В тот вечер я гулял по берегу. Конец апреля – днем уже вовсю жарило солнце, а под вечер вдруг похолодало. Резкий северо-восточный ветер разрушил весеннюю идиллию и продувал тело до последней косточки. Море слегка штормило. Я замерз, но упорно брел по берегу, поддевая носком кроссовки камешки и расшвыривая их в разные стороны. Пару часов назад у меня состоялся невеселый разговор с Ритой (той самой Ленкиной соседкой), я понял, что зря рассчитывал на какие-то чувства. Теперь не хотелось ни идти в дом, ни разговаривать с дядей, ни смотреть очередной этап «Формулы» (как мы это делали почти каждое воскресенье). Я брел и брел. Доходил до пирса, поворачивал обратно и снова брел. Я проделал этот маршрут раз двести, когда, пнув очередной камень, заметил его. Огненно-алые лучи закатного солнца отражались в небольшом стеклышке, присыпанном песком и обломками ракушек.
Не знаю, почему я нагнулся, обычный осколок, на пляжах таких полно. И все-таки… нагнулся. Полупрозрачное стеклышко легло в ладонь и тут же уютно там устроилось. Пальцы коснулись закругленных краев, покатали неправильный квадратик в ладони. Я поднес его к глазам, посмотреть на просвет: солнце тускловатым размытым пятном скользило за горизонт, уплывала в тень скала на горизонте, покачивался на грани между Зыбью и Явью дядин домишка. «Пора бы… ужин…», – прошептал дом. «Холодно… ходит… замерзнет». Я вздрогнул и отнял стекло от лица. Дядя зовет?
На пороге никого не было. Дверь не шевелилась, оба окна закрыты. Померещилось? Я огляделся – никого. Медленно поднял голубое стекло.
«Лестница… ставить… все старое… где?., жаль… Андрей… Ритка… замерз… ужин…»
Рука с осколком упала.
Так, ладно, что бы мне ни мерещилось, а домой действительно пора – ног, ушей и кончика носа уже не чувствую.
– Ой, дядя Андрей, а что это такое?
Я обернулся.
Леська с ракушкой в перемазанных илом и песком ладонях стояла на пороге и пялилась на Фиговину. Я подавил желание немедленно спрятать ее обратно в шкаф – глупости все это, скрывать – только раззадоривать любопытство – и просто отодвинул в сторонку.
– Иди умойся, чудо завазюканное, потом расскажу.
– Ага, я щас!
Племяшка умчалась с быстротой молнии и с такой же скоростью вернулась.
– Ну?..
– Баранки гну. Куда ракушку девала?
– Я ее в ванной оставила, потом помою. Расскажи, ну расскажи, что это?
Стеклышки отразились в серых глазах, с интересом уставившихся на смешную конструкцию моей сборки, превращая их в голубые. А ведь Леська похожа на дядю, вдруг понял я. Удивительно похожа. Да и… на меня самого, пожалуй. Не столько внешне, хотя и высокий лоб, и оттопыренные ушки – это наша порода, сколько вот этим сероглазым любопытством. Дяде было интересно все и всегда, он находил необычное там, где остальные прошли мимо, он редко по-настоящему скучал. И смотрел точно так же, как сейчас эта девчушка, когда однажды я в его присутствии свел два стеклышка вместе…
– С помощью этой штуки, Леся, – торжественно начал я, – я могу узнать, о чем ты думаешь.
Племяшка покосилась на меня с долей здорового удивления.
– Как можешь?
– А так. Смотрю сквозь стеклышки и читаю твои мысли.
Леськино лицо выразило крайнюю степень недоверия. Она протянула руку, потрогала железку.
– Это что, миелофон?
Я хмыкнул.
– Ну, допустим, миелофон.
– И как он работает?
Вопрос прозвучал неожиданно по-взрослому, я даже растерялся, не зная, что ответить.
– М-м… – Я почесал в затылке и решил процитировать Эдмонда Гамильтона (не учебник же физики, в самом деле). – У каждого человека есть сознание, сознание – это сложная система полей…
– Торсионных?
– Что? – тут я окончательно опешил. – Откуда ты знаешь про торсионные поля?
– Мама увлекается, – махнула рукой Леська. – Все время с тетей Олей эти поля обсуждает.
Я с облегчением выдохнул. Понятно, девочка услышала умное слово.
– Нет, не торсионные. Торсионные – это ненаучно. А по науке…
– Так ты их прям слышишь? – перебила она меня, явно не заинтересовавшись наукой (вот ведь девчонки, неведомых полей им не надо, а пощупать и потрогать – это дай подай).
– Мысли-то? Слышу, ага.
– Честно? Дядя Андрей… Не, честно? Ну… скажи тогда, о чем я сейчас думаю?
Несколько мгновений я боролся с искушением. Нет, нельзя. Это же Леська. Втягивать собственную племяшку в эксперименты… Дело даже не столько в этике, просто… Просто тот пожар шестимесячной давности что-то повернул в мозгах. Мне кажется, все тогда произошло не случайно. Может, так и начинается паранойя, но я думаю, мы с дядей поплатились именно за игры со стеклышками.
– Ты думаешь… – Я взялся за «Витрум», старательно хмуря лоб и изображая работу сознания. – Ты думаешь о том… что у нас будет на обед.
Леська подскочила на месте и совсем невежливо стукнула меня по плечу.
– Ну-у, нет! Дядя Андрей! Давай по-честному!
Я улыбнулся.
– Это и есть по-честному.
Леська плюхнулась на стул, кривя губки.
– Так ты пошутил? Это не миелофон?
Пришлось развести руками.
– Извини, пошутил, ага.
– Тогда что?
– Да так, безделушка.
– А почему тут не хватает одного стекла?
В железной подставке действительно торчал еще один пустой штырек.
– Стекло еще не нашел. Вот найду и вставлю.
– И что получится?
– Ну… сейчас их пять. А получится шесть.
Леськино лицо вытянулось, бровки сложились в домик, но она не стала переспрашивать, поинтересовалась:
– А где ты ищешь стекла?
– На берегу, – честно ответил я.
– Я-а-а-асно, – протянула племяшка, покосившись в сторону входной двери. – Ну и что у нас на обед?
Я весело подмигнул ей.
– Так ведь что приготовишь, то и будет.
– Не, я так не играю! – крикнула она и со смехом и топотом уличалась из комнаты.
Подождав пару минут, я убрал «Витрум» в шкаф и повернул в дверце ключик. От греха подальше.
Получится шесть…
Найти стеклышки вовсе не легко. Давно известно, море расстается со своими сокровищами неохотно. Откуда оно их берет? Кто знает. Бутылки, флаконы, пузырьки, выглаженные ласковыми пальцами… Нет, сквозь обычные стекла не слышно, как дядя сокрушается о старой лестнице на второй этаж, как он жалеет беднягу Андрея, у которого не сложилось с девушкой Ритой, как плачет сухими глазами о ее тезке, моей родной тете Маргарите. Как встречает ее и прощается с ней снова и снова.
Нет, эти стекла не из бутылок. Они из глубины, из самой темной и ледяной части моря. Из обрывов и впадин подводных гор. Осколки неведомых нам кристаллов. Возможно, тех самых, из которых был сделан Алисин миелофон.
Миелофон… ха-ха… смешно.
Я покачал головой.
Найти стеклышки трудно. Не часто море делится маленьким полупрозрачным кусочком своей тайны. Кусочком с неровными, но гладкими краями. А если и найдешь, как догадаться, что это он, твой шанс на странное. На то, что никто раньше не делал.
Второе стекло я увидел возле пирса три месяца спустя. Волны катали его вместе с мелкими рыже-шоколадными камушками, забавляясь и играя: то хватали и уволакивали в глубину, то подкидывали и легким щелчком выбивали на берег. Я стоял и не смел отобрать у моря его игрушку, не попробовав сначала понять эту игру, почувствовать ее ритм.
Шшшр-р-шш… мое, мое, заберу, не отдам… шшшр-р-шш… на, возьми, поиграй, разрешаю… шшшр-р-шш… поверил? а вот и не твое, не твое… шшшр-р-шш…
И опять.
И показывает мне язык.
А я приседаю. Жду. Играю вместе с ним. По его правилам. На руке оседает белая соль. Потом я сжимаю кулак, загребая горстью ракушечную крошку, песок и стекло. Маленькое голубое стекло. И оно становится мое.
Теперь я слышу четче и лучше.
«Знаешь, Маргоша, ты бы на меня обиделась, я снова начал курить… Куда девался Андрюха, мать его за ногу?.. Котлетами пахнет, пригорели… Какая шикарная грудь… слава Богу за телевизор… Маргоша, где же ты…»
Обнаружив второе стекло, я рассказал о нем дяде. Третье мы уже искали вместе. А когда нашли, случился пожар. Собственно, подобные происшествия у нас в городе случались регулярно. И мы так же регулярно на них присутствовали. Мы ведь пожарные: я и дядя.
И тот пожар был совершенно рядовым, ничем не отличавшимся от десятков других. Ночь. Дежурка. Вызов. Машина. Сирена. Одноэтажный деревянный домик на окраине, чем-то похожий на дядин. Но… лопается от нестерпимого жара оконное стекло (стекло?) и ворвавшийся ветер с безумным и безудержным весельем расшвыривает языки пламени во все стороны. Мгновенно занимается крыша, потолок. А дядя внутри, ищет жильцов, семью запойных алкоголиков, любящих покурить в постели. Выносит женщину, та брыкается, вырывается и кашляет так, будто ее сейчас разорвет. Дядя бросается за мужчиной.
И тогда падает балка.
Она падает, преграждая путь.
К дому бегу я.
Мне кажется, тот пожар был потому, что мы узнали. Понимаете, узнали одну из тайн моря.
И тогда падает балка.
Она падает, преграждая путь.
К дому бегу я.
Мне кажется, тот пожар был потому, что мы узнали. Понимаете, узнали одну из тайн моря.
Я вытащил дядю. А хозяина дома вытащил кто-то из нашего расчета. Мужик остался жив, дядя так и не открыл глаза. А я в том пожаре потерял ноги. Они просто отнялись. Не было ни травмы, ни удара, ничего. Врачи сказали, это психологическое, должно пройти само. Или неврологическое. Или еще какое-то «ическое». Должно пройти само.
Проходило уже полгода.
Четвертое стекло я не искал. Даже не собирался.
Я сидел в своей прекрасной новенькой коляске с электрическим приводом (ее подарила мне моя команда, бывшая) и, кажется, встречал морозный февральский рассвет. «Кажется» – потому что я был смертельно пьян и плохо помню, вставало солнце или садилось.
Шршахш… шршахш… море смеялось надо мной. Долго и занудно. А затем выкинуло стекло. Прямо к моим ногам.
– Издеваешься, – сказал я морю. – Ты издеваешься.
– Шршахш, – ответило оно и уползло.
Я долго глядел на осколок у себя под ногами. Гадкий, мерзейший осколок. Я наклонился и поднял его.
Через неделю смастерил нехитрый Прибор. С ним было легче слушать.
Почему этот подарок достался именно мне? Море решило, что за тайну уплачено достаточно?
Четвертое стекло превратило меня в Маугли – я стал понимать мысли животных.
Честно говоря, было страшновато. Да нет, вру, ужасно страшно. В первую очередь я всерьез решил, что сошел с ума. Представьте, смотрите вы на соседскую таксу. Такса как такса, смешная, веселая, черная с рыжими подпалинами, носится по кромке воды, спущенная с поводка. А потом вы берете стекла.
«Запахи, запахи… солено… свет, вода… хозяйка, хозяйка… мокро, шуршащее… мягко, твердо… хозяйка, хозяйка… радость, радость, радость… бегай, играй… хозяйка… бежим домой… бежим наперегонки… человек… знакомый человек… хозяйка зовет Андрей…»
Слава Богу, бабочки, муравьи и жуки не разговаривали. А то я бы точно свихнулся. «Здравствуйте, дорогая лимонница, побывали уже на лугу? И как нынче у нас с пыльцой? Оранжевой уменьшилось, а желтой прибавилось? Ах, что вы говорите! Полечу, расскажу всему рою…» Бр-р.
Боялся я и последствий. Кто их знает, эти стеклышки, может, у меня от них потом Альцгеймер случится или еще какая гадость.
Но каждый раз, когда я брал «Витрум» в руки, страх отступал. Мне было слишком интересно.
С пятым стеклышком я разобрался в вечно меняющихся и неизменно постоянных желаниях птиц. Многие часы я проводил на побережье, смеясь над болтовней чаек и пытаясь расслышать, о чем шепчутся дельфины вдалеке. Попросил Ленку купить мне хомячка.
Еще я подкармливал приблудную кошку, пока в один прекрасный день с помощью Фиговины не выяснил, что полосатая хитрюга кормится еще в трех домах. Впрочем, я продолжал выставлять миску с молоком на задний двор и после данного возмутительного открытия.
Иногда я думал об академии наук, ученых, нобелевской премии. А иногда не думал. В конце концов, это мое стекло. Я за него честно заплатил.
Только хотелось исследовать еще и еще.
Что принесет мне шестое, я мог лишь догадываться. Но это должно быть что-то грандиозное. Передача мыслей на расстоянии?
А возможно, найдется и седьмое, и восьмое, тогда Фиговину нужно будет чуть-чуть переделать…
Но все это не сейчас. Сейчас я отправлюсь обедать, развлекать Леську, читать того же Гамильтона, смотреть квалификацию в «Формуле». А вечером – умываться и спать. Я удостоверюсь, что племяшка почистила зубы, пожелаю ей спокойной ночи и поеду к себе. Перенесу свое тело из коляски на кровать, изворачиваясь, словно здоровенный уж, сниму штаны и рубашку и лягу.
Пусть мне приснится что-нибудь хорошее.
* * *Жара приходит неумолимо. Со лба льет пот, то и дело съезжает набок дурацкая каска, в тяжелых сапогах угли. Жара не знает жалости, она – единственная истинная инквизиция. Огонь – единственный истинный мессия. Они кладут твое тело на жаровню и подбрасывают дерева в топку. Они смотрят, как ты ползешь, падаешь и встаешь для того, чтобы снова опуститься на колени.
Жарко. Как тогда, в июле, в позапрошлом году. Тогда плавился асфальт у цветочной палатки, прятались от иссушающего зноя прохожие, дядя грохнулся с солнечным ударом. А мои плечи обгорели до волдырей. Я ойкал, подставлял плечи Ритке, и она мазала их сметаной…
И сейчас снова пузырятся волдыри, хрустит и лопается черная кожа. Только рядом нет Ритки, чтобы спасти меня от жары.
Жара подходит ближе, ты кланяешься ей, каска слетает на пол. Поклон недостаточно низок, и тут же следует наказание. В поясницу ударяет огненная волна, а следом за ней волна морская, ледяная.
У тебя больше нет дяди. У тебя больше нет ног. У тебя есть только стекло.
Маленькое голубое стекло, в котором отражаются огненно-алые лучи заходящего солнца.
* * *Я проснулся на рассвете. Не знаю, что меня разбудило – слишком жаркое одеяло, шорох в комнате или дурной сон. Я остался лежать с закрытыми глазами, слушая, как тикают настенные часы со сломанной кукушкой (дядино наследство). В оконную щель задувал прохладный бриз, он же доносил неясный шум с пустынного пляжа.
Шум. Пустынный. Пляж.
Я открыл глаза.
Что-то было не так. Но не понятно что. Окно на месте, кровать на месте, стол на месте, кресло на месте, дверца… Дверца шкафа приоткрыта. Странно. Я закрывал ее вчера. Убрал «Витрум», повернул ключ и… и оставил его в замке! Вот болван. Но как…
Я дернулся, приподнимаясь на руках.
– Олеся! Олеся! – позвал я и прислушался.
Из соседней комнаты не раздалось ни звука.
– Олеся! – крикнул я громче.
Тишина.
– Олеся, иди сюда! – заорал я уже во всю мочь.
Ни голоса, ни движения.
Я, корячась на постели, натянул на себя штаны и сполз в кресло. Коляска дернулась и нехотя проползла пару метров. Аккумулятор! Гадство, забыл зарядить. Ну давай, давай, шевелись, дурацкая машина.
Кресло сместилось еще немного, я выехал из комнаты и добрался до Леськиного закутка. Отодвинул штору.
– Леся…
На постели лежала байковая простыня, огромная пуховая подушка и шерстяное одеяло. Все, как и должно быть. А вот кто там не лежал, так это девятилетняя девочка с короткой стрижкой.
Несколько мгновений я сидел, не двигаясь, затем развернулся. Кресло катнулось и замерло. Сволочной аккумулятор! Цепляясь за стены, я покатил к входной двери. Шестидесятикилограммовая коляска двигалась натужно, ручного привода у нее не было.
– Леся! Леся, ты где?!
Дверь распахнулась от моего толчка. За ней, зевая и потягиваясь, шелестело море, неспешно просыпалось тихое побережье. Я окинул взглядом полоску пляжа. Никого. Дальше – никого. Бетонный пирс – нико…
Господи…
Бежевое в белый горошек платье, желтые босоножки. Больше отсюда ничего не видно. Просто прилегла? Отдыхает? Уснула?
– Олеся!
Порыв ветра задел бежевое в горошек, трепанул, задирая выше колен.
– О-ле-ся-а-а-а!!!
Не может быть.
Леська…
Я кинулся к ней. Босиком по камням.
Кинулся? Босиком?
Еще несколько шагов я сделал по инерции и упал, обдирая ладони.
Что происходит?
Шатаясь, словно сдуваемый штормом, я поднялся на колени. Они дрожали, норовя расползтись в разные стороны, но держали меня. Держали. Давай! Ползи вперед… чего ждешь.
До пирса далеко. Я раньше не знал. Сто тыщ мильонов ползков коленями по камням. Миллион первый, миллион второй…
– Леська-а-а!
Миллион третий, миллион четвертый…
Коленки коснулись бетона. Леська лежала почти у берега, совсем близко. Ее тело вздрагивало и выгибалось, будто в припадке эпилепсии. Я подтянулся на руках, забрасывая ноги на пирс. И снова на колени. Огненные иголки во всем теле, а больше всего в ступнях. Но я уже знал, еще минута-другая и…
– Леська.
Я приподнял голову девочки. Глаза были открыты, но она не видела меня. Тело конвульсивно дергалось, и я никак не мог обхватить ее руки, чтобы они не бились о камень.
– Леська, бельчонок, что с тобой? Что случилось? Господи, что…
И тут я заметил Фиговину. Она валялась рядом. Узкая железная пластина, пять штырей, пять голубых стекол. И еще один штырек, шестой.
Одной рукой обнимая Леську, второй я дотянулся до «Витрума». Вгляделся. Так и есть, кончики штыря были разжаты. Туда явно что-то вставляли.
Но что?
Я медленно поднял глаза.
У другого края пирса показалась острая мордочка дельфина. Дельфин плыл как-то неестественно, рывками. То вдруг взмахивал плавником, то переворачивался кверху брюхом. Его стая резвилась далеко в море, а он почему-то оставался возле берега.
Нет…
Леська вдруг замерла, и я, отпустив ее на мгновение, трясущимися руками поднял Прибор, направляя на дельфина. Никак не мог сосредоточиться. Сознание билось, ускользало. Сердце колотилось, как синица в горящей клетке. Как в горящем доме.
Сквозь вату в ушах пробилась мысль. Не моя. Чужая.