Второй раз у моих первокурсников пьяные пятикурсники отобрали деньги. Первокурсники прибежали в роту, а я там был один из начальства. Я к тому времени пребывал уже на третьем курсе и сам командовал отделением.
– Товарищ старшина второй статьи! – прокричал мне с порога парень про прозвищу Москва. – Они у наших деньги отбирают и бьют!
Что я мог сделать? Это были пятикурсники, и мой третий курс им не указ.
Но передо мой стояли подчиненные. Они смотрели на меня с надеждой. Этот взгляд нельзя было обмануть.
– Где?
– Там!
– Бежим туда!
Грабеж шел у клуба. Толпа из пьяных пятикурсников потрошила остолбеневших первокурсников, выворачивала им карманы.
Эти орлы явились к нам из Фрунзе. Списанные пятикурсники, присланные в Баку доучиваться из военно-морского училища имени маршала Фрунзе.
У них были белые робы, а наши все одевались в синие. Этих еще не успели даже переодеть.
Зато они успели нажраться и пограбить наших первогодок.
Может, все претензии следовало адресовать маршалу Фрунзе?
Толпа грабителей была большая. Я в нее прыгнул со всего разгона и ухватился сразу за двоих.
– Пошли к дежурному по училищу! – заорал я, потому что надо же было что-то заорать. Мои подчиненные меня мгновенно поняли и испарились. Пока меня будут убивать, они успеют добежать до дежурного.
– А ты? Ну-ка. – и тут удар ногой сзади по спине.
Бил высокий парень.
– Стой! – крикнул ему кто-то из своих, поумнее. Он видел, что побежали за подмогой, и понял, что сейчас надо будет смываться.
Они дали кому-то из наших первогодок в морду и побежали, потому что к нам уже мчался дежурный по училищу.
Потом меня таскали на разбор полетов к замначальнику училища. Там я не стал покрывать этих уродов, рассказал все, как было.
Мне сделали очную ставку, и я прямо сказал на ней, что считаю их полным дерьмом.
Они еще пробовали как-то отмстить и, заступая помощниками дежурного по училищу, писали нам на роту замечания, но меня никто не подкараулил и не отлупил.
А того, кто меня по спине ногой перетянул, я потом на флоте встретил. Я – лейтенант, он – капитан-лейтенант и уже помощник командира.
Первой мыслью было сказать ему, что за ним должок и пора бы рассчитаться, но потом я узнал, что он болен, у него отказывают почки.
Да нет, к пятикурсникам мы хорошо относились. Только однажды, когда я был на первом курсе и пошел на фильм в клуб, толпа пятикурсников выкинула меня с занятого места. Просто подошли, подняли за шиворот и выбросили – не положено первокурснику сидеть и занимать место в кинозале.
Они смеялись, шутили между собой, а я стоял рядом и кусал от обиды губы.
– Ну, что не ясно? – сказали тогда мне.
– Все ясно, – сказал я и вышел из зала. Мне тогда хотелось думать, что это не химики, что это штурмана.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Через много лет на севере трое офицеров замерзнут насмерть на пути из одной базы в другую. Они шли пешком. Там немного, километров двенадцать, но налетела пурга, снег стоял перед глазами, и они потерялись. Потом окажется, что они плутали в двадцати метрах от дороги.
В Баку снег редкость. Утром выпадет, днем растает. Так что ломами мы плац не долбали. Приборку делали вениками и лопатами. Сразу после физзарядки бегом на приборку.
Утро на любом курсе в училище начинается с подъема.
Дежурный командует: «Рота, подъем!» – и по тому, как люди вскакивают с коек, можно сказать на каком они курсе.
На первом просто взлетают, на втором и третьем позволено сесть, а потом встать после окрика: «Подъем! Кому не понятно?» – на четвертом можно потянутся, а затем уже приступать к принятию вертикального положения, и на пятом – потянуться и поваляться пару секунд.
После подъема надо откинуть одеяла с простыней – постель должна проветриться, иначе в ней заведутся мелкие паразиты – так нам объяснили перед строем, – далее надо побежать пописать, после чего слететь вниз и построиться на физзарядку.
Физзарядка холодит.
Физзарядка в любое время года – по пояс голыми в одних трусах, штанах или в робе, но всю дорогу бегом.
Бегали всем строем. Бегали часто. Все время сдавали какие-то нормы и бегали, бегали. Хоть бы кто когда-нибудь тренировался – какие там тренировки, встали-побежали.
А в субботу со своим телом не упражнялись. Было вытряхивание одеял. Все роты после подъема сходили вниз, на задний двор за казарму, и там разбивались на пары. Вдвоем легче вытряхивать из одеял тучи пыли.
В четыре часа утра – бегали по тревоге. Хватали автомат, подсумок, пять пустых магазинов, вещмешок, противогаз и скачками на плац. Там построение, проверка наличия личного состава, доклад: командиры отделения командиру взвода, тот – старшине роты, а он – командиру роты: все налицо.
И рысью. В точку рассредоточения. Это километров за пять.
А можно было и на марш-бросок нарваться – за двадцать пять. Пешком-бегом, «Газы!» – противогазы на морду, а пот сейчас же заливает личность под маской по самые ноздри, отодрал ее от подбородка снизу, слил пот, бежишь дальше.
Хорошо, что в четыре утра. В четыре утра еще прохладно.
Одна тревога в месяц.
Однажды после построения на берегу в предрассветные часы выяснилось, что.
– Израиль напал на Ливан! – в строю немедленно начался повальный географический дебилизм: «А где Ливан? А? Далеко? А?» – перекрывая идиотию:
– Мы сейчас же садимся на десантные корабли. («А какие это корабли? Как же они?..») и следуем в Ливан. («Это как? У нас же Каспийское море? Оно вроде озеро? Оно же не имеет выхода?»)
Потом решили, что вверх по Волге, Астрахань, через Волго-Дон, вот, потом Черное море, Босфор, потом это. Эгейское, кажется, море, а потом уже Средиземное.
Через десять минут пришла команда «Отставить!»:
– От-ссс-та-аа-вить! – и все пошли назад в роту. Шесть тридцать утра. Отбой на пятнадцать минут (обязательно заправить на баночке-скамеечке форму). Подъем в семь и на физзарядку.
А какому-то училищу однажды не повезло: летом битком набитое курсантами учебное судно проходило практику в Средиземном море. И надо же – корабли Шестого Американского флота подошли к Ливану (опять этот Ливан) и выпустили по его городам артиллерийские снаряды – там американских граждан взяли в заложники.
Наше верховное командование, чтоб как-то ответить на безобразие, решило высадить в Ливане ни за что не догадаетесь что десант, состоящий из курсантов с того самого учебного корабля, может быть даже с автоматами, для чего в район срочно перебросились автоматы имени Калашникова – несметное количество – и патроны – тут все как обкакались (это я не про американцев).
Так вот (возвращаясь к бегу), надо вам заметить, что были и праздничные забеги, когда бегали ротами в честь какой-либо даты – день рождения Ленина нашего родного Владимира Ильича или же Дня Конституции, тоже родной, 5 декабря.
В эти дни шли в составе рот всем училищем к линии старта – а она за пять километров – и по команде: «На старт! Марш!» – бежали, соблюдая интервал.
Перед училищными воротами бегущие роты подбадривал училищный духовой оркестр – все было ай, как славно – вот только без тренировки воздух на финише вырывался из груди шумно и с болью, потому-то я и решил тренироваться, чтоб в последствии совершенно не сдохнуть.
Как-то бежали три километра по училищу кругами (это я еще не начал тренироваться). Стояла редкостная жара, плавился асфальт. На одном из кругов меня повело в сторону, в глазах потемнело, и рухнул я в кусты под сосной блевать – солнечный удар.
В санчасти я пролежал сутки и отоспался – как рукой все сняло.
С тех пор мне понравилось лежать в санчасти. Я потом много лежал там с ухом – у меня был отит, из ушей шел гной, он теперь часто шел.
Я там познакомился с неунывающим черненьким курсантом с острова Куба, с увлечением жрущим нашу тушеную кислую капусту. Он меня научил испанским словам: «Буэнос диас, тардес, ночес!» – что означало: «Доброе утро, день и ночь!»
Но в первый раз я попал в ту санчасть перед самым поступлением в училище не с отитом.
Оказалось, что у меня дальтонизм, я не различаю цвета.
Тогда капитан второго ранга Дружеруков познакомил меня с медсестрой из этой самой санитарной части. Она вынесла книгу с треугольниками и квадратами в зелено-красный горошек, и я тут же выучил наизусть где чего нарисовано для вступительной медицинской комиссии.
Через несколько лет я забыл где там что стояло и какой там был горошек, и стал путать.
– Так! – сказал мне врач. – Поздравляю! Как же ты в училище попал?
– Книгу выучил, – сказал ему я.
– Понятно, – сказал мне он.
А уж как мне было понятно.
В училище работали славные медсестры.
И врачихи там были ничего.
Одна из них мне сверлила зуб под пломбу.
Тогда отечественная медицина не знала ничего такого, издали напоминающего обезболивание при пломбировании, и я стонал прямо на кресле. Я сначала даже не понял, кто это стонет.
И врачихи там были ничего.
Одна из них мне сверлила зуб под пломбу.
Тогда отечественная медицина не знала ничего такого, издали напоминающего обезболивание при пломбировании, и я стонал прямо на кресле. Я сначала даже не понял, кто это стонет.
А потом понял – я.
А еще медсестеры носили коротенькие халатики, и из-под них выглядывали голые, белые на солнце ноги – это было волнительно.
Это было волнительно настолько, что хотелось рядом постоять, и мы стояли.
Женщины в училище вообще случались. Они работали на кафедрах, в бухгалтерии, в санчасти, в парикмахерской, в киоске, в буфете, опять в санчасти и, наконец, на камбузе, и со всеми мы норовили постоять.
Некоторых брали замуж.
Некоторых не брали.
За что они некоторым резали яйца по утру их же кортиками.
Все это случалось при выпуске очередного пятого курса, о чем мы узнавали немедленно.
Появление новенькой официантки вносило нервозность в ряды.
Ряды сворачивали себе головы, если она шла навстречу по тротуару.
Для приведения в чувство существовали командиры.
Первым командиром у нас был подполковник Аникин.
– Каждый курсант имеет фамилию! Каждая тумбочка имеет бирку, на которой написана фамилия каждого курсанта! – так он объявлял нам перед строем роты.
Подобными сентенциями наш первый командир был наполнен по самую фуражку. Услышанное от него расслабляло, тупило бдительность и вселяло надежду на то, что и все прочие командиры у нас будут примерно такими же, и нам и в дальнейшем удастся избежать атаки постороннего разума.
Грубейшая ошибка, я вам доложу.
Следующим у нас был Сан Саныч Раенко, наш Санчо.
Насчет разума у капитан-лейтенанта Раенко можно было спорить с кем угодно, но только не с самим Раенко.
За ним сразу же и прочно закрепилась кличка «Тихий ужас».
У человека только две голосовые связки, и капитан-лейтенант Раенко ими творил настоящие чудеса. Он мог перекричать ураган, а сила эмоций, которые он вкладывал в разговоры и команды, способна была сдвигать с места даже каловые камни. Причем неожиданно.
Представьте себе лицо, безжалостно изрытое оспой, подергивающиеся щеки, вздрагивающие губы, глаза со зрачками серого, а иногда и желтого цвета, которые, в процессе общения, казалось, выкатываются из орбит за счет высоко вздергиваемых бровей, что лезут вверх чуть ли не до корней волос, легко собирая лоб в гармошку; и то, что во время разноса меняется тембр голоса от обычного до непомерно высокого, при невиданном росте его мощи; когда это уже не голос, а рык; и глаза эти смотрят не тебе в глаза, а постепенно взбираясь по твоему лицу все выше и выше в какую-то точку у тебя на лбу – отчего-то хочется за ними следовать, для чего даже приподнимаешься на цыпочки. Представили? Ежа родить можно.
Некоторые рожали ежа. Рафик Фарзалиев при докладе о том, что за «время вашего отсутствия никакого присутствия» так трясся, что вызывал в нашем доблестном командире что-то вроде сострадания, которое выражалось в скривленном, брезгливом выражении лица, глаз, рук и ног.
А некто, назовем его курсант Кудрявый, не то чтобы просто обкакивался, а прямо-таки обсирался, этого не замечая. Командир его, стало быть, трахает с помощью речи, и тут он, командир, вдруг начинает принюхиваться, как доберман пинчер.
– Вы что? ОБОСРАЛИСЬ?!!
– Так точно!
И Кудрявый вылетает из командирского кабинета и бегом, зажав обе штанины, чтоб на палубу не выпало, своеобразными скачками до гальюна и там, сорвав с себя штаны, совершенно не обращая на окружающих никакого внимания, сперва моет их остервенело, а потом и себя, и кафель под собой – это, я вам доложу, эпоха!
А нашего дурака Дунчука он в первый же день арестовал на пять суток – строй заледенел от того крика.
У Сан Саныча это называлось «вырабатывание командного голоса».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В училище несколько раз приезжал Алиев Гейдар Алиевич. Первый секретарь компартии Азербайджана.
Очень он любил моряков. Ходил по территории в окружении свиты и улыбался.
Потом он обязательно выступал перед курсантами в клубе.
Потом он нарезал училищу дополнительную территорию. У нас было самое большое училище.
Весна в Баку начинается с запаха. Тополя приоткрывают почки, и это их запах. А еще ветер приносит свежесть полевых цветов.
С приходом весны торговцы зеленью на Бакинских базарах кричат громче.
Через много лет я буду при всплытии подводной лодки жадно нюхать воздух. Я буду торопиться, глотать слюну и нюхать, нюхать.
Воздух – это сладко, сладко, сладко.
Легкие при этом работают, как хорошие меха.
На первом курсе нашу роту поделили. У дозиметристов завелся собственный командир Оджагов по кличке Джага. Он говорил: «В каждом тумбочке гадюк квакает».
У дозиметристов было только два взвода или класса.
У нас их осталось три: один радиохимический – где были мы, и два класса общих химиков, которые, по нашему мнению, не отличались кругозором и хорошим средним школьным образованием.
Мы их называли «всё в общем, ничего конкретно».
У нас командиром остался все тот же капитан-лейтенант Раенко Александр Александрович – «пятнадцатилетний капитан».
«Я – пятнадцать лет «товарищ капитан-лейтенант!!!» – любил он криком повторять.
И еще он говорил перед строем: «Если человека кусает энцефалитный клещ, то он или умирает, или становится идиотом! Так вот меня кусал энцефалитный клещ!!!» – вот такой разговор, если только это разговором можно назвать.
Частенько он восклицал: «Саша! С кем ты служишь?» – и это относилось к нам.
И еще он говорил: «У меня кожа на роже стала, как на жопе у крокодила!!!»
Вам смешно? Мне – нет. Никому из нас не было смешно.
Это его выражение, а так же мои личные столкновения с «Тихим ужасом», нашли свое отражение в рассказе «Мазандаранский тигр» – я был тогда маленький, совсем младой и сильно принимал все близко к мочевому пузырю.
Не скажу, что он – это я о командире – все время нас держал в страхе, просто потом мы к нему привыкли, приноровились, притерлись.
Немало этому способствовало бесконечное стояние в строю.
Чем еще в строю заниматься, как не наблюдать за поведением начальства – ты наблюдаешь, отмечаешь каждый поворот головы, каждое слово, жест, выражение, анализируешь, стараешься предугадать направление главного удара, чтоб избежать и уклониться.
Благодаря этому ты просто не попадаешь потом под горячую руку. Ты ее огибаешь, знаешь все па, уходишь в тень, растворяешься, принимаешь форму баночки, табурета, застываешь, как выпь по росе, и беда проходит мимо. Она тебя просто от травы не отличает.
Но чужим с Раенко было плохо. Их он отличал от травы. «Как вы с ним служите?» – спрашивали нас курсанты из других рот, а мы делали себе выпуклую грудь и говорили: «С тигром можно жить. Удовольствия, правда, мало, зато страху до хуя!»
Удивительно, но Сан Саныч Раенко, будучи человеком в высшей степени красноречивым (хорошо сказал), совершенно не ругался матом.
В училище, кажется, никто не ругался матом – я имею в виду командование и преподавательский состав.
Правда, великолепно ругался Вася Смертин, но он был начфаком у штурманов, а значит не в счет.
Даже старшины на младшем курсе не употребляли, вперемешку с командами, ничего такого – все было по уставу и на «вы».
Между собой мы, конечно, отводили душу, но тоже как-то не очень.
Это потом, на флоте, я вдруг услышал, как капитаны первого ранга ругаются на пирсе этим народным языком.
А после я услышал, как адмиралы ругаются – и это уже как-то успокоило, вернуло к корням, если так можно выразиться.
А то, что в училище женщины на камбузе использовали мат как средство общения, так это для меня не было неожиданностью, я слышал, как разговаривают грузчицы.
Остальные, видимо, никогда с народом так близко, как я, не общались, и на первом курсе, в хозподразделении, когда надо было одним взводом ночью чистить три тонны картошки, вздрагивали, услышав голос Вали, старшины варочного цеха, распевающей на раздаче: «Девчу-ушки!.. Бляду-ушки!.. Все ко мне!.. Живенько! Поскакали-поскакали!»
А если кто на камбузе на официанток слишком засматривался, то вполне мог услышать: «Ой, курсантик, не смотри ты так! В меня, сердешную, вкачали спермы больше, чем ты за всю жизнь киселя выпил!» – от этого можно было на какое-то время остолбенеть, поблевать киселем, чем многие и занимались – столбенели и блевали, особенно если подсматривали в дырочку на двери в женской душевой.
Алюминиевые миски-ложки-вилки, эмалированные кружки. Тарелки, стаканы, графины – только на пятом курсе. Тогда же ложки и вилки из «нержи» – нержавеющей стали.
А в хозподразделении мы должны были глазки в картофеле вырезать, потому что кожуру снимала специальная машина. В первый раз все потрогали пальчиком ее шершавые внутренности.
Включи ее вместе с пальчиком внутри, и от него останется только «дзинь!»