Вдруг ей стало очень страшно. Вот бы хорошо, если б Нимец выскочил прямо сейчас, пока она ничего не видит, и всё закончилось…
— Ау, киска, ты не уснула?
Она спохватилась, что ведет себя подозрительно. При такой тишине слышен каждый звук. И отсутствие звуков тоже… Чуть не плача от ощущения бесконечной мерзости происходящего, Мавка подняла юбку — но ничего не вышло. Внутри всё было словно зажато в кулак. Наконец сообразила. К стенке был приделан рукомойник, под ним наискось шел желоб. Пролила немного воды, позвенела струйка.
— Всё уже! Я сейчас!
Вышла, игриво посмеиваясь.
— Теперь вы, мой рыцарь. Не буду вас смущать. Подожду в доме.
— Нет уж, — живо сказал Романов. — Это нечестно. Я один боюсь, ха-ха. Ждать не заставлю. Раз-два и готово.
Он не хочет меня отпускать. Что-то заподозрил, испугалась Мавка. Тем более нужно кончать…
Стоило русскому закрыть за собой дверцу, как из густой тени абсолютно беззвучно вынырнул Нимец. Левой рукой показал: тихо! Правая была опущена. В ней поблескивала узким лезвием бартка.
Знаками крестьянин показал: пускай этот приступит к делу, тогда его и кончу. А потом кину в дыру.
Мавка задрожала. Но сказала себе: всё правильно. Кобелю собачья смерть. А зловонному греху зловонную могилу. Заодно и трупного запаха не будет…
И вдруг она словно очнулась. Что со мной? Я ли это?
Замотала головой: не надо! Схватила Нимца за рукав.
В этот миг из будки донесся звук льющейся струи. Нимец оттолкнул Мавку, сделал два быстрых шага.
Ударом ноги вышиб хлипкую дверь и тем же движением, весь подавшись вперед, обрушил страшный удар топора в раскрывшуюся щель. Раздался сухой треск.
Свет луны озарил внутренность латрины.
Мавка увидела, что на сиденье никого нет — лезвие с размаху вонзилось в доски. Сам Нимец едва удержался на ногах, упершись рукой в заднюю стенку. Романов же стоял сбоку, у рукомойника, пуская из него воду — в точности так, как недавно это делала Мавка…
Стремительный, словно распрямившаяся пружина, Нимец обернулся, хотел выдернуть бартку, но подпоручик коротко и резко ударил его кулаком в челюсть. Контрабандиста бросило в сторону. Он кинулся на офицера, норовя схватить его за горло. Второй удар, еще сильней первого, снова отшвырнул Нимца к стенке. Тогда он выдернул из-за пояса нож, занес его. Романов качнулся назад, сунул руку в карман галифе, и карман дважды выплюнул злое желтое пламя. На фоне ночного безмолвствия выстрелы были невыносимо громкими.
Нимец согнулся пополам, сел на пол и привалился к стульчаку, так и не издав ни звука.
Что-то дробно стучало сквозь вату, которой будто заткнуло уши. Это у меня зубы стучат, поняла Мавка и сглотнула. Слух прочистился.
Офицер присел на корточки, заглянул мертвецу в лицо. Присвистнул.
— Битва народов в нужнике окончена, мадемуазель, — сказал он, выходя из будки и прикрывая дверь. — Куда это вы? Стоять!
На нее был направлен маленький пистолет. Мавка перестала пятиться, из нее будто разом ушла вся сила.
Беседа без дураков
По улице бежали люди. Судя по стуку сапог и металлическому бряцанью, военные.
Это был ночной патруль: офицер и двое солдат с винтовками наперевес. Примчались на выстрелы.
Романов обхватил Мавку левой рукой за плечо, оружие не спрятал.
— Что произошло? — закричал через изгородь старший патруля. — Это вы стреляли, подпоручик?
— Ну я. А вам что за дело? — заплетающимся языком ответил Романов. — Показываю мамзели, как стреляют у нас в контрразведке.
Он вскинул руку и двумя выстрелами разнес вдребезги две глиняные кринки, сушившиеся на плетне.
— Видала, душка? Теперь ты попробуй.
Офицер толкнул калитку.
— Немедленно сдайте оружие! Вы пьяны! И марш за мной на гауптвахту!
Романов надменно воззрился на него.
— А вы знаете, с кем вы разговариваете? Я Романов! Начальник отделения контрразведки! Особоуполномоченный штаба фронта! Без особого распоряжения оттуда, — он ткнул пальцем вверх, — меня даже командир дивизии арестовать не может. Ясно? Вот, у меня и удостоверение имеется…
Луна сияла так ярко, что патрульный начальник смог прочесть документ без фонаря.
— Черт знает что, — зло сказал он. — Я подам на вас рапорт!
— Хоть десять. А теперь адью. Разве вы не видите, я с дамой?
Подпоручик глумливо поклонился вслед патрулю и расхохотался. Но, едва военные исчезли из виду, моментально протрезвел и сказал Мавке тоном, какого она от него еще не слышала:
— Что ж, фрау Русалка, хватит нам морочить друг другу голову. Судя по ноктюрну, исполненному вашим помощником, вы меня раскусили. Я вас, представьте, тоже. Побеседуем-ка без дураков.
В хате он усадил ее за стол, и хотя стол был самый обыкновенный, обеденный, да и свету в горнице больше не стало, Мавке показалось, что она в кабинете следователя, на допросе, и глаза ей слепит яркая лампа.
Взгляд подпоручика был колюч и холоден. Голос сух.
— Для экономии времени. Я знаю, что вы работаете на вражескую разведку, а Жилина обманывали. Вы ведь явились к нему по заданию австрийцев?
Она распрямилась. В том, что можно больше не прикидываться, было даже что-то отрадное. А о последствиях она не думала, слишком много всякого пережила за эту ночь.
— Никогда не видела, как убивают, — сказала Мавка и обхватила себя за плечи. Они все еще дрожали.
Романов вдруг закашлялся. Вынул папиросу, раскурил. Надо же — у него тоже прыгали пальцы. А казался железным.
— Я вам задал вопрос. Не виляйте.
— Вопрос? А, про хозяев… — Она устало вздохнула. — Нет у меня никаких хозяев.
— Как это?
— А так. Хватит нам под хозяевами жить.
— Кому «нам»?
— Украинцам. Украине. Мне что Москва, что Вена, все едино. Чем больше вы друг дружке крови выпустите, тем слабее станете.
Говорить правду было хорошо. Мавка лишь повторяла то, о чем много раз толковал ей Опанас. Это он велел ей сначала предложить свои услуги австрийцам, потом русским. Но про это, конечно, подпоручику знать незачем.
— Сейчас Австрия слаба, вы ее давите. Наступление вон затеяли. Если оно удастся, Австрия может рухнуть. Тогда вы, москали, слишком много о себе возомните. Никогда не выпустите нас из своих медвежьих лап. Еще и западную Украину заграбастаете. Вот почему я сейчас помогаю им, а не вам.
Она еще долго говорила о Деле. О том, чем была наполнена ее жизнь все последние годы. И от этих речей на душе понемногу становилось легче. Плечи больше не тряслись.
— Вы, стало быть, жрица Идеи? — язвительно спросил подпоручик, когда она закончила. — Чистая и непорочная? Что ж вы тогда с врагом в постель полезли?
— А вы? — спокойно ответила она.
Он опять закашлялся.
— …Ладно. Перейдем к практической части. Как вы держите связь с той стороной?
Мавка снова стала осторожной.
— Раньше через Нимца. Теперь не знаю.
И не дрогнула под цепким, недоверчивым взглядом.
— Вот вам мое предложение, — сказал Романов после длинной паузы. — Делаю вам его только потому, что… — Он покосился в сторону спальни. — Сами знаете почему. Законы военного времени гарантируют вам виселицу. Но вы правы. Я… я тоже хорош. И мысль о том, что веревка сдавит шею, которую я…
Он не договорил и вдруг залился краской. Мавка смотрела на него с удивлением, будто только сейчас по-настоящему разглядела.
Подпоручик сердито загасил папиросу. В пепельнице было уже с полдюжины окурков, некоторые почти целые.
— Не думайте, что я в вас влюбился. Вы мне отвратительны! — буркнул он. — Но вашей смерти я не желаю. Вот единственный ваш шанс: начинайте работать на нас. Всерьез, без двурушничества. Сейчас такой момент, когда ваша помощь может нам сильно пригодиться. Насчет независимой Украины я мало что понимаю. Не моего ума дело. Однако напрасно вы думаете, будто мы побеждаем. Немцы с австрийцами нас здорово прижали, из последних сил сдачи даем. Если в этот раз не победим, будет ваша Украина австрийской. Вы этого добиваетесь?
Она покачала головой. Но думала в эту минуту вовсе не об Австрии и даже не об Украине.
— В общем, решайте. Даю срок до завтра.
— А если откажусь, что? — с любопытством спросила Мавка. Подпоручик был ей очень интересен. — Отправите на виселицу?
Романов насупился. Молчал минуты две.
— Если откажетесь, то просто исчезните. Чтоб я вас больше не видел. И австрийцы тоже…
Наконец-то один
Ему сейчас хотелось только одного — поскорей оказаться наедине с собой. Но, даже выйдя со двора, уйти Романов пока не мог.
Остановился у околицы, чтобы его было видно из хаты. Закурил, задрал голову — вроде как любуется звездным небом.
В кустарнике что-то хрустнуло.
В кустарнике что-то хрустнуло.
— Вася, ты? — тихо позвал он.
— Никак нет, — раздалось из кустов. — Прапорщик еще с вечера велел мне сюда встать, а сам у хаты Банщика залег. Виноват я, ваше благородие. Не видел, как Нимец вылез. Отсюда глядеть — колодец загораживает. Но вы, слава Богу, сами управились…
Не понравилось Алеше, что Калинкин своевольничает. Но, с другой стороны, хорошо, что Слива здесь.
— Значит, так. — Он выпустил вверх струйку сизого дыма. — Бегом туда. Калинкина сменить. Самое главное место сейчас у хаты Банщика — могу доверить этот пост только вам. Объяснять некогда. Главное вот что: если Учительница туда явится, вызывайте наряд и берите обоих. Ясно?
— Так точно.
— Калинкин пусть мчится сюда и стережет Учительницу. Я уйду, как только он прибудет сюда. Исполняйте.
Шорох, приглушенный звук шагов, тишина. Отличный все-таки работник Семен Слива. Ни одного вопроса, ни одной зря потраченной секунды. А что Нимца проглядел, так из кустов часть двора действительно не просматривается.
Логика у Алексея была простая. Если Мавка останется дома, значит, согласна на сотрудничество. Если же кинется к Банщику, делать нечего — придется обоих арестовать. Всё равно роль болтуна-хлестакова провалена.
Существует еще одна возможность. Не особенно вероятная, однако исключать ее нельзя. Что Банщик — сам по себе, а Учительница связана не с ним и побежит докладывать кому-то другому. На этот случай тут будет дежурить Калинкин. Откроется еще один австрийский след — превосходно.
Докурил одну папиросу, зажег другую. Все время оставался на виду, прохаживался вдоль околицы, как бы в задумчивости. Пусть Мавка думает, что он колеблется, правильно ли поступил, оставив ее одну. Пусть понервничает.
Минут через десять в дальнем конце улицы показался тонкий силуэт Калинкина. Он бежал, подавал знаки, что хочет поговорить. Но объясняться с ним сейчас было некстати.
Романов сердито отмахнулся — от Калинкина, но Мавка, если подглядывала, должна была подумать, что чувствительный подпоручик жестикулирует сам с собой, отгоняет сомнения.
Сразу после этого Алексей очень быстро ушел. Завернул за ближайший угол и наконец-то смог немного расслабиться.
Все распоряжения отданы, неотложные меры приняты. Можно разобраться в мыслях и чувствах…
Он вернулся к себе, долго ходил из угла в угол.
Разобраться в мыслях и чувствах, увы, не получилось. Нужно было с кем-то поговорить. На свете имелся лишь один человек, с которым он мог поделиться своим смятением, кому мог излить душу.
Из штаба позвонил Козловскому. Час был поздний, удалось застать князя на квартире.
— Сейчас оденусь. Через четверть часа буду у аппарата, — сказал он сонным голосом, когда Алексей объяснил, что хочет пообщаться по защищенной линии.
Гарантированная от прослушивания телефонная связь была налажена между фронтовым управлением и радиопунктом, откуда Романов отправлял шифровки.
— Не спеши. Мне еще ехать в соседнюю дивизию, — сказал подпоручик. — Ночью это минут тридцать.
Гонка по темной дороге на мотоцикле немного остудила его. Стоит ли обсуждать всё это с Лавром? Только лицо потеряешь. Фу-ты ну-ты, скажет Козловский, какие нежности.
Поэтому, соединившись с управлением, он доложил только факты.
— И ты из-за этого поднял меня с постели? — Козловский длинно выругался. — Ну, попробовал ты перевербовать агентку. Сам еще не знаешь, получилось или нет. Надо ли арестовывать Банщика, тоже пока неясно. Ёлки зеленые, я прошлую ночь вообще глаз не сомкнул. И сейчас только-только прилег. А через два часа вставать! Не мог ты, что ли, до утра подождать? Это на тебя не похоже. Ты чего-то недоговариваешь?
Тогда Алексей глухо произнес:
— Лавр, паршиво мне. Во-первых, я с женщиной переспал. Без любви, даже наоборот. Из практических соображений. Как шлюха…
— С Учительницей этой?
— Да…
— Молодец. Стал настоящим контрразведчиком. — Князь зевнул. — Я не понял. Она что, крокодила какая-нибудь? Тогда тем более герой.
— Нет, она красотка…
Подполковник встревожился:
— Сифилитичка? Не психуй, дело поправимое. Я к тебе доктора пришлю…
— А во-вторых, я человека убил. В упор…
— Ну да, ты говорил. Нимца этого. И что?
— Первый раз в жизни. Меня много раз пытались, а сам я — впервые. Понимаешь, он шустрый такой, нож у него. А у меня «браунинг» маленький в кармане галифе. Ну, я колено согнул, и прямо через ткань… Он даже не крикнул. Наповал, представляешь?
— Наповал — это редко бывает, если из маленького «браунинга», — признал Козловский. — Что убил, жалко. Лучше бы оглушил. Хотя плевать. Все равно он немой. В общем, опять ты молодец. Поздравляю. Стал настоящим мужчиной.
— Спасибо…
Не надо было телефонировать, подумал Романов. Никто тут не поможет. Самому надо свыкнуться.
Но князь, оказывается, все отлично понял.
— Брось, Лёша. Дело банальное. Не ты его, так он бы тебя. Я, брат, тебе тоже кое-что расскажу… — По линии секретной связи прокатился тяжелый, продолжительный вздох. — Сон мне снится. Почти каждую ночь. Парнишка конопатый, плачет. Помнишь, на Днестре-то?
— Еще бы не помнить…
— А ты говоришь, Нимец. Ладно, пойду я. Может, подрыхну сколько-нисколько.
После этого разговора сделалось Романову легче. Всегда так бывает, когда кому-то хуже, чем тебе.
На следующее утро
Начальник дивизионной контрразведки завтракал в офицерской столовой, пребывая в гордом одиночестве. А может, не в таком уж и гордом. Время было оживленное, за остальными столиками свободных мест почти не было, но к подпоручику никто не подсаживался. Он ловил на себе косые, неприязненные взгляды. Не полюбили «особоуполномоченного» в 74-ой.
Это было хорошо и правильно. Алексей еще и нарочно форсировал надменный вид, с многозначительной прищуренностью впивался глазами то в одного, то в другого. Именно так себя вел бы прыщ на ровном месте, изображая солидную возвышенность.
Расположился Романов основательно и надолго. Заказал большую яичницу, поджаренного хлеба, потом чаю. Сидение в кантине могло затянуться. По уговору с сотрудниками (некоторые из них были внештатными, неочевидными), по утрам с восьми до половины десятого подпоручику полагалось находиться здесь, у столика, с которого просматривалась главная и единственная площадь Русиновки.
Состояние у Алексея после тяжелой ночи было несколько оцепенелое, но в общем спокойное. Даже удивительно. Ведь сегодня, вероятно, решится успех дела. Судя по тому, что ни от Сливы, ни от Калинкина вестей не поступало, Учительница к Банщику не пошла. Это просто отлично.
Едва он это подумал, как вдруг увидел выходящего из переулка Васю. Он двигался по направлению к столовой, решительно отмахивая правой рукой. Левая прижимала к боку шашку. Был прапорщик бледен, с кругами под глазами. После бессонной ночи на посту оно неудивительно. Кого, интересно, он оставил вместо себя у Мавкиной хаты?
Это первое, о чем Романов спросил помощника, когда тот сел рядом.
— Никого.
— Ты отлучился и оставил Учительницу без присмотра? Почему?
— Потому что я за ней не присматривал.
Калинкин нынче был странный. Лоб выставил вперед, словно бычок, затеявший бодаться. Губы сжаты. Глаза сверкают.
— Я еще ночью хотел тебе сказать, но ты отмахнулся и исчез… Надо было догнать, но я смалодушничал. До утра собирался с духом… В общем, я тебе вот что хочу сказать. — Не похожий на себя прапорщик теперь выпятил подбородок. — Я отказываюсь подглядывать за Мавкой. Потому что это низко. Во-первых, она никакая не шпионка. А во-вторых… Я на ней женюсь. Вот!
Последние слова он выпалил единым залпом и, густо покраснев, уставился на Романова, потерявшего дар речи.
— Она ни в чем не виновата, — с нажимом продолжил Вася. — Я за нее ручаюсь. У меня есть это право после… после того, что у нас с ней было.
— А? — поперхнулся Романов. — Было? Когда?
— Вчера днем. Я потому и послал вместо себя Сливу. Чтобы не быть перед ней подлецом после… ну, этого. А потом понял, что все равно это скверно. Следить за своей невестой я сам не буду и никому не позволю!
Алеша бешено затряс головой, чтобы скинуть проклятое оцепенение.
— Погоди, — холодея сказал он. — Я правильно понял? Ты ночью возле ее дома не дежурил? Вообще?
Минувшей ночью
Зря Романов, поджидая Васю, демонстративно прохаживался с папиросой около Мавкиного дома. Она не смотрела в окно. Она сидела там же, где он ее оставил, погруженная в задумчивость.
Всё на свете оказывалось не таким, как ей раньше представлялось. Во всяком случае, многое. Этой ночью она изменилась. Мир изменился. Жизнь изменилась. Всё изменилось.