Здесь, лежа на плоском камне, дымя трубкой, ждал нас Снарский, странно неподвижный и рассеянный. Мы чувствовали себя виноватыми, молчали, ожидая его справедливого упрека. Но нет, наш бригадир перевел рассеянный взгляд вверх. С тихим восхищением он оглядывал слоистые черные вершины, что окружали нас. За эти сутки они словно выросли вдвое, сдвинулись вокруг нас.
— Дядя Прокоп, где Нина? Что делает? — спросил Гришука.
Снарский не ответил.
— Вот это, ребятки, называется борьба, — он не слышал нас: мысли его брели особой дорогой. — Узнали, что такое горы? То-то!..
Мы не спрашивали его больше ни о чем. Он слез с камня, оглянулся в последний раз на скалы, и мы побрели к семидесятому километру. Мы не ждали теперь никаких новостей и не торопились.
— Мусакеев правильно говорил — взрыва не будет, — тихонько сказал Гришука. — Жаль. Вот ведь как жаль!
День начал желтеть. Мы уже спустились на площадку в ущелье, шли к дому. Но мы не прошли даже поворота, когда Гришука неожиданно замедлил шаг и стал смотреть вдаль, шевеля пухлыми губами, словно разбирая надпись. Я поднял глаза. Как всегда, в темной синеве перед нами горели маковки Собора. И вдруг я увидел слово «Нина» — четыре большие темные буквы на самом широком розовом выступе скалы.
— Дядя Прокоп! — закричали мы. — Снарский! — и побежали догонять бригадира.
Прокопий Фомич остановился.
— Смотри, смотри! — закричал Гришука. — Смотри на Собор!
— Где? — Снарский стал шарить по карманам комбинезона, достал очки, посадил их на нос, зацепил за оба уха.
И вдруг рот его безмолвно сказал «О!». Дядя Прокоп сразу все понял!
Перед нами стоял наш прежний Прокопий Фомич. Суровый, даже свирепый на первый взгляд. Коричневые скулы его сухо блестели до висков, зеленоватые от паров мелинита висячие усы украшали худое лицо. Забытая в углу рта трубка хрипела, но не дымилась.
— Марш за мной! — мы узнали грозные командные нотки бригадира; он кивнул и, шумя комбинезоном, быстро зашагал впереди нас.
Дверь нашего жилья была открыта настежь.
— Интересно, знает она или нет, — шепнул Прокопий Фомич и первым вошел в избу.
Нина сидела за столом, налегая на ватманский лист, положив подбородок на руку. Серо-голубые, чуть прищуренные глаза ее остановились, она не видела листа.
— Нина Николаевна, выдь к нам на минутку, — по-деловому, спокойно позвал ее Снарский.
Нина поднялась, медленно пошла к выходу. Настя, вздохнув, посмотрела ей вслед.
— Скалолазы наши проиграли сражение, — сказал Снарский, горько крякнув. — Как ты тут без нас, придумала что-нибудь?
— Послала телеграмму. Прошу отсрочки на месяц. Не уеду я отсюда.
— Не много ли? — Снарский заложил руки назад, любуясь Ниной; сдержанная радость все сильнее подогревала его, он начал краснеть.
— Я говорю, не много ли? — закричал он.
Нина, ничего не понимая, внимательно посмотрела ему в глаза.
— Умеешь читать? — дядя Прокоп подошел к ней сзади, взял за обе руки и, повернув, поставил лицом к Собору. — Гляди, гляди лучше! Выше!
Нина увидела наконец буквы на выступе Собора. Вырвалась из рук Снарского, засмеялась.
— Как не стыдно! Я так жду, а они здесь шутки разыгрывают. Где образцы? Рисунки?
— Все получишь. Не торопись. Принесут тебе и камни и рисунки.
— Кто поднялся?
— Кто? Его с нами нет. Он придет завтра.
На следующий день с утра мы приготовились к встрече Мусакеева. Настя сварила обед на семерых. Горные цветы — подарок пастуха — она разложила в тазу с водой и поставила в углу на лавке.
Мусакеев пришел, слегка прихрамывая, с тяжелым мешком на плече, и в мешке гремели камни. Я заметил на руке у него широкую коричневую ссадину — через всю кисть.
Нина выбежала ему навстречу. Сама развязала мешок, стала выбрасывать серые и розовые куски гранита. Опорожнила мешок до половины и вдруг выпрямилась, держа в руке овальный оливковый голыш.
— Рисовал? — и замерла над Мусакеевым.
Я даже не понял, ужас или радость были в ее потемневших глазах.
Мусакеев, спокойный, держа руку на пряжке, смотрел на нее снизу вверх.
— Рисовал, — ответил он. — Чертил.
И достал из кармана бумажную трубку. Нина развернула чертеж и с любопытством посмотрела на Мусакеева,
— Ты чертил?
— Я.
Нина еще раз мельком взглянула на него и забыла все — стала рассматривать чертеж. Задумалась. Вдруг глаза ее засняли, брови взлетели. Она улыбнулась овальному голышу, улыбнулась горам, Снарскому, бригаде, Мусакееву.
— Аллювий, — сказала она и повторила, дирижируя голышом: — Ал-лю-вий!
— Это что же такое? — Снарский наклонился к чертежу, надевая очки.
— А это вот что: завтра с утра вы отправляетесь на шестидесятый километр и звоните по телефону. Пусть Прасолов высылает лошадей. Куда же ты уходишь, Мусакеев? Останься — ты нам праздник принес!
Мусакеев послушно сел на камень. Прокопий Фомич вспомнил о чем-то и ушел в избу и больше не показывался.
Мы пошли за ним.
— Спасибо, Мусакеев, — услышали мы голос Нины. — Возьми этот голыш себе на память. Ему миллион лет, и стоит он миллион рублей.
— Спасибо, — коротко ответил Мусакеев.
— Ты хорошо чертишь. Сколько классов окончил?
— Семь.
— Это на Соборе ты так изранился? — спросила Нина помолчав.
— На это не нужно смотреть.
— Наверно, когда писал эти буквы? — спросила Нина тихо. — Зачем?
— Я думал: буду приходить и смотреть на них.
Наступило молчание.
— Вот зачем, — сказал вдруг Мусакеев. — Чтоб знали, что камень оттуда. В городе могут не поверить. Вы скажете: есть доказательство.
— А почему именно это слово? Лучше бы свое имя.
— Мое слишком длинное. А вы хороший человек.
— Вот теперь ты принес мне чертеж… — Нина смутилась. — Вы принесли. И Собор мы теперь взорвем…
— Очень хорошо. Я знал.
— Зачем же написал?
— Пусть будет один день. Пусть пять минут. Дольше не нужно: я сам взорву — мне обещал Снарский.
Опять наступила тишина. Было слышно, как Снарский дышит через трубку.
— Нет, нет, вы никуда не уйдете! — быстро проговорила вдруг Нина. — И потом — вы ведь член нашей семьи. Мусакеев, пойдемте, я вам покажу одну интересную вещь.
Они вошли в избу, Мусакеев посмотрел на свои цветы и остановился у дверей.
— Идите сюда, — Нина подвинула ему лавку. — Садитесь.
Она принесла из-за занавески трубку ватмана, развернула на столе. Мы столпились вокруг нее.
— Тетя Настя, дайте нам ножницы! — она села рядом с Мусакеевым. — Смотрите, Мусакеев, это ваш пласт галечника, — карандашом она быстро нарисовала на чертеже несколько кружочков — один над другим — там, где жирная линия оползня давила на Собор. — Вертикальный пласт. Тот, что вы видели там, наверху.
Затем Нина провела от подножия Собора вправо вниз изогнутую, как корытце, линию. Вниз! Я услышал, как Снарский засопел у меня над плечом. И вдруг ножницами Нина быстро разрезала чертеж по этой линии — вверх над Собором — на две части.
— Теперь смотрите все! — она передвинула Собор по линии разреза вниз, и он лег горизонтально. — Видите: получилась новая река и новый берег! С галечником! Так было несколько миллионов лет назад. Начался сдвиг. Вот здесь, внизу, гранит не выдержал, треснул, и родился наш Собор и поехал вверх — едет, едет, слабые породы оттесняет… И вот стоит теперь на месте…
— Пока мы не попросим его удалиться! — заключил Снарский. — Золотая голова!
Через день Нина уехала. Мы молча стояли у поворота, глядя вслед трем всадникам — Снарскому, Прасолову ней.
— Сумеют отстоять? — спросила Настя. — Ребятки, а?
— Сумеют, — коротко ответил Мусакеев; сжал губы, ударил палкой по камню и пошел, не прощаясь, прочь за поворот.
Собака молча поднялась и затрусила за ним.
Две недели из города не было известий, и Настя начала беспокоиться. Но вот однажды утром к нам в избу вошел пожилой киргиз в лисьей шапке, с кнутом в руке. Увидев нас, он радостно закричал, заговорил по-киргизски, протягивая каждому мягкую руку. Мы ничего не понимали. Гость засмеялся, ткнул себя пальцем в голову и сказал:
— Мусакеева отец.
— А-а! — закричали мы, и опять начались рукопожатия. — Хороший сын у вас.
— Взрывником хочет, — он посмотрел на Настю. — Возьмешь его учить?
— Возьмем! — закричали мы. — Возьмем обязательно!
Затем Мусакеев-отец поманил нас пальцем, повел на площадку перед Собором.
— Юрту ставить будем! Здесь и здесь.
На следующее утро, когда мы проснулись, перед Собором уже стояли четыре юрты. Колхозники приехали нам на помощь — долбить в Соборе штольни для взрывчатки. Пришел и Мусакеев. Весь день он водил нас по этому войлочному лагерю — от костра к костру, от земляка к земляку. Мы рассказывали о будущей железной дороге, о Соборе, и везде нас угощали «максимом» — крепкой мучнистой брагой. А ночью вернулся из города Прокопий Фомич и привез каждому из нас прощальный привет от Нины и особенный привет Мусакееву. Нина уехала в Москву.
Началась знакомая веселая работа. От зари до зари в гранитном теле Собора стучали буры и молотки. Один за другим приходили каменные караваны со взрывчаткой.
Через месяц все было готово. Еще три дня, и мы спустили в каменную галерею тяжелые бумажные пакеты — зарядили Собор — и попрощались со своим жильем. Колхозники свернули юрты, караван тронулся, и мы отошли на километр, оставив у Собора Снарского и Мусакеева.
Дядя Прокоп не забыл своего обещания. Через четыре часа мы увидели их обоих. Они шли к нам, разматывая две бухты тонкого белого провода. Оставив лошадей на площадке, все побежали, стали карабкаться на скалистые выступы, повыше, чтобы увидеть гибель Собора. Прискакал Прасолов и с ним несколько инженеров с участков. Потея, блестя глазами, отшучиваясь, начальник взобрался вместе с нами на самую высокую скалу. Снарский присоединил два провода к маленькому ящику, повернул несколько раз ключ — завел пружину — и, солидно кивнув, передал машинку Мусакееву. Поднялись бинокли. Наступила тишина.
И вот вдали, мощно клубясь и кипя, всплыл, начал расти к перистым облакам белый дымный столб. Горы вздрогнули. Десятки орудийных выстрелов загрохотали вокруг нас. Когда канонада утихла, все посмотрели на Снарского, расступились, и Прасолов, выждав паузу, торжественно пошел к нему с протянутой рукой:
— Поздравляю тебя, Фомич!
Через два дня мы выровняли новую широкую площадку, взорвали все глыбы, и Прасолов приехал с путейцами принимать нашу работу.
Там где был гранитный тупик, теперь открывался вид в глубь ущелья — на его сырые каменные стены и травянистые склоны. Розовые куски Собора лежали теперь внизу под обрывом в кипящем котле реки. И самый большой кусок привалился к противоположной стене ущелья. На нем темнели знакомые нам четыре буквы, написанные синей глиной.
Измерив шагами ширину площадки — от сверкающей розовыми кристаллами стены до обрыва — Прасолов сказал:
— Здесь будет разъезд. Название уже есть, — и остановился на краю, глядя вниз, на остатки Собора. — Хорошее название. Достойное. Кто это догадался?
Прокопий Фомич взглянул мельком на Мусакеева и ответил за всех:
— Это наш секрет.
1949 г.
Избушка Снарского
Когда начались осенние дожди, рельсы были уже уложены до того глухого участка в ущелье, который строители называли «избушкой Снарского». Первый паровоз, оставляя над пропастями облачка пара, пронзительно свистя, медленно поплыл по площадке, вырубленной высоко в скалах. Он толкал перед собой платформу со штабелем шпал и ящиками взрывчатки, накрытыми брезентом. На платформе, прямо на сырых после утреннего дождя шпалах, сидели взрывники в зеленых от паров мелинита сапогах, с брезентовыми сумками через плечо. Трое из них были очень молоды — старшему не больше восемнадцати лет. Зато бригадиру их, Прокопию Фомичу Снарскому, незнакомый человек дал бы лет сорок, а то и все сорок пять. Он действительно был уже в летах — ребята-взрывники знали, что дяде Прокопу давно пошел шестой десяток.
Снарский небрежно полулежал на самой верхней шпале. Он был в твердом брезентовом комбинезоне, желто-зеленом от многолетнего соседства со взрывчаткой. Маленькая голова дяди Прокопа до самых бровей и ушей была накрыта глубокой черной фуражкой. Худое лицо с впалыми щеками, с коричневым блеском на выпуклых скулах, хранило каменное и на первый взгляд даже свирепое выражение, а висячие усы придавали Снарскому сходство с запорожцем. Он курил обгорелую люльку, держа ее рукой, на которой не хватало двух пальцев, и наблюдал сверху за своими взрывниками.
Старший из них — Васька Ивантеев, надев на руку тяжелую бухточку бикфордова шнура, выдавал черный шнур шестнадцатилетнему киргизу Мусакееву — самому тихому и аккуратному ученику Снарского. Мусакеев, сложив ноги калачиком, урезал шнур перочинным ножом на метровые куски. У него все время чесалось за ухом. Иногда с недоверчивой улыбкой он вдруг быстро оборачивался к третьему взрывнику — Гришуке, что сидел на самом краю платформы. И тот сразу же принимал чинный вид, словно все время он так и сидел — болтая ногами над пропастью, любуясь отрезком шнура. Нет, это не он щекотал Мусакеева.
— Григорий! — гремел сверху Снарский, скрывая улыбку.
Васька Ивантеев, как старший, тоже бросал на него строгие взгляды.
— А я ничего, дядя Прокоп, — голос у Гришуки был тонкий и лукавый, и еще лукавее была улыбка, спрятанная в губах. По-детски красны были эти губы, окруженные смуглым кольцом юношеского пуха.
Снарский видел его тонкую шею и голый затылок, как бы накрытый сверху лихой каштановой шевелюрой. (Гришука вчера сдавал в городе экзамен и заодно постригся).
Этот третий взрывник, кроме всего прочего, успевал еще готовить запалы для завтрашней работы — на всю бригаду. Не спеша, он брал за конец черный отрезок шнура, надевал на него капсюль — картонную папироску с угрожающей и таинственной красной сердцевиной — и затем быстро прикусывал зубами капсюль вместе со шнуром, чтобы крепче держался.
Паровоз уже второй час осторожно плыл по новым рельсам. Ближние и дальние скалы отвечали свистками на его пронзительные свистки. Пропасти из своих глубин, вымытых дождем, посылали взрывникам прямо в лицо резкие струи ветра. Зима опускалась по склонам и отрогам гор на ущелье. Уже все вершины свежо белели от снега, и первые мутные, растянутые волокна дождевого тумана проносились низко в ущелье вслед за ревущей внизу водой.
— Григорий! — раздался в молчании наставительный голос Снарского. — Испорчу я твои пятерки! Единую книжку не получишь!
Все посмотрели на Гришуку. Тот улыбнулся и опустил голову.
— Дядя Прокоп, — заметил он, не поднимая головы. — Вот ты опять заругался, а сам ведь зубами капсюль прикусываешь. Я видел.
— Что не надо, то и видишь, — Снарский замолчал и, не находя слов, стал с грустью смотреть на Гришуку.
— Себя с дядей Прокопом не равняй, — вступился Васька Ивантеев.
— Видел! Мало ли что ты видел! — Прокопий Фомич поднял трехпалую руку. — А этого не видел? Мог бы ведь и с пальцами ходить, они мне не мешали. Попробуй только, возьми еще раз в рот! Видел… — он сердито усмехнулся и стал смотреть в сторону. — Дядя Прокоп тридцать лет с этой привычкой гуляет, у него это и колом не вышибешь.
— А вдруг подведет привычка? Тебе что — жить надоело?
— Снарский свое дело, уже сделал, теперь ты сумей. Снарскому можно и помирать, — басок Прокопия Фомича стал солидным. — По моим дорогам вон сколько народу ездит. Полстраны!
— Рановато помирать, дядя Прокоп! Небось жить-то хочешь?
— Да что я — хлеба с изюмом не ел? — он с веселой усталостью посмотрел на всех. — Водки что ли не пил? Смотреть на нее не хочется!
— А все-таки посматриваешь! — заметил Гришука, и все засмеялись. — Дядя Прокоп, — сказал он немного погодя и еще ниже опустил голову. — А разве нас ты не любишь? Любишь — значит хочешь жить!
— Люблю! — Снарский скрыл улыбку. — Да если бы я только знал, что мне такого беса, как ты, подсунут! Я ему слово, он мне — два!..
— Ну-ка, сядь со мной, отдохни! — приказал Васька Ивантеев и схватил Гришуку за рукав.
Но тот вырвался и быстро взглянул Ваське прямо в глаза.
— С ним, Василий, не шути теперь. — Снарский строго посмотрел на Гришуку. — Он экзамен на пять сдал!
В это время издалека по горам докатился в ущелье долгий вздох. Взрывники подняли головы. Вздох повторился — громче, резче.
— Большой заряд, — сказал Ивантеев. — Алешка Савельев палит.
Полчаса все сидели на шпалах не двигаясь, ждали новых взрывов.
— Дядя Прокоп, — сказал, наконец, Гришука. — А что, Савельев, наверно, здоровый, а?
— Пять лет назад был точь-в-точь, как ты.
— Вот бы посмотреть!
— Не увидишь. Он от нас, а не к нам движется. Без остановки ломится, в самые горы уже залез.
— Дядя Прокоп, — Гришука вдруг поднял на Снарского карие глаза и сразу же опустил. — А что, Савельев тоже у вас учился?
— Во-он что! — Снарский значительно улыбнулся, и Гришука покраснел. — Вопрос понятный, — сказал Снарский громче. — Глубокий вопрос. Алексей — мой первый ученик из всех здешних. Пять лет назад, когда я сюда приехал, он был землекопом. Заметь это, Гриша.
— Имеешь все шансы, — Васька засмеялся и посмотрел на Снарского.
— А ты чего? — Гришука, красный, обернулся к Ваське. — Тебя-то мы как-нибудь перегоним, хоть ты и книжку имеешь.
И вдруг, взглянув в пропасть, Гришука закричал:
— Река-то! Мусакеев, смотри — была белая пена, а теперь что делается! Кровь!
Все поднялись. Внизу по дну ущелья летел красный, как сурик, поток. Снарский глянул вниз через край платформы и сразу же сел.
— Так и знал. Алешка тряхнул глыбовую осыпь. Молодец.