Одри Лилиан Баркер Под водой
Ныряя в реку, Питер Хьюм неизменно чувствовал, что входит в нечто для себя родное. Бурая вода никогда не смущала его; даже первое ощущение холодка на коже отличалось странной мягкостью, точно снег; все, что стесняло душу, держа ее в напряжении, распускалось, наполняясь влагой.
Речка была спокойная; она текла, зарывшись в расщелину меж отвесных берегов под навесом деревьев. Какое-то тяготение к тайне заставляло ее продолжать свое дело и, потихоньку размывая почву, с упорством отшельника устраивать себе более глубокое и темное ложе. Цвета здесь были совсем не похожи на яркие, зеркальные краски реки. Карнавальный пурпур вербейника, сочная желтизна крестовника, красная смолевка — все казалось погасшим; их смягченные, почти приглушенные тона вносили свою дань, не делая берег реки наряднее. Вокруг попадавшихся местами водоворотов до позднего вечера прыгали и плясали горошинами яркие солнечные блики, а потом единственное, что оставалось от их энергии, это редкий молочный туман.
Питер не мог часто оставаться там так подолгу — надо было идти домой ужинать, а то начнутся расспросы. Во всяком случае, плавать в реке ему не разрешалось, поговаривали, что это опасно, потому что под водой торчали корни деревьев. О них Питер знал все; они создавали необходимый риск, делавший реку идеальным местом. Проявляя осторожность, он никогда не давал никаких обещаний, его недремлющая совесть заставила бы его терзаться пока он не выполнит обещания. Мать полагала, что он купался в карьере, и кодекс Питера, довольно строгий в своих пределах, не требовал, чтобы он разрушал ее иллюзию.
Другие мальчишки редко приходили на реку. Они предпочитали карьер, где местами глубина доходила до двадцати футов — идеально для ныряния. Иногда Питер ходил с ними, но смотреть под водой было нечего, тогда как здесь, когда поднатореешь в нырянии между корнями, словно попадаешь в составленный из остовов мир призрачных арок и акведуков, пещер и клонящихся по течению лесов. Питер не пытался никого переубедить — он предпочитал сохранить реку для себя.
Ныряя в первый раз, он всегда заходил слева от ивы, где от него требовалось всего лишь миновать пару пней, которые при малейшей ошибке в расчете, вышибли бы из него весь дух. В это первое погружение, когда вода шумит в ушах и от его раскинутых рук клубами поднимается ил, наступало расслабление. Мир вмиг оказывался замкнут берегом, небо превращалось в кусочки синевы в листве, и пока не приходило время вновь одеваться, он не чувствовал разницы между собой и обитателями реки — выдрами, водяными крысами, пескарями и лягушками. Ему доставляло такое же удовольствие выискивать добычу в иле или, лежа на спине, взбивать белую пену, столь же неожиданную на этой спокойной воде, как мелькнувший из-под коричневого домотканого подола краешек нижней юбки.
Был субботний день, после полудня. С раннего утра даль не замерла ни на миг, жара смирила всякое движение, кроме легкого неустанного приплясывания неподвижных массивных предметов. Питер кожей жаждал реки даже тогда, когда он покорно отправился стричься, а затем, кипя от возмущения, на урок музыки. Но вторая половина дня принадлежала только ему, и этот первый прыжок в воду, слева от ивы, мимо пней и вверх, среди лент прохладных водорослей, освободил его от утренних страданий.
Он поднялся на поверхность, отдуваясь, встряхивая головой, чтобы мокрые волосы не лезли в глаза. От него волнами расходились круги, они уже достигли берега, заколыхав травы. Приятно вот так заставить почувствовать свое присутствие; ему захотелось, чтоб это было заметно и при движении в воздухе, хотя ему и не понравилось бы, если б круги от других смешивались с его собственными.
Он лежал на спине, и шум воды в ушах напоминал непрестанное пение в морской раковине. Когда он думал о реке, он всегда мог вспомнить этот звук и то, как волосы, медленно отлепившись от черепа, плавали на воде.
Глянув ввысь, он увидел, что синее небо как бы старалось прожечь листву и добраться до реки. Высыхала она когда-нибудь? Насколько жарче должно быть, чтобы солнце, поглотив всю эту воду, высушило ил. Полагали, что однажды это уже произошло — со всей землей — и образовались такие огромные трещины, что для преодоления их потребовались бы мосты, а если туда заглянуть, увидишь огонь, который горит в глубине земли. Вот, наверно, стояла жарища. Питер камнем погрузился в воду.
Конечно, относительно удовольствий, которые дает дно реки, могло быть два мнения. Опутывавший лодыжки мягкий густой ил или то, что выскальзывало из-под ног, не вызывало у Питера отвращения. Он твердо ступал, чувствуя, как давит вода на глаза, видя лишь на небольшое расстояние в зеленоватой мгле. Сейчас ему было нужно единственное — нож, который бы он держал в зубах, как ныряльщики за губками. Он почти накопил сколько нужно, чтобы купить такой.
Под водой ни в чем нельзя быть уверенным, пока не потрогаешь. Берега и корни деревьев были не прочнее тростника, они колыхались вместе, точно при слабом сквозняке. Питер разглядел нечто напоминавшее ребра огромного ухмыляющегося скелета, позабытого на дне реки. Они образовали узкий, черный туннель с дугообразным входом, который напоминал ему церковный портал.
Питер стрелой поднялся на поверхность, глотнул воздуха, заморгал от неистового блеска солнца. Он оставался на месте, удерживаясь на воде в вертикальном положении; его мокрая голова блестела, точно стекло. Это было нужно еще и для того, чтоб не отплыть в сторону, потому что он находился как раз там, где следовало быть для его коронного номера. Как всегда, его одолевали сомнения, сердце сильно забилось. Известное волнение — дань событию — допускалось, как шепот в церкви. Любые же другие, не столь сильные чувства были принадлежностью девчоночьего «я», которое он охотно вырвал бы из себя и утопил.
Этот номер был отчасти удовольствием, отчасти испытанием выносливости. Питеру казалось, что пока он этого не выполнит, у него не больше права на реку, чем у любого из мириадов толкущихся над ней комаров. После же, по закону принадлежности покоренного покорителю, он считал свое право закрепленным превыше всяческих документов и договоров.
Подводные ребра были корнями деревьев, которые оголились под действием размывающей дно реки, образовав арки. Корни были большие, толще руки Питера в запястье; набралось достаточно таких, которые, изгибаясь, образовывали короткий, мучительный для прохождения туннель. Питер уже раньше обследовал его и обнаружил, что у него как раз хватает дыхания, чтоб протиснуться сквозь туннель. Проделка была отчаянная — этим-то она так и притягивала. Питер знал, что если он когда-нибудь застрянет в этом ребристом туннеле, он потонет, как несчастный кот в мешке.
Но опасность была спасительной. Без нее Питер не мог бы установить над рекой своей власти — да она ему была б и не нужна. Он твердо считал, что если, купаясь здесь, он когда-нибудь не проплывет через подводный туннель, река отвергнет его и чувство обладания и родства будет утрачено.
Питер посмотрел на свои руки, по-собачьи загребая воду, чтоб удержаться на поверхности. Если приходить сюда часто, может, у него между пальцев вырастут перепонки и охладится кровь. Тогда он сможет преспокойно жить здесь и обследовать реку от начала до конца. Он мог бы спуститься к морю, а когда ему надоест плыть, он может соорудить лодку с каютой и парой пушек на корме. Лодка всегда пригодится: если он будет проводить все время в воде, кожа, наверно, позеленеет и покроется пупырышками, как у лягушки. Эта мысль тревожила его, но не из самолюбия, а из боязни, что это станет заметно.
Мимо него пронеслась птица и исчезла в тени. На мгновение бурую невзрачную реку озарило тропическое видение — блеск кобальта, бронзы, алого цвета. Немыслимо — зимородок.
Вид этого неудержимого движения вдохновил Питера. Он яростно нырнул. Навстречу ему метнулся туннель, темный вход вытеснил образ зимородка. Потом его голова и плечи прошли под первым корнем. Извиваясь, упираясь, царапая голени и локти, сдавленный зеленым, ребристым коридором в клубах ила, он все же находил немало удовольствия в этой пытке. Он проверял себя, и чем отчаянней борьба, тем великолепней и безупречней проверка. Тут все шрамы были почетны; его легкие сдерживали не только напор воды, но силу могучего и злобного врага.
Туннель кончался крученой петлей, за которой смутно темнел куст водорослей. Сначала Питер просунул голову, одну руку и плечо. Рука соскользнула, потом ухватилась за водоросли. Часть их оторвалась, ил пошел пузырями, но главный куст держался прочно, и, уцепившись за него, Питер выбрался наружу. Потом он стал подниматься, и смутный карликовый мир оторвался от его ног.
Когда солнце обрушилось на его голову и плечи, было похоже, словно он вышел из темноты на свет. Шумно отдуваясь, он поплыл к берегу, небрежно расталкивая воду, как сбрасывает человек спутавшиеся простыни.
Несколько минут он пролежал, раскинувшись на берегу, пока его кожа не покрылась испариной, а местами и просохла. Тогда он сел, оглянулся на все еще пышущие жаром белесоватые поля, потом снова повернулся к реке. На дальнем берегу цвел дикий дудник, зеленые спицы зонтика вывернуты наружу и увенчаны легкомысленной белой пеной. Он не отражался в воде — как раз на этом месте было слишком много ярких солнечных бликов, но Питер подумал, что он выглядит прохладным и съедобным. Теперь он пожалел, что не прихватил с собой ничего поесть, и начал дразнить себя, представляя в воображении мороженое — его хватало, чтобы наполнить приличную по размеру вазочку, — в середину воткнута ложечка, чуть осевшая набок, так как мороженое дошло до того роскошного состояния, когда оно становится жидким, которое он любил больше всего.
Но Питер был не склонен предаваться мечтаниям о гипотетических удовольствиях, когда рядом были настоящие. Когда он вновь скользнул в воду, не раздалось ни единого всплеска, только медленно пошли кругами волны. Настроение сейчас у него было размягченное, спокойное. Он плыл в том же направлении, в каком расходились волны, позволяя себе прежде чем поднять руку для гребка, лениво погружаться немного в воду. Сложив губы трубочкой, он дул на воду, разгоняя флотилии пузырьков, втягивал ее носом, лежал на воде и испытывал при этом столь глубокое наслаждение, какое свойственно очень молодому животному. Мороженое было забыто; даже когда он вновь увидел дудник, он не напомнил ему ничего съедобного. Цветы чуть-чуть отливали сиреневым, а стебель заливал густой пурпурный цвет. Он был красивее всех цветов, которые выращивал у себя в саду отец, но так, был вынужден признать Питер, которого течением относило на середину реки, и должно было быть, что на его реке росли лучшие цветы.
Солнце, тишина, усыпляющий гул воды в ушах укачивали его, погружая в полудрему, которой только легкая прохлада реки не давала сделаться полной. Выплывая из тени на солнце и вновь заплывая в тень, он смотрел на выжженную небесную синеву, испещренную раскаленными листьями. В мозгу, подобно сновидениям, проносились мысли. Роскошные детские мечты. Эта спокойная речка вызывала их, как никогда не вызывали ни школа, ни дом. Хрупкие мальчишечьи кости в мгновение ока вытягивались, уподобляясь по строению и прочности мужским; его детский ум, нетерпеливый и неустойчивый, преисполнялся великой мудрости; все: слава, честь, богатство — достигалось с той легкостью, с какой завоевываешь призы на ярмарке.
Питер был сугубо практический парень. Когда это настроение пройдет, он бросит свои фантазии и вернется к житейским делам, которые его ожидали. Мечтания составляли принадлежность реки, та же была настолько в его власти, что он имел все права заполнить ее собою, в натуральную величину и даже больше.
Внезапный шум — кто-то продирался сквозь кустарник — резко вывел его из забытья. Кто-то приближался. По-прежнему лежа на спине, он стал пристально вглядываться из-под руки. Кусты раздвинулись, из них вылезла, чуть не свалившись в реку, пеленая, смехотворная фигура.
Это была женщина в красном макинтоше. Уже не очень молодая и такая толстая, что рукава макинтоша обтягивали ее руки, точно шкурка — красные колбасы. Зеленая, полумесяцем, шляпа с вуалеткой в мушках закрывала один глаз, тогда как другой яростно сверкал среди мушек. Она была бы смешна, если бы от нее, от ее крутой и пространной веснушчатой, красной груди, ходуном ходившей под разорванной блузкой, от ее сбившихся на шею медных волос, от жуткой, побагровевшей кожи ее лица не исходило что-то леденящее.
Она до того запыхалась, что стояла и не могла говорить, только протягивала к Питеру руки, подзывая его страшным жестом. Он, не отрываясь, в ужасе смотрел на нее, а она сверкала на него единственным видимым глазом. Женщина внушала ему страх, заражая собственным смертельным страхом. Он подумал, что она сумасшедшая; его кожа зудела, и он отступал, пятясь в воде задом.
Она нечленораздельно крикнула:
— Выходи! Выходи, ради бога!
Он смотрел на нее, разинув рот, она через плечо оглядывалась назад, в ту сторону, откуда пришла, и ее руки тянулись к нему так, точно она и в самом деле могла вытащить его на берег.
Питер не двигался. Эти руки, эта огромная веснушчатая грудь, выпиравшая из хлипкого макинтоша, оскорбляли его невинность. Он попытался отвести глаза в сторону, но ее физическая сила чуть ли не гипнотизировала его — не сила жил и мышц, а сила могучей животной плоти.
— Выходи! Выходи, идиотина! — Она стояла на самом краю берега, наклонившись к нему. — Ты должен мне помочь! Слышишь? Мне нужна помощь!
Питер медленно приблизился к берегу, но когда она протянула руку и попыталась схватить его, он отпрянул назад.
— Повернитесь, пожалуйста, спиной, пока я доберусь до одежды.
Его голос прозвучал тонко и смешно; глаз женщины сузился.
— Чтоб ты мог пробежать к ней? Думаешь, мне интересно смотреть на такого головастика, как ты? Вылезай!
Питер не двигался с места, держась на воде в вертикальном положении; лицо его раскраснелось, но оставалось неумолимо. Она бранила его, употребляя слова и угрозы, от которых лишь ярче разгорался румянец на его щеках. Он все равно не двигался, уставясь мимо нее на круглое солнечное пятно на стволе дерева.
— Ах, ради бога! — Она повернулась к нему спиной. — Вылезай и надевай брюки. Если только твоя скромность не требует, чтобы ты надевал их в воде!
Питер не сказал ничего. Он карабкался по скользкому берегу, пытаясь добраться до развешанной на ветке одежды. Едва он продел ноги в штанины, она, обернулась; с пылающими щеками и жутким ощущением тошноты в животе, он натянул брюки на мокрое тело.
Она, не отрываясь, глядела на него сквозь листву, и у него было такое чувство, будто она глядит сквозь его тело и видит что-то по ту сторону.
— Там идет человек, он собирается меня убить, — сказала она и с наводящей ужас осторожностью отвела в сторону лист. — Я больше не могу бежать. Придется остаться здесь. И тебе тоже. При свидетеле он меня пальцем не тронет — кому охота болтаться за это в петле…
Он раньше нее услышал тяжелый топот шагов по иссохшей земле. Она заметила его взгляд и обернулась к просвету между кустов, откуда она вышла.
Инстинктивно Питер пригнулся так, что его стало не видно, скрутив рубашку в комок и прижав ее к груди. Когда мужчина подошел, у него был почти такой же жуткий вид, как у женщины. Почти, но не совсем, потому что он был мужчина и хотя и наводил страх, он не вызывал подспудного странного, завораживающего чувства. Он был громадный — Питеру казалось, что оба, и мужчина, и женщина, были каких-то гигантских размеров, тогда как сам он съежился, превратившись во что-то крошечное и бескровное, вроде мошки, а речка стала просто бурой канавой.
Мужчина стоял на обрыве, уставясь на стоявшую внизу женщину. У него почти не было шеи, и весил он, наверно, под сотню килограммов. Маленькая, плоская головка торчала из плеч, сообщая ему сходство с черепахой — то же тугодумие, исполненное тревоги и ощущения поражения, которое в данный миг контрастировало с его настроением.
Люди часто злились, и Питеру казалось забавным наблюдать за ними, особенно если они начинали дрыгаться, как его отец. Этот человек злился, но это не было смешно. Его гнев как бы отделился от него, как раньше — страх женщины. Гнев водил его руками, как ее руками — страх. Они вновь и вновь повторяли действия, продиктованные не разумом, а кровью. Его пальцы поджимались, кулаки стискивались, наливаясь твердостью, и — разжимались сами собой.
Питера трясло, ему страшно хотелось убежать, но бессилие кошмара приковало его к месту. Очень медленно мужчина спустился вниз по откосу. Когда он проходил по освещенной солнцем части склона, стало заметно, что лицо его было мокро так, что блестело, а в его лохматых бровях застряли капли струившегося по лбу пота.
Женщина спокойно ждала. Одной рукой она упиралась в бок и, казалось, была теперь не так испугана.
— Ну, — произнесла она, выговаривая ему, — здорово же ты разошелся, а?
Мужчина, все с тем же выражением лица, продолжал идти, и его руки все повторяли то движение. И тут, когда он почти подошел к ней, она кинулась к нему, обхватила его руками и прижалась губами к его губам. Его руки с далеко оттопыренными большими пальцами поднялись и замкнулись вокруг ее шеи.
И теперь, при виде этих тесно прижатых друг к другу фигур, к страху Питера примешался ужас перед тем, что невыразимо словами. Содрогаясь, он ждал, когда руки мужчины совершат действие, в котором они упражнялись, стиснут и сокрушат ее, как они сокрушали воздух. Они пребывали на том же месте, обхватив шею женщины, чуть не совсем скрывшись под сложенным спиралью жгутом медных волос. После одного судорожного объятия они разделились и отдыхали, тяжело дыша. Напряжение не оставляло Питера. Он следил за ними слишком внимательно, и теперь фигуры мужчины и женщины маячили у него перед глазами, то окрашенные в сплошной синий цвет, то временами — в красный. Он знал, что худшее впереди. Между этими двумя мир невозможен — возможно лишь что-то неистовое, на миг заглушенное этим объятием.