В общем-то, это не есть правильно. Не за сигареты наказываю, а за свою неудачу. Зло срываю! Гнать надо из Доминантов. Зря десять минут назначил – еще простудится. Но сокращать срок наказания – последнее дело!
Наконец минутная стрелка одолела шестую часть круга. Подхожу к Джин, она поднимается, опираясь на мою руку, целую в лоб.
– Прощена. Пойдем.
Усадил в машину. Поехали.
Она кашляет.
– Приедем – напою молоком с медом, а то мне за тебя «вышку» дадут. Убийство путем доведения до воспаления легких.
Не такое уж абсурдное обвинение, если вспомнить членов секты альбигойцев, которые кончали самоубийством очень похожим образом: ложились на холодный каменный пол и провоцировали у себя пневмонию. Даже особый термин существовал: «endura».
– Я его терпеть не могу. – Услышал я голос Джин.
– Что?
– Молоко с медом.
– Тебя не спрашивают. Аллергия есть?
– Нет.
– Значит, выпьешь.
Пока Джин сидела, укутанная в плед, под строгим приказом с места не вставать и на улицу не соваться и пила ненавидимый ею напиток, я вышел в сад и все-таки закурил (нашлись-таки в доме полпачки). Решение пришло почти сразу. Теперь я знал, что делать.
Маркиз
Камера почти такая же, но народ отличается разительно. Худые лица с заостренными чертами, жесткие взгляды и руки в наколках. Один пониже и поуже в плечах, но глаза хитрющие и злые. Второй выше, амбал этакий. Вот и вся разница.
Правозащитник Абрамкин в свое время писал, что в советской тюрьме девяносто процентов случайных людей. Эти – из оставшихся десяти.
– Здравствуйте! – вежливо сказал я.
– Здравствуй, здравствуй! – ответил высокий.
Хитрый молча кивнул.
Я направился к свободной кровати.
– Что ж ты тряпочку-то перешагнул? – усмехнулся низкий. – А ноги вытереть?
– Извините, не заметил. На вас смотрел.
– Что, интересно?
– Всякий человек интересен.
– Не-ет! «Петух» не интересен.
– Это я, что ли, «петух»? Ну, давай возьми, если я тебе приглянулся!
– Давай, Вась! Ты первый, – бросил амбалу.
Сила у Васи есть, но практический опыт явно ограничивается уличными драками «стенка на стенку», а школы никакой. Его грузное тело мешком брякнулось на пол, и я заломил ему руку.
– Пикнешь – сломаю!
– Не так быстро, парень! – Перед моим носом сверкнул нож, и я встретился глазами с хитрыми глазками маленького.
Только бы планка не упала!
Бросаюсь на пол, уворачиваясь от ножа, тело изгибается – прыгаю на ноги, запястье низкого трещит в руке.
Терпеть боль он не умеет. Нож со звоном упал мне под ноги. Я молниеносно наступил на него.
– Ну что, руки ломать или так договоримся?
– Договоримся, – с досадой ответил маленький и сплюнул на пол.
– Тогда вопрос первый: что про меня наплели менты, что вы подрядились меня опустить? Вариант: сколько заплатили? Вариант: что обещали? Ну давай, по порядку.
– Сказали, что педофил-насильник…
Я рассмеялся.
– Слушай, вор! Ты ведь, вор, да?
Хитрый молчит.
– Не первый ведь раз сидишь, вор? И ментам веришь? Чего обещали-то?
– Не смотреть особенно. В покое оставить. И водку, и курево, и вести с воли.
– Не смотреть, значит? Это хорошо. Это правильно. Значит, не смотрели?
Я покосился на глазок в двери.
В это время здоровый сделал попытку подняться, и я легонько пнул его ногой. Он отключился.
– Так, вор! Слушай внимательно и запоминай мою статью: «убийство, совершенное с особой жестокостью». Ну, повтори!
– Убийство…
– Ну! – Я выкрутил ему руку.
– С особой жестокостью, – выдохнул он.
– Хорошо, иди. Сидеть тихо, рук не распускать. Ко мне обращаться «господин».
Хитрый сделал два шага и обернулся.
– Слушай, парень, может, без «господина»?
Я задумался, уж не перегнул ли палку.
– Ладно, согласен. Я сегодня добрый.
Вынул носовой платок и взял им нож. Подошел к унитазу. Сооружение это больше напоминает насест в советских общественных туалетах, спроектированный для того, чтобы срать, сидя на корточках. Над дыркой располагается кран для умывания.
В эту самую дыру я и отправил нож. Пройдет ли? Легко! Заточка мгновенно сгинула где-то в недрах тюремной канализации.
Амбал медленно приходит в себя.
– Забирай своего друга! – милостиво говорю хитрому. – Как зовут-то тебя, джентльмен удачи?
– Глеб.
Я протянул руку.
– Ну что, мир?
Он без особого удовольствия пожал ее и буркнул «мир».
– Андрей, – улыбнулся я. – А теперь просвети-ка меня, Глеб, по поводу местных обычаев: обо что вытирать ноги, обо что не вытирать, а то ведь опять впросак попаду. Не дай бог, кого покалечу!
Мне, наконец, дали белье (серое и влажное). Я умылся над сортиром и вытер лицо носовым платком (заподло вытираться тюремным полотенцем). И даже если Глеб и загнул, у меня не возникало никакого желания пользоваться этой именуемой полотенцем тряпицей, тем более что в качестве тряпки у двери лежит точно такое же.
Лег в кровать и полузакрыл глаза. Надо быть настороже, неизвестно, насколько Глебов «мир» искренен.
Размышляю о собственной реакции на попытку сделать из меня пассивного гомосексуалиста. Почему, собственно? Я всегда был далек от осуждения гомосексуализма как такового, а «священный отряд» Фив, составленный из любовников и столь благосклонно поминаемый де Садом и Николаем Козловым, никогда не вызывал у меня иных чувств, кроме симпатии, если не восхищения. Как писал Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов».
Неужели дело в социальном статусе, в отношении общества, в трактовке? Там это было почетно, здесь – позорно.
И еще, в насилии. Маркиз де Сад оправдывал насилие, даже убийство возводил в ранг доблести. «Половой акт грязен – так сделаем его еще грязнее»! Почему же «грязен»? Г-н маркиз, проповедник либэртинажа, впоследствии переименованного в либертерианство, находился в плену сексофобии, характерной для его времени, и откровенно именовал себя развратником. И потому его заносило: «семь бед – один ответ!»
Наивно! Как герой мультфильма, рычащий страшным голосом: «Я великий злодей!» Мало кто из современных бэдээсэмеров назовет собственные развлечения развратом. Мы умнее и свободнее и способны отличить секс от насилия, мы провозгласили принцип добровольности и смогли вписаться в общество, еще не вполне, еще со скрипом, но все же. Увы, типичный зэк не умнее типичного обывателя и находится в плену тех же комплексов, что и маркиз де Сад. А я вынужден подчиняться распространенным здесь стереотипам – иначе смерть.
Как же они извратили высокую любовь воинов!
Мы с Кабошем сидим в пабе «Стивен» и обсуждаем вопрос о брэндинге. Прошло почти полгода с того момента, как Жюстина заговорила о клейме. С тех пор она не раз возвращалась к этому разговору, и постепенно я понял, что тоже этого хочу.
– Бычки о свою руку никогда не тушил? – поинтересовался Кабош. – Попробуй!
– Не курю.
Мэтр достал пачку «Винстона» и закурил.
– Ты же бросил.
– Иногда балуюсь.
Он сделал затяжку и отдал мне сигарету.
– Давай! Незабываемые впечатления.
Улыбнулся почти сладострастно.
Лето, я в рубашке с короткими рукавами.
Только не на тыльную сторону кисти, а то народ может удивиться. Лучше на предплечье. В крайнем случае, можно будет надеть рубашку с длинными рукавами, чтобы скрыть ожог.
– Прямо здесь? – спрашиваю я.
– А что? Здесь народ поймет.
Возможно. Паб «Стивен» служит местом постоянных встреч тематической тусовки. Но ведь возможны и случайные люди. Что, если не смогу сдержать крик? Ладно, музыка громкая, заглушит.
Кладу руку на стол, горящий конец бычка впечатывается в кожу.
– Мать!
– Вот так-то! – заключает Кабош. – Клеймо в сто раз хуже.
– Я не под эндорфинами.
– Зато под пивом. Одно другого стоит.
Помолчали.
Кабош предложил сигарету.
– Будешь?
– А ладно! Давай!
Я с удовольствием затягиваюсь. Жюстина табак на дух не переносит, а главное, терпеть не может курильщиков, говорит: «У них губы холодные!»
– Ну что, передумал? – спрашивает Кабош.
– Почему же? Ты мне технологию-то объясни.
– Хорошо. Но сначала на себе попробуешь.
– Я всегда все на себе пробую. Но в этом случае мне бы хотелось твоего присутствия при эксперименте.
– Ага! Чтобы личный врач на крайний случай! – он усмехнулся. – Разумно. Даже проассистировать могу.
– Буду очень обязан.
– Так. Прежде всего на месте клеймения не должно быть нервных узлов и крупных сосудов. Куда ставить собираетесь?
– На плечо обычно ставили. Не на лоб же!
– Можно и на плечо, если Жюстина собирается до конца жизни отказаться от пляжей и платьев на бретельках или не боится шокировать общественность.
– Это мы с ней обсудим. А куда еще?
– На попу. Самое безопасное. Далее. Место клеймения надо тщательно очистить от волосков, обработать антисептиком и просушить. Существует две основных технологии нанесения клейма: историческая и бэдээсэмная. Есть еще химический метод (работа с кислотами), но я бы не советовал. И есть салоны тату. Там тоже брэндингом занимаются. Не хотите обратиться?
– Угу! Обезболивание вместо сабспейса, и я за дверью. Ну и какой кайф?
– Это, смотря что вас больше интересует: процесс или результат. Результат там будет заведомо лучше.
– Процесс, процесс!
– Как знаешь! Итак. Технология БДСМ. Берешь стальной лист, отрезаешь кусок, накаливаешь, прикладываешь торцом. Держать не больше секунды. Глубина клеймения не должна превышать полтора миллиметра. Если меньше полмиллиметра – клеймо сойдет. Так что имеет смысл вспомнить детство и на дереве потренироваться. В клейме не должно быть замкнутых линий. В месте ожога образуется коллоидная ткань, через которую не прорастают капилляры. Ткань, окруженная ожоговым рубцом, отмирает. Кроме того. От клейма можно, конечно, словить кайф немеренный, когда нижний в правильном состоянии, под эндорфинами. Но ему предстоит неделя ноющей боли и ношения стерильных повязок (от стафилококковой инфекции умереть, как не фиг делать, что частенько и происходило с заклейменными преступниками), а повязки еще надо уметь накладывать. Это у Полин Реаж все легко и просто. Но «История О» – фантазии очевидной ванили, которая в реале никогда ничего не пробовала. Продолжать?
– Продолжай.
– Историческая технология. У палачей были наборные клейма с металлическими штырями. Клеймо получалось из точек, как татуировка. На первый взгляд историческая технология даже безопаснее (площадь клеймения меньше) и предоставляет более широкие возможности: набирай из точек любой рисунок. Кажется, чего проще: забей гвозди в тонкую деревяшку, чтобы вышли с другой стороны, накали – и вперед. Но тогда гвозди должны быть достаточно тупыми, чтобы не увеличить глубину клеймения, и одинаковыми по длине.
– Мне больше нравится историческая технология.
Кабош пожал плечами.
– Ну, на себе попробуешь.
На фоне окружающих трехэтажных особняков дом Кабоша выглядит обителью нищего: первый этаж из белого дешевого кирпича, второй – вообще из бруса. Зато хорош забор. Совершенно глухой и высотой полных три метра. Говорят, в советское время запрещалось ставить заборы выше, чем два десять. Такие и ставят все бывшие, обратившиеся в нынешних, словно по привычке. Кабош не из них и потому внутренне свободен, что парадоксальным образом проявляется в высоте забора.
Перед домом – модный деревянный настил с пластиковым столиком и такими же креслами. Как в открытом кафе. За этим самым столиком и сидим мы с Кабошем, и потягиваем апельсиновый сок. Спиртное Кабош запретил на сегодня волевым решением.
– Джин! Подавай чай! – кричит Кабош.
Каблуки стучат по садовой дорожке и настилу. Я оборачиваюсь.
К столику подходит обнаженная молодая женщина. В руках у нее поднос с чаем, вазочкой с конфетами и двумя плитками шоколада. На шее – кожаный ошейник, на ногах – туфли на шпильках.
Девушка, пожалуй, красива, но, на мой взгляд, высоковата, да и грудь могла бы быть не такой тяжелой. Лицо знакомое. Где-то я ее видел.
Она ставит поднос на стол, гремят чашки, пахнет сладостями, отступает на шаг и преклоняет колени.
– А кто-то говорил, что рабынь не держит! – усмехнулся я.
– Ну-у, если женщина просит… Хочешь? Тебе сейчас эндорфины не помешают.
– Спасибо, Кабош. Честно говоря, не знаю, как отреагирует Жюстина. Мне бы не хотелось неожиданностей в наших отношениях. Ты бы хоть предупредил, что у тебя рабыня!
В общем-то, вряд ли Жюстину это расстроит. Тем более что цель чисто утилитарная – повышение концентрации эндорфинов в крови. К тому же Жюстина может ничего и не узнать. А может и узнать. Неожиданностей действительно не хотелось. Такие вещи надо оговаривать заранее.
– Ну как хочешь! – говорит Кабош. – Тогда лопай шоколад. Обе плитки.
Я вопросительно смотрю на мэтра.
– Шоколад тоже вызывает выделение эндорфинов и, еще больше, серотонина, – объясняет он. – При Тематическом «голоде» помогает – факт.
Делает знак своей рабыне.
– Иди!
– Где-то я ее видел, – задумчиво проговорил я, когда она ушла.
– На БДСМ-встречах ты ее видел. Джиния. Известная в Теме Госпожа. Не помнишь?
– А-а! Помню!
– Устал человек от верхней роли. Свитчинул. Ну что ж? Пусть расслабится в рабстве после тяжкой господской доли. Я подсобить – всегда пожалуйста.
Кабош окинул взглядом остатки ужина.
– Доел?
Я кивнул.
– Тогда пошли.
Вечереет. Солнце падает на запад, оставляя над землей яркую золотую полосу, перечеркнутую черными стволами сосен.
Мы спускаемся в подвал. Идем по большой комнате с низким потолком, носящей следы незавершенного ремонта. Голые стены, только одна оклеена обоями под кирпичную кладку, картон и осколки плитки на земляном полу.
– Отделаю – будет, как во всеми нами любимой «Истории О» – полная звукоизоляция. Все стены обошью пробкой. На полную катушку поразвлекаемся. Было бы готово – не понадобилось бы в лес тащиться. А сейчас – сюда!
Мы оказались в комнатушке площадью метров восемь, отделанной плиткой, как ванная или лаборатория. В углу стоит вполне медицинского вида стеклянный шкаф, усиливающий сходство с последней. У стены – кушетка, покрытая клеенкой, как в поликлинике, но куда чище и новее.
У шкафа – Джин. Она одета: белый халат, как у медсестры, волосы убраны под косынку.
– Маркиз, садись. Джин, иглы стерильные тонкие и антисептик.
– Зачем? – глупо спросил я.
Кабош улыбнулся.
– Надо же тебя подготовить к грядущим подвигам. Займемся плейпирсингом. Посмотрим твою реакцию на боль. Я хочу быть уверенным, что ты не потеряешь сознание от клеймления и сможешь оторвать руку с клеймом.
Я вспомнил, что Джиния прославилась в Тематической тусовке тем, что вышивала крестиком на одном экстремальном мазохисте. Говорят, сложная техника.
Джин и Кабош надели хирургические перчатки и вымыли руки.
– Рубашку снимай! – бросил мне Кабош.
Иглы оказались длинными и тонкими, как от шприцев. Явно не для вышивания.
– Может быть, сам? – спросил Кабош.
– Мне бы хотелось посмотреть на работу мастера. И поучиться. Жюстина интересовалась.
– Я тоже не большой специалист. Джин! Послужи другу Господина.
Они обработали мне плечо антисептиком. И Джин ввела под кожу первую иглу. Неглубоко. Сверху вниз. Игла выходит наружу и снова прокалывает плечо. И так дважды. Кончик иглы появляется на поверхности, возле него набухает кровавая капля. Ловко и быстро. У меня перехватило дыхание.
– Иглы хороши тем, – комментирует Кабош, – что, нанося минимальное поражение организму, вызывают бурное выделение эндорфинов. На этом основан лечебный эффект иглоукалывания. Джин, этого мало. Давай еще! Нам надо создать максимально возможный обезболивающий эффект, при этом, не вводя его в сабспейс, – он оборачивается ко мне. – Иначе ты будешь недееспособен.
Вторая игла вошла вслед за первой. Я чуть не застонал.
– Кстати, обрати внимание, – заметил Кабош. – Концы игл должны оставаться на поверхности. Иначе будет внутренняя гематома, а это не есть хорошо.
– Я видел какую-то передачу об иглоукалывании. Там иглы ставили именно так: перпендикулярно поверхности кожи и конец внутри. – Я стараюсь говорить как можно ровнее и спокойнее.
– Не напрягайся, – советует Кабош. – Расслабься. По иглам есть один специалист. Лет десять жил в Китае, синолог. Небесным Доктором кличут. Хочешь, познакомлю?
– Хочу.
Кабош кивнул.
– Только если он начнет разводить тебя попробовать «особые методы» – не разводись. С его «небес» не все возвращаются.
– Учту.
– Джин! Давай еще парочку.
Когда она закончила, Кабош наложил мне на плечо стерильную повязку. Иглы остались там, под повязкой.
– Пойдем потихоньку.
Он повел меня на первый этаж, поддерживая под руку на лестнице.
– Мэтр! Да я в порядке.
– Конечно, в порядке. Подумаешь, четыре иголки под кожей! Даже не под ногтями! Просто не делай резких движений. Это все может испортить. Сабспейс – состояние хрупкое.
Я не чувствую никакого сабспейса.
– Все еще впереди, – усмехнулся Кабош.
Усадил меня в мягкое кресло на первом этаже.
– Джин! Еще чайку.
Обернулся ко мне.
– Откинься на спинку, расслабься, полузакрой глаза.
Боль, пожалуй, уменьшилась, хотя больнее всего прокалывать кожу. Когда игла уже там – далеко не так больно. Если только не шевелиться.
– Причина выделения эндорфинов – даже не боль, а именно ущерб, нанесенный организму, – говорит Кабош. – Так что оно продолжает работать.
Во время чая боль почти прошла, зато нахлынуло состояние эйфории. Довольно легкое, без потери контроля и тумана перед глазами.
Кабош заметил.
– Что, хорошо?
– Хорошо.
– Помнишь переделку «Евгения Онегина» по Теме?
– Васину?
– Васину, Васину! Напомни-ка!
– Только любимые места.
– Давай!
– Отлично! Язык не заплетается. Значит, все путем. В глубоком сабспейсе язык заплетается. Значит, не переборщили. У тебя довольно поверхностное состояние. Пошли!