Нет, наверное, главная проблема состоит в том, что я полицейский и работаю в отделении Шестого округа на Манхэттене и понимаю, что человек с медной звездой призван на службу не для того, чтобы ходить дозором по улицам. Нет, он должен собирать факты и раскрывать преступления, а я, наверное, не слишком, знаете ли, расположен вникать в подробности некоторых преступлений. Ну, по крайней мере, хотя бы наполовину.
К примеру, тем утром, в Валентинов день, я проснулся с неприятным ощущением, что кто-то где-то в этом полумиллионом городе наверняка нарушил закон, а я представления не имею, кто бы это мог быть. А все потому, что накануне в мою маленькую каморку без окон в Гробницах пожаловал не кто иной, как шеф полиции Джордж Вашингтон Мэтселл – наш бесспорный лидер, неукротимый и напористый, как носорог, борец с преступностью, человек, просто обожающий задавать мне неразрешимые загадки.
Д. В. Мэтселл производил впечатление уже хотя бы потому, что был огромен – рост свыше шести футов, вес фунтов триста, и ни унцией меньше. Но не только поэтому. Он производил впечатление, потому как разум и воля его напоминали поезд, мчащийся на всех парах. До назначения нашим шефом он работал судьей и успел прославиться на этом поприще. Ну, а поскольку мы, простые копы, являем собой разношерстную и неорганизованную шайку – это еще мягко сказано, – теперь он уже перестал быть знаменитым. Что, впрочем, его не слишком расстраивало.
Я услышал шум и поднял глаза от стола. Всего секунду назад казалось, что дверь в мой кабинет вполне нормальных размеров. Ну, человеческих, что ли. И вот теперь на пороге стоял шеф Мэтселл, а дверь напоминала лаз в мышиную норку. Он стоял и невозмутимо взирал на меня. Тяжелая челюсть в мясистых складках, светлые глаза сверкают. Я взял в привычку обходить свое отделение, как прежде делали все мои коллеги, выискивая, нет ли где непорядка, и очень часто обнаруживал, что есть. В августе прошлого года, когда закончилось расследование этого ужасного убийства ребенка, шеф решил, что мои мозги должны находиться в постоянном его распоряжении, и с тех пор я засел в Гробницах, и неприятности находят меня или с помощью записок от Мэтселла, или же он является собственной персоной. И я, черт побери, так до сих пор и не понял, что хуже.
– Бесценная живописная миниатюра похищена из частной резиденции по адресу дом 102, Пятая авеню, при весьма необычных обстоятельствах, – заявил он.
Небось размером с бусинку, но в животе у меня все сжалось. Страшно неприятное ощущение.
– И вы должны ее найти. Мистер и миссис Миллингтон ждут вас у себя к девяти.
– Буду, – ответил я и резко выдохнул.
– Найдите вора, мистер Уайлд, и поскорей, – бросил он через плечо и вышел решительно и бесшумно, словно за дверью стояли батальоны, ждущие его распоряжений.
«Легко сказать, да трудно сделать», – подумал я.
Я был среди первых полицейских, нанятых после того, как Муниципальный совет закончил переформирование городской полиции. И я страстно желал стать самым лучшим. Но до сих пор работа напоминает мне плохо сидящее пальто – рукава нескладные и слишком широкие, прорези для пуговиц страшно узкие, и при возникновении каждой новой проблемы в голову лезла жуткая чепуха. И я задавался одним и тем же вопросом: как ты собираешься раскрыть это дело, с чего начать?
Отвратительное ощущение.
Я рассеянно подумывал о том, что неплохо было бы, как обычно, заскочить вечером в бар. Но затем вдруг решил, что туда же непременно завалятся брокеры с Уолл-стрит, вылакают весь ром, начнут сплетничать, шипеть, извиваться, как змеи, заползать ко мне в душу, как под кедровую панель для облицовки. И не то чтобы я не мог найти какое-то там украденное добро или усмирить уличных хулиганов. Не существует убийств, которые я не мог бы раскрыть. Однако сам я прежде считал, что лицо мое еще недостаточно покрылось шрамами от пожара, уничтожившего чуть ли не половину города, что нет ни одной мало-мальски приличной дыры, куда меня могли бы нанять на работу, что мой дом и состояние не испарились и что главным моим стремлением было подавать шампанское брокерам, которые уже напились до одури. Словом, я в основном беспокоился из-за сущих пустяков.
Я сказал – в основном.
Примерно раз в месяц мне снились сны о работе в полиции, о том, что случилось прошлым летом. А как же иначе? Но от этих снов голова потом просто раскалывалась.
Однако, как только Мэтселл поручил мне найти миниатюру, я тут же отбросил все сомнения и собрал волю в кулак. За все то время, как я перестал быть простым патрульным и получил должность решателя самых сложных и хитроумных загадок шефа, мне еще ни разу не доводилось расследовать преступление против так называемых сливок нашего общества. А добраться до дома под номером 102 на Пятой авеню было раз плюнуть – всего-то пройти через раздражающе веселый парк Юнион-плейс.
Не любил я эти районы по чисто экономической причине. Потому как у меня было всего пять предметов мебели, и снимал я крохотную комнатку над пекарней. Но раз Мэтселл отдал такое распоряжение, следовало его выполнить.
И вот утром 13 февраля я поспешил на выполнение задания и лишь качал головой при виде чудес Юнион-Сквер-парк. Вообще-то все наши парки лет через десять после их создания превращаются в место, напоминающее свинарник или курятник – последнее еще в лучшем случае. Но Юнион-плейс с его аккуратно подстриженным кустарником и расчищенными граблями дорожками чуть ли не с религиозным пылом силился соответствовать окружающей обстановке. Аллеи приветливо шептали: добро пожаловать, радуйся и наслаждайся – видно, считали меня одним из местных обитателей. Под голыми ветвями молоденьких деревьев столь же юные девушки заливались веселым смехом, из-под меховых манто виднеются волны белых кружев, от яркого света вспыхивают разноцветными искрами бриллианты, вплетенные в волосы.
Будь я в более романтическом настроении, то, может, остановился и полюбовался бы ими чуть дольше. Но я продолжал вышагивать по Шестнадцатой улице, делая вид, что нет девушки по эту сторону океана, которая бы стоила того, чтобы занять мои мысли и внимание хотя бы на десять процентов.
Первоклассное троекратное ослиное упрямство и тупоголовость – так называл братец Вал эту мою одержимость. Увы, но тут я не мог ничего поделать. Мне хотелось украшать ради нее улицы флагами, брать с боем города. Если б мозг ее был картой, я бы взял изящную желтую ленточку, приколол бы нежно и безболезненно, а потом водил ею, чтобы отследить ход ее мыслей. Понимая, что это вряд ли возможно, я примеривал на себя роль парня, который будет запирать по ночам двери в ее дом, ибо она всегда отличалась дерзкой легкомысленностью, но никак не благоразумием. А уж проверять, заперты ли створки окон, – это занятие не для хрупкого создания с локонами. Так мне, во всяком случае, кажется.
Мерси Андерхилл находилась в Лондоне, а я – в Готэм-сити[6]. И вот вместо того, чтобы прийти к ней, я постучался в дверь дома 102 на Пятой авеню.
Трехэтажный дом из коричневого камня был построен лет пять тому назад, не больше, ведущие к нему ступени словно расплывались в широкой ухмылке между двумя унылыми каменными грифонами, застывшими по бокам на пьедесталах. Резная дверь тикового дерева, в ящиках для растений под окнами понатыканы сосновые ветки, на них красуются позолоченные шишки; каменный фасад разукрашен везде, где только нашлось свободное место. Даже черепичная кровля, казалась, так и вопиет о недавно привалившем богатстве. Грифоны как-то совсем не соответствовали этому месту – как, впрочем, и я.
Я попробовал позвонить. Звонок прозвучал как гонг, приглашающий императора к обеду, и двери распахнулись. Привратник, увидев меня, скроил такую гримасу, точно заглянул на скотобойню. Наверное, потому, что мое шерстяное зимнее пальто было унылого серого цвета и некогда принадлежало кому-то другому. И еще потому, что правая верхняя часть моего лица походит на застывшую лужицу воска. Но ведь он ни черта не знал о предыстории этого пальто. И в лицах, видно, не очень разбирается. А потому решил, что лучше промолчать, так я подумал.
Я все ждал, когда он что-нибудь скажет. А он просто стоял в дверях. Высокий, молчаливый, с бакенбардами.
И тогда я прикоснулся пальцами к медной звезде на жетоне, приколотом к лацкану.
– Ага, – протянул он таким тоном, словно только что обнаружил источник неприятного запаха. – Вам поручено искать картину… Полицейский, насколько я понимаю.
Я невольно усмехнулся. Я уже успел привыкнуть к подобному тону – именно так люди относятся к полицейским невысокого звания, пусть даже мало кто из них употребляет слово «поручено». Впрочем, все это неважно. За годы работы в баре я наслушался разговоров тысяч людей из сотен городов. Прежде для меня это было даже своего рода игрой. Определить, кто есть кто и откуда. Одной из многих игр. И, по всей очевидности, Миллингтонам не удалось определить на слух выходца из Бристоля, который силился копировать лондонский акцент, вот они и наняли старого морского волка в лакеи. Это меня изрядно позабавило. И еле видная дырочка в ухе, куда некогда была вставлена серьга, тоже позабавила.
Я невольно усмехнулся. Я уже успел привыкнуть к подобному тону – именно так люди относятся к полицейским невысокого звания, пусть даже мало кто из них употребляет слово «поручено». Впрочем, все это неважно. За годы работы в баре я наслушался разговоров тысяч людей из сотен городов. Прежде для меня это было даже своего рода игрой. Определить, кто есть кто и откуда. Одной из многих игр. И, по всей очевидности, Миллингтонам не удалось определить на слух выходца из Бристоля, который силился копировать лондонский акцент, вот они и наняли старого морского волка в лакеи. Это меня изрядно позабавило. И еле видная дырочка в ухе, куда некогда была вставлена серьга, тоже позабавила.
– Ну, как там у вас дома обстоят дела с кораблестроением? – спросил я.
Если вы ни разу не видели, как краснеет, а затем бледнеет пожилой морской волк, то многое потеряли в жизни. Да у него даже бакенбарды встали дыбом.
– Прошу, сэр, сюда, входите… И сразу дайте знать, если вам что понадобится.
Мы вошли в фойе, увешанное портретами дам нездорового вида – с собачками, с детьми и за рукоделием. Из двери напротив вылетел бойкого вида джентльмен лет пятидесяти пяти, на ходу поглядывая на золотые карманные часы. Очевидно, мистер Миллингтон собственной персоной.
– Здесь полицейский, хочет видеть вас, сэр, – отрапортовал лакей из Бристоля.
– О, чудненько! Как его имя, Тёрли?
Тёрли безмолвно, словно щука, раскрывал и закрывал рот. Этот несчастный так страдал, что я решил закрепить нашу с ним дружбу и бросился на помощь.
– Тимоти Уайлд. Буду рад сделать все, что в моих силах, чтобы вернуть вашу собственность.
– Надо же, – пробормотал Миллингтон, пожимая мне руку. – Не совсем то, что я ожидал от шефа Мэтселла, но, полагаю, ему видней.
Не зная, чью сторону занять в этом споре, я предпочел промолчать.
– Я должен ехать в «Чейндж», – сокрушенно заметил он. – Так что просто провожу вас к комнате для музицирования, вернее… как это там у вас говорят? К месту преступления, правильно?
– Не могу знать.
– Понимаю, – растерянно протянул он.
По пути мистер Миллингтон поведал мне, что накануне утром, ровно в шесть, их горничная Эйми, войдя в это помещение, испытала настоящий шок. Миллингтоны являлись любителями искусств (комнаты, через которые мы проходили, просто утопали в китайских вазах и японских ширмах, стены сплошь завешаны живописными полотнами, изображающими херувимов, не слишком энергично выполняющих прямые свои обязанности), и каждое утро все эти драгоценные произведения искусства полагалось протирать и чистить. И еще проводить их опись, отметил про себя я. Так вот, увы и ах, но Эйми вдруг обнаружила, что на стене комнаты для музицирования не хватает одной миниатюры. После тщательнейших поисков о том уведомили Мэтселла, и теперь мне предстояло выступить в роли ищейки.
Не самая сильная из моих сторон. Я точно это знал.
– Жена страшно расстроена этим ужасным событием, – снова на миг возникли золотые часы мистера Миллингтона. – Стоит ли говорить вам, что это Жан-Батист Жак Огюстен?[7]
В свое время я набирался ума, пользуясь огромной библиотекой одного очень эрудированного протестантского священника, а потому ответил с ходу:
– Придворный миниатюрист? Последний официальный, так сказать, художник короля Франции?
– О… Что ж, хорошо.
– И что она собой представляет?
Мне тут же сообщили, что представляет она собой пастушку в соломенной шляпе с розовыми ленточками. Как раз в этот момент мы подошли к комнате для музицирования. Там друг против друга стояли, словно дуэлянты, два рояля; имелась также виолончель, несколько красивых лютен и арфа с распахнутыми крыльями размером с чулан.
– Ужасно извиняюсь, но мне действительно пора бежать, – заявил Милингтон. – А вы, Тёрли, позаботьтесь о том, чтобы этот полицейский получил ответы на все свои вопросы, хорошо? А теперь… словом, вам лучше знать, что и как здесь делать, мистер Уайлд.
Я не знал. Но он удалился так быстро, что у меня не было возможности сообщить ему об этом.
Когда шаги хозяина затихли вдали, Тёрли смущенно затеребил свои бакенбарды.
– Я о том, что было чуть раньше, сэр. Сожалею и…
– Да будь вы хоть цыганской царицей, мне все равно. Кроме того, именно этого они от вас и ждали. Меня вы не смогли одурачить. Но это вовсе не означает, что вы не способны самым распрекрасным образом морочить им головы. Так что помогите мне разобраться с этим делом – и проехали, забыли.
Он улыбнулся, продемонстрировав кривые зубы; наверняка ни разу не улыбался так при хозяевах при дневном свете.
– Что ж, это честная игра, мистер Уайлд. Наверное, вы прежде всего хотите осмотреть комнату.
Я счел это разумной идеей и начал осматриваться. Разглядывать инструменты, эркеры, розовые шторы на них, злобного вида драконов, охраняющих камин. И едва подавил вздох разочарования.
Комната как комната. Ничего особенного.
Очевидно одно: миниатюра отсутствует. Одну из стен украшала коллекция из одиннадцати миниатюр; то были в основном портреты праздных и розовощеких представителей знати, но имелось и несколько изображений столь же розовощеких и праздных простолюдинов. Очевидно, их должно было быть двенадцать. Не хватало третьей справа во втором ряду. Обои в том месте, где висела миниатюра, были грязные, россыпь пышных чайных роз на них покрыта пылью. Три параллельные полоски пепельно-серой грязи. Я наклонился поближе, рассматривая это место.
Просто пустое место, ничего больше.
Я, слегка нервничая, провел пальцем по шраму у брови и пошел посмотреть замки на двойных дверях в комнату для музицирования.
– Я бы и сам назвал эти обстоятельства весьма странными, сэр. В полночь, когда я делал ночной обход, комната была заперта. Ключ есть у меня и у мистера Миллингтона; у миссис Торнтон, экономки, тоже есть ключ. Все они на месте. И потом, разве мистер Миллингтон не говорил вам, что вчера мы обшарили и перетрясли весь дом сверху донизу? Точно кому из нас могло прийти в голову хранить при себе ворованное добро…
Я строго покосился на него и закончил осматривать второй – судя по всему, нетронутый – дверной замок. Все красивые лондонские гласные Тёрли к этому времени полностью растворились в водах реки Эйвон, на берегах которой раскинулся Бристоль. Я уже почти полюбил его за это.
– Да они стоят целое состояние, некоторые из них. Та миниатюра уж определенно. А до этого, насколько я понимаю, у вас ничего никогда не пропадало?
– Никогда, сэр. Потому как никто из нас в деньгах нужды не испытывает. Особенно в краденых. Там, внизу, еды у нас навалом, в год положено три выходных по болезни, на каждое Рождество получаем премии. И у всех нас есть семьи, которых надобно поддерживать, а каждый божий день в город просачиваются по десять тысяч ирландцев. Так что никто не рискнет быть уволенным, тем более – с волчьим билетом.
Ирландцы действительно наводняли Нью-Йорк; ощущение возникало такое, что в каждой капле этой волны было, как минимум, по какому-нибудь Доннелли или Маккейлу. Никто их не любил – за исключением, разумеется, демократов типа моего брата Валентайна, ведь ирландцы всегда голосовали за них. Но уж определенно, что к домашней прислуге британского происхождения это не относилось – ведь их в любой момент за любую малейшую провинность могли вышвырнуть на улицу наиболее экономные хозяева. Я сочувствовал Тёрли. Его неприязненное отношение к ирландцам носило чисто практический характер, в отличие от злобной антикатолической паранойи, охватившей наше общество, от которой у меня просто волосы вставали дыбом.
Но еще в прошлом году ирландцы начали голодать, когда у них подошли к концу запасы картофеля. Зима еще не кончилась, а этот парень ничуть им не сострадал. У меня есть друзья среди ирландцев, есть сослуживцы-ирландцы, а потому я хорошо представляю, что это такое – экономить на еде. Мы с Валом однажды соорудили в котелке ужин из кашеобразной массы овощей, выданных нам из ресторанных запасов и объедков, пустили в ход зерна с недоеденных кукурузных початков в масле и три подобранных на улице каштана. Брат посолил все это, поперчил, разложил по тарелкам и украсил мое блюдо двумя каштанами, а свое – одним, и назвал все это салатом.
Как-то не слишком убедительно прозвучало.
– Ну, а когда вы запирали дверь, не заметили, что чего-то не достает?
– К сожалению, нет, да я и не присматривался. Последней в семье в эту комнату заходила миссис Миллингтон, после завтрака.
– А проникнуть сюда можно только через эти двойные двери или два окна – в том случае, конечно, если не было дубликата ключей… – Я отпер задвижку на одном из окон эркеров.
– Получается, что так, сэр. Но только вы, люди из полиции, можете понять, снимали с этого ключа дубликат или нет.