Этого Николай Иванович особенно не любил. С этим Женя подружилась еще в Германии, когда работала машинисткой в полпредстве. Болтун, ответственности никакой. Не раз, не раз предупреждал жену: «Подведут тебя такие друзья!» – «Да почему, Коленька?». Не объяснять же ей, что проныра Бабель в последние годы не столько пишет свои рассказики, сколько вертится в подозрительной троцкистской среде.
А еще Кольцов… А еще Шолохов…
Защемило сердце, не поворачиваясь, спросил:
– Нынешний майский контроль по литеру «Н» помнишь?
Лейтенант Рахимов кивнул. Писатель М. А. Шолохов останавливался в гостинице «Националь».
– «Так как было приказание в свободное от работы время включаться самостоятельно в номера гостиницы и при наличии интересного разговора принимать необходимые меры, стенографистка Королева включилась в номер писателя Шолохова… Оценив инициативу Королевой, я просил премировать ее, о чем был составлен проект приказа… На второй день заступила на дежурство стенографистка Юревич… – Лейтенант произносил слова ровно и бесстрастно, как утреннее радио, давал понять, что для него это действительно всего лишь слова. – Контроль за номером писателя Шолохова продолжался свыше десяти дней… вплоть до его отъезда… Во время контроля была зафиксирована интимная связь Шолохова с женой тов. Ежова…»
– Откуда стенографистке знать, с кем развлекается писатель в своем номере?
– Голоса, товарищ нарком. Специальный навык.
– Сам слышал?
– Так точно.
Лязгнула дверца сейфа.
Товарищ нарком Ежов выпил, глядя в окно.
Такого человека, как лейтенант Рахимов, держать при себе опасно. Надо бы, но опасно, опасно. Соколы Троцкого не спят, не все перебиты, у них особая тяга к заговорам, к тайным сборищам. Враги везде – в армии, на заводах, в наркоматах, колхозах, университетах, обкомах. Они и в органы пробираются, иногда занимают крупные посты. Когда в семнадцатом громили богатые витрины на Невском, это была революция, праздник, там все было ясно, а сейчас будни серые, гоняешься за скрытым врагом, корчуешь врагов тайных, маскирующихся под радость социализма. Тут рук и ног не хватает, не успеваешь быть везде. Одно хорошо: выросла сознательность граждан. Всё чуют, всё видят, предупредить хотят. Содрогаются потерять завоеванное. Тот же домик на Охте. Отдаленный от других, за деревьями. Узнали о нем по доносу. По письму, бдительным человеком написанному на листке, вырванном из книжки «Долой неграмотность: Букварь для взрослых». Со смыслом оказалось письмо, с намеком на необратимость революционных действий. Неизвестный бдительный человек писал: такой-то вот инженер Лось Мстислав Сергеевич (имя старорежимное), из бывших, недобиток, якобы попутчик (а это как посмотреть), взрывает что-то на собственной уединенной даче, а стражи революции ну ничего не слышат! Конечно, бдительного человека быстро вычислили по букварю (он подписи на письме не ставил). Оказался действительно простой человек, нашли у него и книжку-букварь с вырванной страницей. Пригласили быть понятым при обыске. Он охотно пошел, стрекотал услужливо. Ходил за лейтенантом госбезопасности Стаханом Рахимовым и стрекотал. Сейчас честных нет, нужда людей портит. Дворник или инженер, стрекотал, одинаково могут впасть в грех, но инженер, ясный день, впадет раньше. Мы из оков капитализма вырывались так, что душу срывали, стрекотал. «Мы не рабы». Это все знают. «Рабы не мы». Неграмотный сегодня – как слепой, всюду его ждут неудачи и несчастья…
2
А дело со взрывом получалось интересное.
Домик дачный – двухэтажный. Ловкая деревянная лестница с лакированными перилами. Наверху кабинет и спальня. Внизу – две особенные комнаты, широкая терраса, частично открытая. Из шкафов на пол вывалены книги. Разбросаны по полу, каждая проверена, кое-что отобрано. Тетрадь с выписками отобрана отдельно. «Ошибка была в том, что бытие – жизнь Земли и существ – постигалось как нечто, выходящее из разума человека. Познавая мир, человек познавал только самого себя. Разум был единственной реальностью, мир – его представлением. Такое понимание бытия должно было привести к тому, что каждый человек стал бы утверждать, что он один есть единственное сущее, все остальное – весь мир – лишь плод его воображения. Дальнейшее было неизбежно: борьба за единственную личность, борьба всех против всех, истребление человечества, как вставшего из человека его же сна, – презрение и отвращение к бытию – как к злому сновидению». Человек от станка записывать такое не станет.
«В то же время было сделано изумительное открытие – найдена возможность мгновенно освобождать жизненную силу, дремлющую в семенах растений. Эта сила – гремучая, огненно-холодная материя, – освобождаясь, устремлялась в пространство. Были построены огромные летающие корабли, приводимые в движение этой силой».
А вот это звучало интересно.
Дремлет какая-то жизненная сила в семенах неведомых растений, да хоть пара старорежимных архангелов пусть раздувает вечный огонь – какая разница, если с помощью указанной жизненной силы боевая ракета рабоче-крестьянской Красной армии уйдет точно в цель? Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики. Строить коммунистическое общество – долг каждого, корчевать антисоветские тайники – тоже…
Нарком слушал ровный голос лейтенанта и барабанил пальцем по зеленому сукну стола. Один читает букварь для взрослых – мы приветствуем растущий ум! А вот другой маскируется, погружается тайком в «Загадки жизни», в «Опыты с мозговыми лучами» – мы тщательно должны проверять, к чему он стремится. «Внутри тонкого стеклянного колпака, – ровно цитировал лейтенант содержание протоколов обыска домика на Охте, на память цитировал, – каплей дамарлака, канадского бальзама или расплавленного с бурой стекла подвешивается сухая тонкая шелковая нить, на конце которой укрепляется в равновесии тонкая сухая соломинка, служащая стрелкой-указателем. На конце соломинки распушен тончайший хлопочек гигроскопической ваты. Диск насоса посыпан мелко толченой солью. Отверстие насоса защищают кусочком сухого картона с пробуравленными дырочками и небольшим бортом, чтобы не сдуло соль. Разреживают воздух осторожно, и аппарат готов к действию. Теперь сосредоточьте взгляд на клочке ваты, стрелку можно повернуть взглядом…».
Бревенчатые стены домика на Охте изнутри были оштукатурены. Полы двойные – не замерзнешь. Инженер Лось и зимой жил в своем домике, почти не ездил на Ждановскую набережную. В столовой – простой стол, покрытый клеенкой, вокруг стола разнокалиберные венские стулья. Стеклянный пузырек с чернилами, дешевая ученическая ручка, стопка бумаг, исписанных разборчивым мелким почерком. На специальной полочке – сказочная царица из тяжелого металла. По весу – золото, но царицу почему-то не сперли, так и стояла, сверлила чекистов взглядом. Злобно глядела – то ли крыльям было больно, отращивала, то ли горбатая от рождения. «Сорок дней и сорок ночей падали на Туму сыны неба, – прочел лейтенант еще одну выписку из тетради. – Звезда Талцетл всходила после вечерней зари и горела необыкновенным светом, как злой глаз. Многие из сынов неба падали мертвыми, многие убивались о скалы, тонули в южном океане, но многие достигли поверхности Тумы».
Это, наверное, «мракобесы» спасались от какого-то своего потопа.
Но главным документом для возбуждения дела послужил, конечно, найденный в рабочем столе инженера Лося протокол «Общества для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения».
Под протоколом подписи: А. Гусев… Е. Полгар…
Понятой, услышав такие имена, обрадовался, застрекотал с новой силой.
Дескать, и Гусев этот, и Полгар – они давно уже на исправлении. Тут товарищи чекисты не сплоховали. Теперь сохатого надо ловить, ну, этого Лося, тоже мне инженера. Девчонка при нем жила. Тоже где-то на исправлении. Синюшная, голоногая. По имени Кафа. Может, татарка, не знаю, стрекотал свидетель, а может, эстонка. Синюшная, всё молчала и молчала. «А сохатый этот, ну, Лось который, издевался над ребенком». Понятой описал инженера очень похоже: глаза плаксивые, а волосом сед, ну не знаю, как кто… Стрекотнул, заробев: ну, может, как ваш Карл Маркс… Не в этом смысле, конечно… А Гусев, который подписывался, он часто жил у сохатого неделями. Выпить любил. Свой сундучок держал в прихожей. Видите, обит, как полагается, жестяной полоской. Здесь понятой стрекотал увереннее. «Я девчонку жалел. Синюшная, подкормить бы. Говорил сохатому – отпускай ее хоть на постирушки. Я и покормлю ее… Так сохатый этот вместо спасибо спускал с цепи на меня Гусева. Гусев чуть не с шашкой в правой руке на крылечко выскакивал. А если разобраться, – стрекотал понятой, – кто тут от народа, а кто в очках?»
Ничего особенного обыск домика не дал.
Ничего особенного обыск домика не дал.
Вредители – это ясно, а взрывчатки никакой.
Фанерный шкап с одеждой, телогрейка, кожаная безрукавка – ничего необычного, ничего такого, что вразрез вкусам народа. У стола – плетеная корзина, в ней мусор, мятая бумага, видно, что торопились. Лейтенант Рахимов каждую бумажку выловил из корзины. «Кое-где возвышались остатки акведука и отдельные полуобвалившиеся постройки, но на гипподроме, там, где раньше стояли навесы для лошадей, толпились рабы. Их не гоняли на работы, зато четыре раза в день каждому подавали обильную пищу, заставляя не отходить от канализационных колодцев, да они и не успели бы отойти далеко. Коренастые надсмотрщики с кожаными плетями, некоторые с копьями, уговаривали рабов питаться лучше. Груды лежалых мидий и пахучих морских ежей…» Странно, конечно. «Рабы не мы». Все знают. И в учебнике политграмоты нигде не указывалось на такое вот необычное отношение к рабам.
Схемы какие-то. План участка.
На плане – постройка в виде сарая, видимо, ее с корнями сожгло взрывом.
В сухой чернильнице – мумия мухи. Под клеенкой кухонного стола – записочка. Может, синюшной девчонке: «К Ляхову не ходи!» Понятой опять обрадованно застрекотал: «Ох, издевался, издевался сохатый! Над девчонкой издевался. А Ляхов – это я. Это ко мне ее пускать запрещали. А я бы накормил синюшную. Ну, принесла бы ведро воды, может, простирнула чего, не всё жизнь прожигать при очкастом».
Нашлась еще жестяная коробка чая колониального с детскими рисунками.
«Девчонку заставлял рисовать. Мыслимое ли дело, мучить дитя такими вещами?»
Под диванчиком у стены валялись три опростанных бутылки из-под водки, но без этикеток. «Это Гусев ночевал, – стрекотал понятой. – Пил, пил, человек страшный. Карать надо за такое!» Не помнил дурак, стрекотун, слова товарища Сталина, сказанные на XIV съезде ВКП(б). Товарищ Сталин там так о резерве говорил: «Есть люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках. Это – грубейшая ошибка, товарищи. Ежели у нас нет займов, ежели мы бедны капиталами и если, кроме того, мы не можем пойти в кабалу к капиталистам, не можем принять тех кабальных условий, которые они нам предлагают и которые мы отвергли, – то остается одно: искать источники в других областях. Это всё-таки лучше, чем закабаление. Тут надо выбирать между кабалой и водкой, и люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках, жестоко ошибаются».
А под потолком в кабинете – специально нарисованная – шла широкой полосой как бы коричневая мозаика. Нарисована, а на вид правда как мозаика. Морские волны с погруженной по пояс мощной человеческой фигурой, потом – та же фигура среди многих звезд. «Было бы красиво, если б народ такое понимал, – с новой силой застрекотал понятой, уловив интерес лейтенанта. – Но никто же не понимает!» Совсем, подлец, осмелел.
– А что со взрывом? – спросил нарком.
А со взрывом дело тоже не совсем простое.
В протоколе указано: выжжена в плотном грунте, местами каменистом, канава двухметровой глубины (точно измерено) и до самого откоса – ровные, как стекло, стенки, все камешки оплавлены. «Я, – пояснил лейтенант товарищу наркому, – из нагана стрелял, ни камешка из того стекла не выбил. – Посмотрел на наркома: – Большая польза от таких взрывов может быть. Даже очень большая. Каналы, к примеру, не надо рыть! Наметил нужный профиль и пальнул взрывчаткой, как в трубу, вот и вся недолга. Ставь статуи, маяки, веди пароходы».
Все – одно к одному, но дело не высвечивалось.
Например, никаких указаний на то, где на даче могла храниться взрывчатка.
Спецы обнюхали все, спускались в подпол со специальной собакой, на чердак поднимались. Непонятная взрывчатка, будто всю ее сразу выстрелили – жар там должен был быть страшенный, а бревенчатый домик всего в двух метрах от оплавленной канавы устоял. Разве так бывает? Ну, валялись в пыльной кладовой детали каких-то машин, на то Лось и инженер, чтобы заниматься машинами. Спросить тоже некого. «Мракобесы» по лагерям, Гусев на Колыме, инженер исчез. Может, вплавило человека в земную породу, сожгло в пепел, только муть осталась в остекленелой породе.
– А девчонка?
– Отдали в детдом.
– Она что рассказывала?
– Ничего. Вроде как немая.
И, видя настороженность наркома, лейтенант ровно пояснил (по Инструкции): «В случаях вырождения иногда нарушается план тела, его вес… Это выражается в нарушении величины и пропорции частей. Например, шестилапистость, разные пальцы по величине на руках…»
– А у девчонки что, шестилапистость?
– Да нет. Больше синяя. Этого Ляхова сама взглядом отгоняла.
– А со взрывом? Что ты мне всё про синюшную! Со взрывом что?
– Следствие приостановлено. Гусев на Колыме – отбывает наказание. Этот Полгар – тоже на Колыме. Есть сведения, списаны в инвалидную команду.
Товарищ нарком Ежов сунул стакан в сейф. Ишь, отбывают наказание… Устроились, пристроились… Ждать новых напоминаний товарища Сталина мы не будем. Страна в огне. Не зевай!
В каждое окно заглядывают без спросу то фашист, то еще кто-нибудь… Думая так, утвердился в принятом еще до прихода лейтенанта решении: такого памятливого, как Стахан Рахимов, держать при себе опасно.
Приказал:
– Отправишься на Колыму.
Подумал пару минут, поднял голову:
– Завтра и отправляйся. Детали и документы – у Кобулова, но отчитываться – только передо мной. Память у тебя хорошая, теперь вижу, и впредь никаких записей не веди, только запоминай. Найдешь на Колыме з/к Гусева, найдешь з/к Полгара. Кто-то из «мракобесов» прячется, наверное, и в Ленинграде, это факт, мы их тут найдем, выжжем из каждой щели. Запрещаю тебе пить, курить, ввязываться в драки. Голову береги, лейтенант, всё услышанное, увиденное носи в голове, ни слова на бумагу. Доберись, доберись, лейтенант, до взрывчатки: когда, кем придумана, где лежит? Мешать станут – сразу на меня ссылайся, я найду управу. Кулачки у меня, может, и маленькие, – близко поднес действительно маленький кулачок к бледному лицу лейтенанта, – но бью по-сталински точно!
Флот победителей
«…Солнце, полное яду, пепельным светом поливало руины Кафы сквозь скукоженную листву. По южному склону ужасной вулканической горы, заполнившей собою почти полнеба, скатывались грязевые потоки, безмолвно застывали, торчала из чудовищного вывала ободранная пальма – вертикально, как шест. Пепел серым неплотным слоем выстилал улицы, стены поросли влажным мхом. Следы босых ног на плоских плитах смотрелись дико и странно: огромные, может, прошел мохнатый, но люди, как муравьи, суетились вокруг пожарищ. После ужасных подземных толчков потрескались все набережные, местами осыпались каменные причалы. Озабоченно пробежала по серым плитам белая овца, остановилась, подергала курдюком, уставилась круглыми непонимающими глазами в мерцающее от солнца море.
Хипподи рассмеялся. Овца не знает, ей не дано знать, что каналы, ведущие к Большому храму, надежно перекрыты железными цепями, она сумеречно тревожится, угадывая в пляске солнечных бликов далекие мачты чужих боевых трирем. Да, Союзу морских народов принадлежат многие земли по ту сторону Геракловых столбов; в Египте, в Ливии – вплоть до Тиррении – морские народы, объединившись, выжгли все гарнизоны аталов, высадились на многих островах, но Кафа стоит. Война проиграна, каменные стены рухнули, но столица аталов стоит. Дымит, сотрясается от подземных толчков, но стоит. Правда, жрецы уже улетают, – так шепчутся на гипподроме. Говорят, сам бог Шамаш отправляет жрецов очень далеко. Никто даже не знает точно, куда. Может, совсем далеко. Может, через всё море – одним прыжком за облака, пугая морские народы.
Хипподи легонько погладил забинтованные пальцы на левой руке.
Влажная жара изнуряет, сил нет, как душно и тяжело, но лизнуть палец – средний или безымянный – можно только на площадке Большого храма. Жрец Таху постучит пальцем по камню и непременно скажет: «Мы строим новый мир. Чем больше разрушений, тем ясней будущее». И тогда можно будет лизнуть. Жрец Таху не устает повторять: «С врагами нужно биться, а не соглашаться». Вот почему Главные ворота столицы, даже упавшие от подземных толчков, никогда не будут распахнуты перед морскими народами.
Белая овца непонимающе смотрела в море.
Паруса чужих трирем свернуты, выполосканы в море, развешены для просушки на деревянных бортах. На триремах и сейчас, наверное, трудно дышать. Поглядывая то на овцу, то на далекие триремы, Хипподи торжествующе присел на горячий парапет полуразрушенной набережной. Трое суток назад объединенный флот морских народов торжественно, под пронзительные вскрики сигнальных дудок, вошел в бухту, глубоко врезанную в островную столицу аталов. Белые паруса, сильные гребцы – флот победителей входил в бухту уверенно. Щелкали бичи надсмотрщиков, смуглые и черные воины гремели щитами – они считали, конечно, что поверженные аталы приготовили для них богатые подарки, а жены и дочери поверженных омоют победителям усталые ноги водой с уксусом из узкогорлых кувшинов. Гремели якорные цепи, бегали вдоль бортов дежурные лучники, горячий кофе был отправлен даже в трюмы – прикованным к веслам гребцам. Чудовищная вулканическая гора, заполнившая полнеба, сама смотрелась, как дымящаяся кружка с кофе и, кажется, не пугала вооруженных гостей. Огромные, обшитые бронзой и кожей катапульты на возвышенных участках берега тоже не смущали победителей. Они видели, как дети и женщины аталов, утомленные старики, уроды и всякие калеки, спотыкаясь и хромая, спускались от руин каменных стен с безобразными глиняными горшками в руках. Боги морских народов справедливы, они растрясли столицу аталов, как игрушку, и вот теперь выжившие спешат встретить победителей.