Ольямедилья, объяснял нам по дороге граф, — старая канцелярская крыса, в совершенстве превзошедшая цифирь и делопроизводство. Пользуется полнейшим доверием Оливареса, которому оказывает важные услуги в деле сведения счетов и счётов Чтобы мы поняли, с кем имеем дело, Гуадальмедина рассказал, что Ольямедилья не только провел все расследование, стоившее головы Родриго Кальдерону но и принял живейшее участие в делах, возбужденных против герцогов Лермы и Осуны. Главная его особенность — редкостные добросовестность и честность. Единственная страсть жизни — четыре правила арифметики, а высшая цель — свести дебет с кредитом. Сведения о контрабандном золоте, полученные Оливаресом через своих шпионов, счетовод подтвердил, несколько месяцев терпеливо прокорпев над имевшимися в его распоряжении документами.
— Для полной ясности не хватает кое-каких последних подробностей, — сказал напоследок Гуадальмедина. — Флот уже выслал вперед вестовое судно, сообщая о скором своем прибытии, так что времени у нас немного. Все должно решиться утром, когда Ольямедилья нанесет визит этому самому Гараффе, чтобы узнать, как именно золото перегрузят на борт «Никлаасбергена»… Разумеется, визит будет, так сказать, неофициальный, ибо у нашего счетовода нет ни власти, ни полномочий, а потому не исключаю, — граф иронически вздернул бровь, — что генуэзец позовет на выручку своих покровителей.
Мы проходили мимо таверны — из освещенных окон долетал гитарный перебор. Отворилась дверь, смех и пение стали громче. Вышедшего на порог посетителя выворачивало наизнанку, а между приступами рвоты он хрипло поминал имя Божье — причем более чем всуе.
— А почему бы этого Гараффу просто не взять за шкирку? — осведомился Алатристе. — Подвал с писцом и дыба с палачом — вернейшее средство от забывчивости. В конце концов, это покушение на власть короля.
— Не все так просто. Власть в Севилье оспаривают Королевский совет и здешний магистрат. Да и архиепископ мимо рта не пронесет. Гараффа в добрых отношениях и с ним, и с герцогом Медина-Сидонией. Возьмешь за шкирку — выйдет скандал, а золото тем временем тю-тю… Нет, действовать в открытую никак нельзя. Генуэзец же, после того, как выложит все, что надо, должен исчезнуть на несколько дней. Живет он один, со слугой, так что, если даже сгинет навсегда, никто его не хватится… — Гуадальмедина сделал многозначительную паузу. — Никто, включая и его величество.
Высказавшись, граф некоторое время шел молча. Кеведо, благородно хромая, чуть приотстал, положил мне руку на плечо, словно желал подбодрить.
— Короче говоря, Алатристе, ход за тобой.
Я не видел лица капитана. Лишь темный прямоугольник его фигуры, начинавшийся со шляпы, а завершавшийся кончиком шпаги из-под плаща, покачивался передо мной в лунном сиянии. Но вскоре послышался знакомый голос:
— Прикончить генуэзца — штука нехитрая. Что же касается сведений о золоте…
Он замолчал и остановился. Мы догнали его. Алатристе вскинул голову, и в его светлых глазах отразилась ночная тьма.
— Пыток не люблю.
Сказано было искренно, без драматических модуляций и пафоса. Так человек сообщает о некоей данности, о том, на что имеет безусловное право. Капитан не любил также кислое вино, пережаренное мясо, равно как и людей, неспособных руководствоваться правилами, пусть даже вовсе не общепринятыми, совершенно отличными от его собственных, или воровскими. В наступившей тишине дон Франсиско снял руку с моего плеча. Гуадальмедина беспокойно прокашлялся.
— Меня это не касается, — не без смущения проговорил он наконец. — Мне и знать-то об этом не надо. Вытянуть из Гараффы нужные сведения поручено Ольямедилье и тебе… Он делает свою работу, тебя подрядили ему в помощь.
— Тем более что генуэзец — это самое легкое, — заметил Кеведо тоном человека, который выступает посредником в трудных переговорах.
— Вот именно, — согласился Гуадальмедина. — Ибо когда Гараффа расскажет о последних подробностях сделки, на твою долю, Алатристе, останется кое-что еще…
Он остановился перед капитаном, и прежней неловкости как не бывало. Я не видел его лица, но был уверен — граф улыбается.
— Счетовод Ольямедилья даст тебе денег, чтобы ты сам мог набрать людей по своему выбору… Старых товарищей, тех, кому ты доверяешь. Ну, разумеется, умелых и опытных. Самых лучших, первого сорта…
В конце улицы слышался унылый речитатив бродячего монаха, со светильником в руке собиравшего пожертвования на заупокойные мессы: «Вспомяните усопших… Вспомяните усопших… » Гуадальмедина, проводив его долгим взглядом, обернулся к Алатристе:
— Потому что тебе придется этот проклятый фламандский корабль захватить.
В таких вот беседах дошли мы туда, где под изображением Пречистой Девы Аточенской на выбеленной стене зияла Арка дель Гольпе, открывавшая проход в знаменитый публичный дом. Когда Трианские и Аренальские ворота запирались, через эту арку и это заведение можно было легко и просто оказаться за городской чертой. А у Гуадальмедины, как можно было понять по его недомолвкам, намечена была важная встреча в харчевне Гамарры, в Триане, то есть на другом берегу, который связывал с нашим понтонный мост. Харчевня же примыкала к некоему монастырю, о чьих обитательницах поговаривали, будто Христовыми невестами они становиться не собирались и затворились в обители не по своей воле. А потому на воскресную мессу людей стекалось больше, чем на первое представление комедии: по одну сторону решетки мелькали чепцы и белые ручки монахинь, по другую — вздыхали их поклонники, местные и заезжие, среди коих были и самые знатные кавалеры: вот, к примеру, наш государь. Что же касается веселого дома на Компас-де-ла-Лагунья, гордившегося тем, что одной из его питомиц была некая Клара Мендес, чье имя сделалось нарицательным, став синонимом слова «потаскуха», то он предлагал постояльцам гостиниц как на соседней улице Тинторес, так и на других улицах, а равно и гражданам Севильи карты, музыку и женщин того разряда, о котором великий дон Франсиско де Кеведо в своей неповторимой манере писал:
А содержал бордель некий Гарсипосадас, помимо прочего, известный в Севилье и тем, что один его брат, придворный поэт и друг Гонгоры, в этом году был сожжен на костре за противоестественную связь с мулатом Пепило Инфанте, тоже поэтом и слугою адмирала де Кастильи, а другой — три года назад в Малаге как иудействующий, и мудрено ли, что благодаря таким вот родственным связям сподобился Гарсипосадас получить ехидное прозвище Гренок. Личность достойная во всех отношениях — он весьма сноровисто вел свое предприятие, умея подмазать, где надо, чтоб крутилось без задержки, блудным девкам был отец родной, шпаги требовал оставлять в прихожей, посетителей моложе четырнадцати не допускал, избегая таким образом претензий со стороны городских властей. Приятельские отношения на взаимовыгодной основе сложились у него и с севильскими бандитами, и с блюстителями порядка, оберегавшими его, как сказали бы нечестивые англикане, бизнес.
И в котле сего блудилища кипела похлебка разнообразнейшего сброда — были здесь и фанфаронистые забияки, через слово поминавшие Божью мать и чуть что хватавшиеся за нож, и деловито-обстоятельные наемные убийцы, уважающие себя и свое ремесло, и сбившиеся с пути, спившиеся с круга родовитые дворяне, и загулявшие жители заморских наших провинций, и богатые горожане, и переодетые в мирское платье клирики, и шулера, и юноши, осваивающие азы сводничества, соглядатаи и наушники, честные воры и бессовестные проходимцы, мошенники, за пушечный выстрел чуявшие поживу в лице доверчивого чужестранца и совершенно неуязвимые для правосудия, интересующегося прежде всего толщиной кошелька. Об этом стихами сказал сам дон Франсиско де Кеведо:
… Вот какие в Севилье дела: Тяжесть кары здесь соразмеряют С тем, насколько мошна тяжела.
Так что под снисходительным доглядом властей в Компас-де-ла-Лагуну каждый вечер стекались люди, и рекой текло самое тонкое, выдержанное вино — ну да, текло рекой, а вытекало порой прямо-таки водопадом — и отплясывалась разнузданная сарабанда, благо было с кем. В заведении обитали тридцать с лишком самых что ни на есть распутных путан-распутан, сирен не столь сладкогласных, сколь голосистых, обитавших каждая в отдельной каморке, и в субботу утром — ибо у порядочных людей принято наведываться в бордель в субботу вечером — альгвазил удостоверялся, что ни у кого из девиц нет любострастной болячки, сиречь французской хворобы, проявления коей столь тягостны, что подцепивший ее мог лишь вопрошать в тоске и гневе, почему же Господь не наделит такой же неприятностью всякого язычника, еретика и врага христианской веры. Мудрено ли, что все эти забавы сильно досаждали архиепископу — в одном из его писем того времени читаем мы: «… в изобилии у нас в Севилье развратников, лжесвидетелей, убийц, ростовщиков, мошенников. Игорных домов в городе свыше трехсот, а домов публичных — вдесятеро больше».
Вернемся, однако, к нашему рассказу, благо и ушли недалеко. Стало быть, Гуадальмедина собирался распроститься с нами у Арки-дель-Гольпе, почти что у самого входа в веселый дом, но злая судьба распорядилась так, что в эту минуту появился патруль стражников, возглавляемых альгвазилом с жезлом. Вы, должно быть, помните, что давешняя распря до чрезвычайности обострила отношения между блюстителями порядка и солдатней с галер, так что те и другие, алкая мести и ища случай сквитаться, установили неустойчивое равновесие: первые избегали днем появляться на улице, вторые ночью не покидали Триану и не пересекали городскую черту.
— Ну-ка, ну-ка, — сказал альгвазил, заметив нас.
Гуадальмедина, Кеведо, капитан и я переглянулись в некотором замешательстве. Иначе, как досаднейшим невезением, нельзя было объяснить, что из всего множества разнообразной публики, шлявшейся в полумраке по Лагуне, альгвазил решил прицепиться именно к нам
— Нашим доблестным воинам пришла охота подышать воздухом? — с непередаваемым ехидством осведомился он.
Отчего ж не съехидничать, если у тебя за спиной — четверо верзил в полном вооружении и с рожами, которые в сумраке ночи выглядят еще более мрачными, чем обычно. Тут наконец я понял, в чем дело. В скудном свете фонаря над церковью Пресвятой Девы Аточенской одеяния капитана, и Гуадальмедины, и мое вполне могли сойти за обмундирование. Да и замшевый колет, облекавший стан нашего графа, в мирное время носить запрещалось, а он, как на грех, надел его сегодня потому лишь, что намеревался сопровождать короля. Про Алатристе и говорить нечего — за милю узнавался в нем солдат гвардейской пехоты. Скорый разумом Кеведо почуял недоброе и поспешил уладить недоразумение.
— Вы обмишулились, сударь, — со всевозможной учтивостью проговорил он. — Эти достойные господа — не те, за кого вы их принимаете.
Стали подтягиваться, окружая нас, зеваки — две потаскухи под ничего не скрывающими покрывалами, темная личность из тех, кого в трущобах Мадрида называют хаке, какой-то пьяница, державший бутылку величиной с пасхальную свечу, какие носят на крестный ход. Сам Гарсипосадас-Гренок высунул нос из-под арки. Присутствие публики привело альгвазила в еще большее раздражение.
— А вы, сударь, зачем суетесь со своими объяснениями, куда не просят? Без вас как-нибудь разберусь.
Стоявший рядом со мной Гуадальмедина прищелкнул языком, явно теряя терпение.
— Не робей, ребята, — подбодрил нас некто скрытый во тьме и в толпе. Послышались смешки. Народу прибывало. Одна часть любопытных держала сторону правосудия, другая и более многочисленная в отборных выражениях советовала спуску полицейским не давать, а наоборот — задать им жару.
— Именем короля вы арестованы.
Ничего хорошего нам это не сулило. Гуадальмедина переглянулся с Кеведо и закинул плащ на плечо, высвобождая правую руку.
— Не в моих правилах терпеть подобный произвол, — молвил он.
— Свои правила, сударь, — тотчас отозвался альгвазил, — можете засунуть себе… знаете, куда?
После этой любезности столкновение стало неизбежным. Что же касается моего хозяина, то он помалкивал и не терял спокойствия, поглядывая на человека с жезлом и на его подручных. Даже в полумраке его орлиный профиль и густые усы выглядели весьма внушительно — или, по крайней мере, так казалось мне, хорошо знавшему капитана и представлявшему, чего от него ждать. Я ощупал рукоять своего кинжала, в очередной раз пожалев, что не ношу шпагу: нас было четверо против пятерых. Даже и не четверо, спохватился я с горечью, а три с половиной: две жалкие пядиnote 13 моего клинка нельзя было брать в расчет в полной мере.
— Попрошу сдать оружие, — приказал альгвазил. — И следовать за мной.
— Напрасно вы так… — сделал Кеведо последнюю попытку договориться. — Я — рыцарь ордена Сантьяго…
— А я — Папа Римский.
Было совершенно ясно, что представитель закона намерен добиться своего во что бы то ни стало: мы ненароком забрели на его делянку, и на происходящее во все глаза взирала его паства. Четверо стражников обнажили шпаги и двинулись вперед, охватывая нас широким полукольцом.
— Если пробьемся и нас никто не узнает, это дело завтра же будет предано забвению. — Гуадальмедина прикрывал лицо плащом, и оттого голос его звучал сдавленно. — Если же нет, помните, господа: ближайшая к нам церковь — собор Святого Франциска.
Стражники, в своих черных одеяниях казавшиеся порождениями тьмы, меж тем приближались. Зрители под аркой хлопали в ладоши, радуясь представлению.
— Покажи им, Санчес, где раки зимуют, — весело крикнул кто-то из них, обращаясь к альгвазилу.
Тот неторопливо, сохраняя полнейшее самообладание, засунул за пояс свой жезл, правой рукой извлек из ножен шпагу, левой — достал длинноствольный пистолет.
— Считаю до трех, — сказал он, делая шаг вперед. — Раз…
Дон Франсиско де Кеведо мягко отодвинул меня в сторонку, оказавшись между мной и стражниками.
Гуадальмедина поглядывал на стоящего к нему боком капитана Алатристе, а мой хозяин невозмутимо пребывал на прежнем месте, прикидывая расстояние до стражников и очень медленно поворачиваясь всем телом к тому, кто был к нему ближе всех, но при этом не выпуская из поля зрения остальных. Я заметил, как граф, отыскав глазами стражника, на которого смотрел мой хозяин, тотчас перевел глаза на другого, как бы окончательно выбрав себе противника.
— Два…
Кеведо, пробормотав сквозь зубы свое излюбленное «Придется подраться», отстегнул пряжку плаща и обмотал его вокруг левой руки. Гуадальмедина свой плащ сложил втрое, приготовясь защищать им корпус от ударов, которые, судя по всему, должны были посыпаться градом. Я отодвинулся от дона Франсиско и сделал шаг к своему хозяину: тот уже взялся за эфес шпаги, а пальцами другой руки поглаживал навершие кинжала. До меня доносилось его размеренное, нимало не учащенное дыхание. Вдруг пришло в голову, что уже несколько месяцев — со дня взятия Бреды — не приходилось мне видеть, как он убивает человека.
— Три! — Альгвазил поднял пистолет и повернул голову к зевакам. — Именем короля!.. Да свершится правосудие!
Он еще не успел договорить, как Гуадальмедина разрядил в него свой пистолет, и от выстрела в упор альгвазила откинуло назад. Раздался женский вскрик, во мраке прошел по рядам зрителей гул ожидания, ибо наблюдать за тем, как режутся ближние твои, есть исконная забава испанского народа. В тот же миг Кеведо, Алатристе и Гуадальмедина выхватили шпаги, и семь обнаженных клинков сверкнули, столкнулись, лязгнули, высекая искры, стражники закричали «Именем короля! », загомонили зрители. Обнажив кинжал, я видел, как одного стражника граф в мгновение ока полоснул по руке, другого Кеведо ткнул в лицо, и тот, обливаясь кровью — а было ее, надо сказать, будто свинью закололи — отшатнулся к стене, зажимая рану, а третьему капитан молниеносным выпадом всадил в грудь две пяди Толедской стали и тотчас извлек клинок едва успев сказать «Матерь Божья», стражник повалился наземь, и кровь, черная, как тушь, толчками хлынула у него изо рта. Увидав, какая судьба постигла его товарищей, четвертый, недолго думая, бросился было прочь, но не преуспел в своем намерении — Алатристе заступил ему дорогу. Тут и я спрятал в ножны свой бесполезный кинжал и проворно подобрал валявшуюся на земле шпагу — ее выронил альгвазил, — поспев как раз вовремя: двое-трое зевак, введенные в заблуждение первоначальным развитием событий, решили поддержать стражников, однако все было кончено так стремительно, что они замерли и затоптались на месте, в растерянности переглядываясь, ибо Алатристе, Кеведо и граф со шпагами наголо выказывали полнейшую готовность к продолжению. Я примкнул к ним и стал в позицию, и рука моя, сжимавшая шпагу, дрожала — но не от страха, а от боевого задора: я бы отдал душу дьяволу, чтобы принять участие в стычке. Однако охота вмешиваться у зевак прошла: они благоразумно держались в сторонке, бормоча себе под нос в том смысле, что руки, мол, марать неохота, и что, мол, погодите, попадетесь нам еще. А мы отступили, не поворачиваясь к ним спиной и оставив на поле боя наголову разгромленного противника: один стражник убит наповал; упавший навзничь альгвазил если еще и дышал, то — на ладан; раненный Гуадальмединой зажимал, как мог, рассеченное предплечье, а пораженный клинком дона Франсиско, обливаясь кровью, стоял на коленях у стены.
— Будете помнить королевские галеры! — залихватски выкрикнул Гуадальмедина, удаляясь с места происшествия.
Это было хитро придумано: укрепить несчастного альгвазила во мнении о том, что именно солдат с галер он на свою голову задержал минуту назад, и на них списать удары шпагой, столь щедро рассыпанные нынешней ночью.
Лестный отзыв мной вполне заслужен, Я его снискал не без причины, Из врагов я нащепал лучины, К сатане отправил их на ужин.