Тимофей был кругом виноват. Весело, но нетвердо, скороговоркой он отвечал на спокойные вопросы жены.
— Кто же тебе рубаху стирает? — спрашивала Дуся.
— А мы без рубах. Жара! Как спустишься в скалу, на самое дно колодца, скидывай одежки. Постучишь буром часа два — какая там рубаха!
— И ты с ними стучишь?
— А и что ж? Ну и стучу. Последнюю камеру бьем!
— Снарский, между прочим, заглядывает домой.
— Дядя Прокоп — начальник. Его на участок требуют, к Прасолову. Ему можно и домой по пути забежать.
— «По пути»! Думаешь, все такие, как ты?
— А ты сама приехала бы. Приезжай! В машине покатаешься. В камеру слазим! В бадеечку тебя посадим и опустим на самое дно!
— Убери руки! Нужен ты мне…
— Да не я, ты посмотри для себя. Интересно ведь — не камеры, а залы, хоть с машиной заезжай! Скоро взрывчаткой начнем загружать. А там и мой конь пойдет в дело Слышишь, поедем!
— За сорок километров? А столовую на замок, да? Ты что же, совсем туда перебрался?
— Да что ты! Самое большое еще десять дней.
На этом закончился их разговор. У барака затормозил грузовик, и сам бригадир — любимец Снарского Гришука Мухин, крикнув «гоп!», одним махом спрыгнул из кузова на землю. Задребезжало оконное стекло под дробью его твердых пальцев.
— Эй, казак! Слезай с печи, целуй жинку, на войну пойдем!
Настя услышала за стеной поцелуй — холодное родственное прикосновение губ к щеке. И Тимофей, ни но кого не глядя, опустив курчавую голову, вышел из барака.
По вечерам, после ужина, обе женщины сидели в комнате Насти у открытого окна, вышивали занавески для столовой и вполголоса пели старинные сибирские песни. Настя, любуясь рукоделием, тоненько и безмятежно выводила верхние колена могучей таежной сказки. Дуся, присмирев, иногда тяжело вздыхая, подпевала ей в лад низким голосом. За окном далеко внизу переливался пенистый шорох реки, горы темнели и надвигались со всех сторон. Рабочие курили, сидя у двери барака прямо на теплой земле, и слушали. Чаще всего в песне говорилось о смелой любви, о безыменной девушке, которая сбежала с ним из родительского дома, и он оказался слабым, испугался трудной жизни в чужих краях, потерял веру в любовь.
Настя пела легко и улыбалась своим далеким воспоминаниям. Много лет назад, шестнадцатилетней девочкой, услышала она в горах зимой гром и убежала из дому в палатку веселого взрывника Снарского. Настя не ошиблась. Вот уже четверть века вдвоем странствуют они с одной стройки на другую, и Снарский все тот же: ищет работу потруднее и поопаснее, все так же ругается, придя с собрания, и так же засыпает на ее большой белой руке, как в гнезде, думая о штольнях и зарядах.
Один раз, прервав песню, Дуся осторожно спросила:
— Небось, страшно было, тетя Настя?
— Тут уж не до страха. Собрала узелок и ушла.
Дуся покачала головой, вздохнула. Глаза ее засияли загадочно, недоверчиво. И Настя поняла эту особенную минуту. Затянула нитку, помедлила и тихонько сказала:
— Дуняша…
Дуся так и вздрогнула.
— Вот что я хочу спросить. Ты любишь Тимофея?
Наклонив голову, повариха долго разглядывала на коленях рукоделие. Глаза ее округлились, удивленный, смешливый взгляд скатился вниз, как падучая звезда.
— Тетя Настя, разве так спрашивают? Я даже не знаю, что тебе сказать. Наверно, люблю…
— А ты ему говорила, что любишь?
— Им нельзя этого говорить, — она все так же глядела вниз.
— Чудаки! Как же вы женились?
— Уломал. — Дуся засмеялась. — Пошли и расписались. Вот и мужа нашла!
— Не знаешь ты жизнь, Дуся. Любишь — сказать надо. Он смеяться не будет. Над этим нельзя смеяться. Небось, ждешь его?
— Надоело ждать, тетя Настя.
— Ах ты, беда какая! Двадцать дней! Подумай-ка: нравился бы он тебе, если б работу бросал, к тебе бежал? Шелковый — все вокруг тебя да около тебя, а между людей — самый последний. А? Ты бы прогнала такого! Этим они нас и берут: придут домой, не едят, не пьют, а все воюют. «Шнур сырой прислали! — Настя забасила, подражая Снарскому. — Штольню не так прорубили!» Они неспроста с моим-то подружили. Мой издалека видит таких ребят.
Дуся ничего не сказала. Она глядела в одну точку перед собой, в сумерки. Должно быть, Настя показала ей живого Тимофея.
— Я и дочку учила: не ищи красавца. Бери красивого в жизни…
— Какой же он красавец? Он вон у меня какой, толстолапый! — в эту минуту Дуся, должно быть, смотрела прямо в глаза далекому Тимофею. — Лапы-то у него вон какие!
— Не связывай, не обязывай его, — строго продолжала Настя. — Работать не мешай. Береги: каким он тебе полюбился — таким пусть и остается. Если чувствуешь, что обидела его, не вздумай ждать, пока он придет просить прощения. Поменьше о себе думай. Виновата — сама подойди. Ничего тебе не сделается. A ты виновата, — добавила она, не глядя на Дусю. — Хорошо еще, парень он у тебя — золото. Не вздумай еще назло ему шутки шутить. Он тоже гордый.
Настя не глядела на нее. Зато Дуся, чуть повернув красивую голову, внимательно посмотрела на Настю и нахмурилась, свела черные брови.
Не суждено было им увидеться и через десять дней. К концу десятого дня — это было в воскресенье — Гришука осмотрел все камеры и галереи, высеченные в гранитной толще скалы, тут же, на ходу, сделал расчеты, удивленно свистнул, побежал по площадке, крикнул шоферу: «Заводи!» и уехал в контору участка. Через три часа он вернулся, привез с собой Снарского, и они уже вдвоем спустились в галерею, мерцающую крупными розовыми кристаллами.
— Бедовая ты голова, Гришука, — сказал Сиарский, становясь в бадью.
В тот же вечер, когда все собрались в юрте, расселись на кошме, вокруг черного казана, Гришука сообщил бурильщикам новость:
— Еще две камеры будем долбить. Плохо рассчитан заряд. Породу поднимет и посадит на место, а нам нужно, чтоб ее в реку вынесло. Год долбили, и вся работа может улететь в трубу.
— Зачем в трубу? — сказал хозяин юрты, старый толстый Бейшеке Тончулуков. — Две камеры еще пробьем. Скажешь — и три пробьем.
— Да, за полтора месяца, пожалуй, справимся. — Тимофей сжал губы, лег на кошме навзничь.
Понятливый Бейшеке засмеялся.
— Зачем пугаешь? На полгода раньше — так говорили? Не будем лишнее трогать. У нас есть еще двадцать два дня. По машине заскучал, — громко шепнул он Гришуке.
— Как будто ты бурил когда-нибудь с такой скоростью, — хитро заметил бригадир.
— Мы бурили — пели свою медленную песню. А теперь будем быструю песню петь. «Катюшу» будем петь. Хорошо пойдет!
Утром Бейшеке разбудил Теренина. Приблизив к нему широкое коричневое лицо с тонкими висячими волосками на вялом подбородке, он засмеялся, гикнул и ткнул Тимофея пальцем в бок.
— Пойдем, машинист! С тобой вместе хочу бурить. Люблю, когда рядом стахановец работает. Процент большой показываю.
И Тимофей остался еще на двадцать дней. А Дуся, надев нарядное платье, синее в белый горошек, распустив локоны, ждала его, весь вечер сидела с Настей у открытого окна.
На следующий день, после завтрака, когда дорожные бригады ушли по шпалам укладывать путь и барак опустел, в столовую к Дусе вошел начальник участка Прасолов и за ним два десятника-путейца. Дуся знала, что он придет. Увидев его еще в дверях, она отошла за печь, сняла косынку и снова завязала ее так, чтобы врозь торчали на затылке два белых заячьих ушка. Затем она появилась в окошке и, помедлив, подняла на Прасолова черные глаза.
Геннадия Тимофеевича на стройке любили все. Знали, что он вдовец, что одинок, что не живет в своей комнате и ночует где-нибудь на участке с рабочими. Полный, красивый, с темным чубом, свисающим на лоб, он сразу оживил столовую громом отодвинутой лавки, веселым командующим басом.
— А чисто у тебя, повариха! Ну-ка вынеси нам борща!
Дуся молча повернулась к нему спиной. Вскоре она вышла к гостям с подносом — строгая, даже как будто обозленная. Расставила перед ними тарелки, исчезла и появилась в окне. Откинулась плечом на косяк, держа двумя пальцами красный помидор, изредка поднимая на гостей глубокие черные глаза.
А Прасолов вспомнил разговор с десятниками, начатый еще на улице, вспыхнул, стал еще красивее. Голубые его глаза грозили, приказывали и смеялись. «Почему не подвезли шпал? Где костыли? Потребуйте!» — звучал его басок — и строгий и веселый.
Прасолов даже застучал пальцем по столу, и вдруг их обоих толкнуло что-то — его и Дусю. Черные глаза перехватили случайный взгляд голубых и остановили их. Начальник осекся, но тотчас же взял себя в руки.
— Гляди, какая, — сказал он соседу, поворачиваясь к Дусе. — Как в рамке.
Дуся все так же строго смотрела на него и присасывалась маленькими губами к помидору. «Думаешь, не знаю, зачем ты зачастил сюда? — говорили ее глаза. — Думаешь, не знаю, почему ты так расходился? Знаю вас всех!» Она опустила ресницы, посмотрела на помидор и, сильно поводя плечом, оттолкнулась от косяка, ушла.
— Гляди, какая, — сказал он соседу, поворачиваясь к Дусе. — Как в рамке.
Дуся все так же строго смотрела на него и присасывалась маленькими губами к помидору. «Думаешь, не знаю, зачем ты зачастил сюда? — говорили ее глаза. — Думаешь, не знаю, почему ты так расходился? Знаю вас всех!» Она опустила ресницы, посмотрела на помидор и, сильно поводя плечом, оттолкнулась от косяка, ушла.
— Вот где таилась погибель моя! — услышала она веселый голос Прасолова.
«Сиди и скучай», — думала она на следующее утро, надевая праздничное синее платье в белый горошек. Посмотрела в зеркальце и испугалась — на нее глянуло новое, неспокойное лицо: глаза стали больше, губы бледнее. «Пустяки какие, — подумала она. — Что ж, нельзя мне и словом перекинуться? Или все-таки снять платье?..» Тут же она взяла палочку помады и слегка накрасила губы и опять подумала со страхом: «Господи, ведь впереди еще двадцать дней…»
Опять барак опустел, и опять застучали тяжелые сапоги на крыльце столовой. Вошел Прасолов и за ним молоденький техник путевого строительства. Прасолов никогда не приходил сюда без провожатых, словно боялся. И опять Дуся, повязав получше косынку, даже без поварской куртки, нарядная, вышла к ним с подносом. Прасолов и техник, разостлав на столе восковку, сидя плечом к плечу, просматривали чертеж.
— Геннадий Тимофеевич, долго я буду держать поднос? — Дуся остановилась против них, повелительно взглянула на Прасолова и поставила поднос на край стола. — Что у вас здесь такое интересное?
— Видишь, вот ваш барак… — Прасолов повел толстым пальцем по кальке. («Да ты в чертеж смотри, а не на меня», — засмеялись его глаза.) — Вот дорога… Здесь — разрыв. А вот опять полотно. Мухин взорвет скалу — тут мы оба участка соединим, и дорога будет готова.
— А что же вы так долго не взрываете?
— Ты думаешь, это легко? Ты видела дорогу?
— Не видела.
— Что же это ты, повариха? И на двенадцатой выемке не была?
— Нет.
— Не видела! Это невозможно! Вася, завтра же посадишь Дусю в дрезину и покажешь ей дорогу. По всему участку прокати, все расскажи. Пусть прикоснется к нашему делу.
Он загремел лавкой, умолк. Вдруг посмотрел на Дусю восхищенными голубыми глазами.
— Такую дорогу строить и не знать! Ты ведь тоже строишь! Что — нет? Лучшая повариха! А дорогу не знаешь! Погоди, я вот выберу время, сам тебя прокачу!
«С этого бы и начинал, — подумала Дуся. Улыбнулась, прикусив губу, и опять посмотрела на чертеж. — Так вот она где, выемка. Вот он где стучит. Далеко…»
В воскресенье днем недалеко от барака остановился грузовик — там, где через дорогу с плеском переливался прозрачный ручей. Из кабины вышел Тимофей — в белой рубашке, заправленной в солдатские брюки. Он исхудал за это время и сильно загорел. Даже губы его обгорели и присохли под горным солнцем.
— Дай-ка зеркало, — сказал он шоферу и пошел к ручью, присел над водой.
Вышел и шофер. Сунул руки в карманы, наблюдая за Тимофеем. Машинист умылся над ручьем, вытер лицо подолом рубахи и, смочив светлые кудри, стал причесываться. Разделил массивную курчавую шевелюру пробором, морщась, расчесал ее на две стороны, посмотрел в зеркальце, опять смочил кудри и снова расчесал. Ненавистные волосы все так же мелко вились, словно разбегаясь по бороздкам, оставленным гребешком, и Тимофей махнул рукой.
— Ты отвези инструмент и особенно не торопи кузнеца, — сказал он, и шофер хитро мигнул ему. — Нет, серьезно, ты не подумай чего-нибудь. Пусть кузнец как следует заправляет буры. Понял? Приедешь — мне посигналь. Я скажу жене, чтоб нас накормила.
Грузовик уехал, а Тимофей побежал к бараку. Влетел в коридор и увидел замок на своей двери. Помолчал, толкнул пальцем замок, засвистел и вышел из барака. И сразу увидел второй замок — на двери столовой. Напряженная жаркая тишина стояла вокруг, и все слышнее, слышнее шипела река, ветвясь в далеких гравийных россыпях.
По склону поднималась Настя, неся на коромысле два ведра с бельем.
— Привет, тетя Настя! От взрывников привет!
— Как там у вас дела?
— Скоро домой приедем. Еще дней десять. Где Дуся?
— Уехала. За продуктами, должно.
Тимофей засвистел, прошелся вдоль барака.
— Да ведь она продукты-то получает в начале месяца! Тетя Настя!
— А леший ее знает. Не знаю. Сама не видела, как исчезла.
Тимофей достал кисет, свернул цигарку и сел на крыльце столовой. Так он сидел целый час. Приехал грузовик, затормозил, резко загудел около барака. Тимофей поднялся.
— Тетя Настя, скажите, что ждал! — крикнул он, открывая дверцу кабины.
А Дуся в это время ехала в маленьком моторном вагончике по новым, еще не обкатанным рельсам. Громко стучал, дребезжал мотор, пахло бензиновым дымом. Дуся сидела, постелив газету на замасленной деревянной скамье, и все время оглядывалась по сторонам. У левого ее плеча за окном зияла, голубела пропасть, вдали стояли темной полосой облака, а над ними, как сталь, сверкали снега, сияли извилины ледников, теснились в легком тумане, словно заиндевелые, спины и плечи гор.
Справа, мимо Дуси, плыла ровно обрубленная каменная стена.
— Это все Мухин взрывал! — кричал Прасолов. Он ни разу не сел около Дуси, все время стоял, как будто торопился.
Потом набежала темнота — туннель. Сильнее запахло гарью. Неловкое молчание длилось целую минуту. Когда яркий свет дня брызнул им навстречу, Прасолов крикнул:
— Снарский пробивал! Туннель, туннель, говорю! Взрывники работали!
Дуся уже не видела гор. Их закрыл красный рыхлый склон. Вагончик долго полз по дну глубокого земляного желоба. Скучая, Дуся оглянулась по сторонам и вдруг увидела людей. Пять или шесть человек, один за другим, с лопатами на плечах, они съехали вниз по склону, как на лыжах, промелькнули мимо, исчезли.
— Это уже не наш участок, — сказал Прасолов.
— Может, вернемся? — спросила Дуся. Ей уже надоело скучное мелькание красной и желтой земли за окном.
— Сейчас. Проедем эту выемку. Это очень интересно — ее проходил один человек.
— Что? — переспросила Дуся, не веря. — Как это — один?
— Один, один! — крикнули за окном, и Дуся увидела всю пятерку рабочих с лопатами. Молодые ребята в кепках козырьком назад, они теснились на подножке вагончика, весело смотрели на Дусю.
— Точно говорим: один! Экскаватором!
— Кто такой? — Дуся испугалась своего вопроса.
— Теренин! — крикнул Прасолов. — Ты его не знаешь. Он на другом участке работал. Я отвоевал его для нас. В управление ездил, хлопотал. Теперь будет у нас работать! Всей бригадой!
Стена земли бежала, бежала, бежала мимо окна. Один! Так вот он куда торопился все время! Вот что значат виноватые слова, которые так сердили ее: «Понимаешь, задержался…»
— Расскажите еще что-нибудь о нем, — тихо попросила она.
Прасолов не расслышал.
— Масштаб ему давай! — кричал он рабочим. Он обрадовался — появились настоящие слушатели. — «Дадите такую гору, как эта, — пойду к вам!» Хорошо, будет тебе гора, еще почище этой! — он засмеялся. — Уже машину к нам перегнал!
Больше она не задавала вопросов. Даже боялась поднять на Прасолова глаза. Они проехали до конца выемки, прицепили к вагончику платформу со шпалами и вернулись. Над бараком вагончик остановился. Дуся не заметила руки Прасолова, протянутой к ней, легко спрыгнула на шпалы и, забыв попрощаться, — скорей, скорей! — словно спасаясь, поехала вниз по сыпучему щебню. — Спасибо! — крикнула она, не оглядываясь.
Уже внизу она увидела на себе новое платье, новые исцарапанные щебнем туфли. Покраснела. Засмеялась. Огляделась, тихонько вошла в барак и вихрем пробежала по коридору. «Только бы Настя не увидела! — она поскорее отперла, захлопнула за собой дверь и замерла, слушая. — Нет, никто не заметил!»
Тут же новые туфли полетели в угол, платье — на кровать. Через минуту она вышла из барака в своей поварской куртке, шлепая тапочками на босу ногу.
— Тимофей был, — сказала Настя из окна. — Где пропадала?
— На дрезине каталась. Надо же когда-нибудь дорогу повидать!
— Поди, поди-ка сюда… Дуняша! Губы стала красить? — Настя потянулась к Дусе, чтобы поймать ее. — Да что ты испугалась?
Дуся, словно увядая, опустила голову. И даже Настя не заметила — так быстро и больно она провела губами по воротнику своей куртки.
Теперь уже каждый день в барак приходили известия с пятнадцатой выемки. В столовой только о ней и говорили — все рабочие считали дни до взрыва, и Дуся, оставив свое место у раздаточного окна, выходила к ним, садилась на край лавки и слушала.
— Комиссия выехала принимать работу, — говорили путейцы. — Не взрыв будет, а землетрясение! Двести пятьдесят тонн взрывчатки. Пожалуй, у нас стекла повылетят!
Один раз во время обеда задрожал пол, звякнули тарелки на кухне. Кто-то крикнул: «Повезли!» Рабочие бросили ложки, выбежали на крыльцо. Мимо барака одна за другой, тяжело гудя, плыли запыленные грузовые машины. Кузова их были закрыты брезентом. Один рабочий, догнав грузовик, уцепился за борт и заглянул под брезент.