И вот стоял он в грубокожих ботинках на табурете, пережидая, когда стихнут последние гулкие хлопки шахтерских ладоней, слегка покачивался на ногах, пробуя устойчивость. Потом сдернул с головы шахтерку и заговорил неумело, нескладно, часто повторяя одни и те же слова. Слушая его, Андрей, незаметно для самого себя, начал одобрительно кивать головой, соглашаясь с Уржумовым и как бы подбадривая его. Да, в самом деле мы много кричим о безоблачном завтрашнем дне, рисуем в своем воображении жизнь, которая будет когда-то, и забываем, не хотим уяснить, что строить ее надо не вообще, а конкретно, не когда-то, а сейчас, не для себя лично, а для всех, что и поступаем-то мы именно так, но часто не осознаем этого, много, очень много оставляем на завтра. Надо просто работать, рубать уголь, просто делать сегодня, завтра, послезавтра эту хорошую жизнь и не думать, что кто-нибудь сделает ее за тебя. «Философ из меня плохой, — сказал под конец Уржумов, — только коммунизм наступит тогда, когда отомрет поговорка: своя рубаха ближе к телу. Это точно!»
Он спрыгнул с табурета и затерялся в толпе рукоплещущих горняков.
Время приближалось к спуску в шахту. Павел Кузьмич взглянул на часы и обратился к молодежи с напутственным словом.
— Репортаж получился что надо! — приговаривал Волегов, перематывая записанную пленку.
— Не торопись! — весело возразил Андрей. — Это только начало. Сейчас мы спустимся в шахту, послушаем разговор врубонавалочных машин. Потом поднимемся на-гора и пойдем к эстакаде. Ты слышал, как про уголь говорил парторг: «Сегодня он загремит в бункере». Этот звук мы тоже запишем на пленку. Пусть слушают все, как идет уголь из новой шахты! А закончим репортаж, когда нагрузят первый вагон и на его место встанет другой. Вот тогда мы и скажем: «Четвертая комсомольская» начала выдавать уголь на-гора.
4
— Учись, пока я жив, — наставительно приговаривал Андрей, неумело склеивая магнитную пленку.— Это тебе не газета, где нацарапал репортажик и сдал в секретариат. У нас — это только начало. Давай ножницы, давай клей, — отрывисто приказывал он. — Режь! Мажь! Тьфу!
Соединив концы пленки, Андрей звонко пришлепнул их ладонями и сел рядом с Волеговым. Он напоминал сейчас большого ребенка, который смастерил нехитрую игрушку и всем своим существом выражал удовольствие. Сверкавшие глаза Андрея были широко открыты, черные стрелки бровей приподняты, волнистые темно-каштановые волосы взъерошены, подбородок задорно выдвинут вперед.
— Не грусти, брат, научишься!
Волегов хитро улыбнулся.
— Чему радуешься? Думаешь, освоил все премудрости?
— Эти премудрости, — Волегов кивнул в сторону ножниц и клея, — знает каждый газетчик.
— Каждый плохой. А у нас наоборот.
— А я-то думал, ты хороший...
— Критикуешь? — крикнул Андрей и, обхватив шею Волегова, пригнул его к столу.
— Битюг! Слон! — приглушенно кричал Волегов, пытаясь сбросить руку, и когда ему удалось это, вскочил на ноги, схватил графин с водой и плеснул в лицо Андрею. Потом с той же стремительностью он подбежал к магнитофону, вооружился ножницами и угрожающе крикнул:
— Не подходи! Перережу, как пленку!
Перегнувшись вдвое и тряся головой, Андрей далеко разбрасывал брызги.
— Молодец! В надежныеруки передаю свой пост — себя в обиду не дашь!
— Мир? — все еще не выпуская ножниц из рук, спросил Волегов.
— Мир, мир! — добродушно басил Андрей. — Кончай с пленкой, нето опоздаем к поезду. — И Андрей начал стягивать промокшую рубаху. Не найдя полотенца, он этой же рубахой насухо вытер широкую бугристую грудь и надел свитер.
— Готов? — спросил он Волегова и, увидев, как тот укладывает рулоны пленки в плоскую картонную коробку, коротко бросил: — Пошли!
Андрей шагал широко и размеренно. Волегов торопливо переступал короткими ногами, стараясь не отставать. Нередко он даже вырывался вперед, и тогда Андрей начинал свою предательскую команду. Стоило Волегову услышать: «Левой! Левой! Кто там шагает правой?», как он сбивался с ноги и сразу же отставал. Радуясь удавшейся шутке, Андрей начинал насвистывать походный марш, и они быстро шли по булыжной мостовой к приютившемуся в низине вокзалу. В той стороне завершал свой путь оранжевый диск солнца. Отблеск его лучей пламенел на окнах домов и лампионах, которые высоко подняли свои бездымные факелы над лабиринтом железнодорожных путей.
Андрей и Волегов пришли вовремя. Вдоль опустевшей полоски перрона вытянулся готовый к отправлению северогорский поезд. Они быстро разыскали бригадира — рослую чернобровую девушку в васильковом, под стать ее глазам, берете и черном форменном платье с серебряными пуговками. Она улыбалась всеми черточками румяного миловидного лица, но просьбу поняла не сразу: «Что передать, кому передать?..»
— Вот эту коробочку, — терпеливо разъяснял Андрей. — Ивану Васильевичу Плотникову. Он сам придет на вокзал.
— А что в коробочке? — подозрительно спрашивала проводница.
— Любовное послание, — пошутил Волегов.
— А не динамит? — лукаво улыбнулась она, наконец все поняв. — Еще отвечать придется.
Состав дрогнул и начал медленно двигаться вдоль платформы. Андрей поспешно повторил просьбу, объяснил, что именно находилось в коробке, и записал на ходу в блокнот имя девушки. Поезд все убыстрял ход.
— Софья Вакульчик! — мечтательно повторил Волегов и помахал ей рукой. — Наверное, с Украины. До чего хорошие девчата расцветают на той земле! Вот бы взять тебе и жениться на этой Софье Вакульчик. Одно имя что значит — Софья Вакульчик!..
— Вот и женись, хватит глазами стрелять, — в тон Волегову проговорил Андрей.
— И женился бы, да ростом мал. А тебе она под стать— Вообще, зарылся ты. Все хочешь звезду с неба ухватить. То ему пианистку выдающуюся подавай, то...
— Что — то?
— Ничего ты не понял.
— Ну, ну, — покровительственно, но в то же время смущенно сказал Андрей. — Поживем —увидим!
Утром следующего дня пленка с репортажем о пуске «Четвертой комсомольской» была в руках Ивана Васильевича Плотникова. Он специально поднялся пораньше, чтобы встретить северогорский поезд, и вот теперь радовался. Вечерняя передача была обеспечена.
Плотников не сомневался в том, что репортаж у Андрея Широкова получился, и все-таки не терпелось быстрее зарядить магнитофон и послушать пленку.
В безлюдных комнатах радиокомитета Плотников встретил Леонида Петровича Хмелева. Они вместе прошли в фойе, приподняли крышку магнитофона, общими усилиями установили кассеты.
— Включай! — сказал Хмелев и полез в карман пиджака за портсигаром. Диски закрутились, но вместо мужественного голоса Андрея Широкова из динамика полетели взвизгивающие выкрики, напоминавшие героя детских передач Буратино.
Хмелев вскинул дуги бровей и выругал себя и Плотникова:
— Старые мы ослы! Скорости-то разные!
Они принялись искать свободный «репортер», чтобы переписать пленку. Обшарили все углы. Магнитофона не оказалось.
— Придется ждать звукооператоров, — садясь на стул, сказал Хмелев. — Кури!
Плотников взял папиросу и начал тщательно разминать ее. Потом так же неторопливо поднес ее к полным губам и размеренным движением руки чиркнул спичкой.
За многие годы работы в радиовещании он привык к всевозможным неожиданностям и относился к ним спокойно. По крайней мере, так казалось со стороны. Его моложавое лицо никогда не выражало тревоги. Можно было подумать, что он никогда не расстраивался и не переживал неудач. Таким привыкли видеть Плотникова те, кто знал его еще до войны, таким он вернулся за свой редакторский стол после демобилизации.
— Расстроить тебя, что ли? — неожиданно спросил Хмелев, прищурив и без того узкие глаза и выпуская тонкую нескончаемую струйку дыма.
— Что опять? — равнодушно отозвался Плотников.
— Жалоба на тебя. Порочишь честных людей. Не находишь нужным проверять факты.
— Ну, ну, давай, — проговорил Плотников, ничуть не меняясь в лице, продолжая сидеть в прежней позе — ногу на ногу, немного сгорбившись и глядя в окно выцветшими голубыми глазами. Мысли между тем быстро бежали в его голове, он перебирал в памяти события последних дней и связывал их с тем, что сказал Хмелев. Никаких неприятностей, по его мнению, быть не могло. Единственное, о чем Плотников сейчас подумал и что могло вызвать жалобы, — это критические сюжеты, которые он ввел в выпуски известий после долгих препирательств с Буровым.
— Ну как, догадался?
— Не иначе как пострадавшие плачутся.
— Плачутся! — с ухмылкой воскликнул Хмелев. — Требуют возмездия! Возмущаются! Звонят во все колокола!
— Тем хуже для них. Они звонят о том, что не поняли решений двадцатого съезда. Только и всего.
— Я бы сказал — не поняли лично для себя! Ясно? Применительно к себе! — Хмелев встал, сделал несколько крупных шагов и бросил окурок в урну.
— Я бы сказал — не поняли лично для себя! Ясно? Применительно к себе! — Хмелев встал, сделал несколько крупных шагов и бросил окурок в урну.
— Ты понимаешь, что происходит? С докладами выступают с партийных позиций, задачи ставят принципиально верные, а коснись самого докладчика — прежний стиль работы, прежнее отношение к людям. Вот тебе вчерашний пример. И Хмелев начал рассказывать о встрече, которая произошла в кабинете Бурова.
Тихон Александрович вызвал его в конце дня. Когда Хмелев вошел в кабинет, он увидел рослого плечистого человека, который сидел против председательского стола в массивном кожаном кресле. Большие серые глаза его смотрели поверх Бурова, черные лохматые брови были сдвинуты, тонкие губы плотно сжаты.
Буров представил Хмелеву начальника производства машзавода. И тогда заговорил он — раздраженно, стремительно, не оставляя малейшей возможности для того, чтобы ему могли возразить.
Пронзительным, срывающимся голосом он говорил о критическом кадре, включенном в выпуск «Последних известий». По его мнению, радио исказило действительное положение дел, авторы не разобрались в обстановке, бросили тень на авторитетных, всеми уважаемых работников.
Он требовал опровержения, наказания виновных, обещая в противном случае добиться этого через обком или министерство.
Больше всего возмутили Леонида Петровича не атаки человека, по вине которого завод в конце каждого месяца штурмовал программу, а отношение ко всему этому Бурова. Он полностью соглашался с претензиями посетителя, сочувственно кивая ему головой, а когда получил, наконец, возможность высказать свое мнение, заверил его в том, что ошибка будет исправлена.
Леонид Петрович не стал рассказывать Плотникову о том, как сцепился он с Буровым в жаркой словесной схватке, как назвал его лакировщиком. Он не считал это своей заслугой, а если бы и считал, все равно хвастаться не любил. Да и разговор он затеял не ради этого. С кем, как не с Иваном Плотниковым, старым товарищем и честным коммунистом мог он разделить свой гнев? Хмелев не был ортодоксом и фанатиком, он хорошо представлял себе, что решение, принятое партией сегодня, не может уже завтра претвориться в жизнь, он давал себе отчет в том, что для этого понадобится время, но надо сокращать сроки.
— Вот тебе и помощники партии! — закончил свой рассказ Хмелев. — Между прочим, — добавил он после небольшой паузы, — этот жалобщик, на прощанье хлопнув дверью, так и сказал: «Или я уйду с завода, или вы уберете своего аполитичного редактора!»
— Ну, ну! — многозначительно вставил Плотников.
— А мы должны сказать: или мы перевоспитаем их обоих, или — грош нам цена!
— Сложное это дело. Ты правильно сказал — вопрос времени...
Разговору помешал Виктор Громов, который неожиданно появился в фойе с переносным магнитофоном за спиной.
— Приветствую, товарищи! Не иначе как меня ждете? — спросил он, улыбчиво глядя на Хмелева и Плотникова.
— Привет, привет! Ждем, как манну небесную! — воскликнул заулыбавшийся Плотников и шагнул навстречу Виктору, чтобы помочь ему освободиться от его ноши.
— Вот так! — сказал он, ставя магнитофон на стол. — Послушаем, чем порадовал нас сегодня Широков.
Глава третья
1
Первым, кого увидел Андрей, когда приехал в город, был Юрий Яснов. Он шел вдоль кромки тротуара и слегка покачивался.
Привокзальная площадь в этот утренний час была пуста, редкие машины бежали вдалеке, около круглого островка клумбы, и поэтому Яснову ничто не мешало идти туда, куда он хотел. Вопреки запретительным знакам, он стал пересекать площадь. Шел упрямой походкой; легкий, незастегнутый плащ трепыхался на ветру, волосы беспорядочно сбились на глаза. Юрий ничего не замечал, не обращал внимания и на машины, которые все чаще проносились около него.
Не выпуская из рук чемодана, Андрей широкими шагами стал догонять Яснова.
— Юрий! Ты куда? — повелительно окликнул он.— Стой, тебе говорю!
Яснов остановился, покачнулся на месте и, не подымая головы, повернулся к Андрею. Отбросив рукой волосы, он тупо посмотрел усталыми голубыми глазами на Андрея. Умиленная улыбка начала медленно проступать на его губах.
— Андрей Игнатьевич! Какими судьбами? Давай помогу. Юрий наклонился к чемодану, но поднять его не смог.
— Идем за мной! — приказал Андрей и быстро пошел к тротуару. Юрий старался поспеть за ним и все норовил ухватиться за ручку чемодана. Наконец площадь осталась позади; Андрей глубоко вздохнул и спросил:
— Ну, рассказывай, откуда ты такой выискался? Еще солнце не взошло, а ты уже готов.
Юрий молчал. По всему было видно, что он испытывал неловкость, и тогда Андрею показалось — Яснов чем-то удручен и напился не просто по привычке.
Молча шли они по пустынной улице. Наконец Яснов заговорил. Он не ночевал дома, просидел с друзьями в ресторане до тех пор, пока его не закрыли, а потом, захватив пару бутылок вина, уехал к товарищу на дачу. «И правильно сделал», — уверял он себя. Дома его никто не ждал: мать с отцом на курорте, а Зойка... с Зойкой — все! Она спуталась с баритоном из оперного. Об этом Юрию говорили многие. Последний раз их видели в лесу его друзья, на той стороне озера.
Андрей пытался успокоить Яснова: может быть, это совсем не так, мало ли чего могут наговорить люди. Нужно самому убедиться, а главное, убедиться в том, какой она человек. Ведь это видно из отношения к нему, Юрию. Исходя из этого и надо судить.
— Вот, как она к тебе относится? Вспомни всю свою жизнь с ней. Ведь она у вас не так велика. И вот когда ты все сопоставишь, вспомнишь, как она относилась к тебе, да и ты к ней, — тогда и делай вывод.
Потом он спросил:
— А как ты явишься на работу? Сейчас уже семь.
— Возьму отгул...
— Переутомился, бедняга. В общем — катишься!
На улицах попадалось все больше прохожих. Они деловито шли навстречу широко шагавшему Андрею и Юрию, который едва поспевал за ним. В большом городе начинался новый трудовой день.
Поравнявшись с углом Молодежного проспекта, Андрей протянул Яснову руку и коротко попрощался:
— Мне сюда! — И хотя тяжесть ноши не убавилась, и мрачный осадок от встречи не исчез — идти ему стало легче, радостнее. Залитая солнцем улица вытянулась корпусами новых свежепокрашенных зданий. Они уходили вперед, насколько могли видеть глаза, наверное, к самой набережной.
«Утро нового дня...» — вспомнил Андрей слова парторга, сказанные на пуске шахты. И каждое новое утро — лучше и прекраснее того, что было накануне.
Все больше блоков в стенах зданий, все выше поднимаются ноши башенных кранов, все радостнее жизнь. Снова звякнул чемодан, теперь уже о цемент крыльца, над которым серебрилась вывеска радиокомитета.
— Чего звонишь? — услышал Андрей. — Открыто!
Он поднял голову и увидел в окне второго этажа приветливое, в глубоких морщинах лицо Хмелева. Андрей поднялся наверх и долго тряс сильную худую руку главного редактора. Однако договорить не пришлось. Хмелев был занят. Он показал на газетные полосы, только что принесенные из типографии.
— Дежурю по обзорам. Ты займись чем-нибудь. Вот газеты, журналы — читай! — И ушел, плотно прикрыв дверь.
Андрей огляделся по сторонам: три письменных стола, на каждом чернильный прибор, лампа, на полу корзинки для бумаг, простенький диван — обычный вид редакционной комнаты.
Сбросив пальто, Андрей прошелся по комнате и сел к столу, стоявшему около дверей. На стенах висели два портрета и карта области, испещренная разноцветными значками. Вот за тем столом, в углу, сидел Петров — редактор промышленной редакции, ближе к окну — Мальгин, а за этим, очевидно, будет работать он сам. Ящики стола были приоткрыты. Он выдвинул один, другой, третий — все оказались пустыми. Видимо, ждали его, приготовили рабочее место.
Из соседней комнаты доносилась дробь машинки. Властный металлический голос Хмелева диктовал обзор областной газеты. Андрей вытянул ноги, закрыл глаза. Прошло минут десять. Все так же стучала машинка, все так же долетали обрывки фраз, и вдруг скрипнула дверь. В комнату вошла молодая женщина с веселыми серыми глазами, приветливо поздоровалась.
— Так вот вы какой, Широков... а я представляла вас совершенно иным. Точнее, я никак не представляла. Просто не задумывалась. Значит, приехали к нам работать? Очень хорошо. Не забудьте встать на профсоюзный учет.
Голос женщины показался знакомым.
— Вы Жизнёва! — утвердительно спросил он. — К тому же вы профсоюзный вождь?
— Нет, я человек маленький, отвечаю за уплату членских взносов. Но люблю, чтобы был порядок. — И погрозила указательным пальцем.
2
Тихон Александрович Буров, довольный тем, что ему никто не мешал, разложил перед собой листок по учету кадров, автобиографию и диплом...