВОСЬМАЯНаталья Всеволодна Вишневская, немолодая уже дама в драповом пальто, никогда не выходила вечером на прогулку без Долли.
Долли – крохотная чи-хуа-хуа, уши на дрожащих ножках – всегда сидела у нее за пазухой, откуда эти уши и виднелись эпизодически.
Наталья Всеволодна, собственно говоря, уже возвращалась домой, когда у парадного ее нагнал этот запыхавшийся голос: «Бабка! Гони деньги, а то глотку вырву!»
Она обернулась и увидела верзилу с ножом. Улица была пустынна.
Ухмыляющаяся харя верзилы нависла над ее лицом.
В этот момент Долли вылетела из-за пазухи и вцепилась ему в нос.
Беднягу увезли на скорой. Он умер от болевого шока.
Наталья Всеволодна поставила в церкви свечку за его упокой и долго просила Иисуса Христа не наказывать неразумную Долли.
ПИСЬМА«Саня, это Бедеров. Меня опять чуть не отправили в «психушку». И опять из-за твоих рассказов. Еду в метро. Высушенный и вые… после работы. Стал читать главу «Письма» в «Корабле отстоя».
Одним словом, от «Кузнецкого моста» до «Сходненской» (а это двадцать пять минут) я только по полу не катался. Мои попутчики получили серьезное основание усомниться в моей адекватности.
И еще. Тут гулял, намедни, у друзей на дне рождения. Давненько я не был в таком «ударе». Попил коньячку на три с лишним тысячи рублей. Именно столько стоит унитаз, который я умудрился расколотить. Как? Это для меня до сих пор остается загадкой».
Вежливый ответ: «Садится надо аккуратней. Желательно не головой».