— Выписывай повестку.
— Да мы ведь просто так, без протокола. По душам.
Эти слова почему-то вывели Лукошникова из себя. Вполне вероятно, что для скандала ему было достаточно малейшего повода. Таких людей раньше называли бузотерами. Существовала даже поговорка: «Пьяного бузотера — на полати, трезвого — на цепь».
— Про душу свою ты лучше хрюшке казанской расскажи! Нашлись мне тут, понимаешь, душеведы вшивые! Я вот сейчас багром вас огрею! — Лукошников кивнул на полностью укомплектованный пожарный щит, находившийся за его спиной.
Туг Кондаков незаметно толкнул Донцова локтем в бок — уступи, дескать, инициативу мне. Между двумя ветеранами состоялся следующий обмен любезностями.
— Как вас по имени-отчеству? — поинтересовался Кондаков.
— Асфальт Тротуарович, — охотно ответил Лукошников.
— Очень приятно. Я тогда с вашего разрешения буду Уксусом Хреновичем. Давай-ка, земляк, перестанем друг на друга бочки катить.
— Не я первый начал. Ворвались, понимаешь, как к себе домой… А я так привык — с культурными людьми по-культурному, с хамами по-хамски, — в устах Лукошникова это признание можно было расценивать, как акт доброй воли.
— Наше вам глубокое извинение, если что не так. — Кондаков приподнял свой малахай. — Ошибки загладим… Службу скоро заканчиваем?
— Через полчаса, — Лукошников покосился на электронное табло, наряду со временем сообщавшее также и наружную температуру.
— Вот и прекрасно. Подвезем вас домой, заодно и поболтаем.
— На черном вороне, небось, подвезете?
— Как можно! На джипе «Гранд Чероки». С полным комфортом, эскортом и… йогуртом, — брякнул Кондаков, так и не подобравший подходящей рифмы.
— Подвезите, если делать нечего, — согласился уже немного отмякший Лукошников. — Только предупреждаю заранее, по дороге говорить не буду. Зайдем ко мне домой, тогда и поговорим.
— А если заодно по сто грамм сообразим? — предложил Кондаков.
— Крепче чая ничего не употребляю.
— Что так? Здоровье?
— Принципы. Отпил свое. Во как хватило. — Он провел ребром ладони по горлу. — Всего попробовал. И наливочки винной, и кровушки невинной.
Пока старики балагурили подобным образом. Донцов вышел наружу и из таксофона позвонил Цимбаларю, велев немедленно подъехать к дому Лукошникова. При пистолете и с наручниками.
Экс— дворник, которому было предоставлено почетное место на переднем сиденье, паче чаянья радушно поздоровался со своим бывшим шефом:
— Добрый вечер. Алексей Игнатьевич. На ментов, значит, ишачите'?
— Попросили, знаете ли… — стал неловко оправдываться Шкурдюк. — А мне как раз по пути оказалось.
— Ну-ну. — Лукошников стал трогать руками всякие цацки на панели управления. — Давно хочу у вас спросить… Это сколько же психов надо признать нормальными и сколько нормальных людей превратить в психов, чтобы собралось денет вот на такой броненосец?
— Машину я приобрел давным-давно, еще до работы в клинике. А вас попрошу впредь воздержаться от столь оскорбительных инсинуаций, — от возмущения голос Шкурдюка, и без того дефектный, стал вообще срываться.
— Не вижу здесь ничего оскорбительного, — возразил Лукошников. — У каждого свой источник дохода. Кто-то аборты вязальной спицей делает, кто-то мертвецов в морге гримирует, а кто-то на дурачках деньги кует. Профессор-то ваш, поди, не с зарплаты такую ряшку наел.
— Профессор Котяра — специалист международного класса. Светило в своей области. Он каждый год за океаном лекции читает.
— Скажите, пожалуйста! — удивился Лукошников. — Дураков, значит, и за океаном хватает.
— Беседовать с вами дальше в таком тоне я не намерен… Надеюсь, правоохранительные органы по достоинству оценят ваше вызывающее поведение.
Неизвестно, до чего бы они так договорились, но прямо по курсу замаячил дом Лукошникова, благодаря многочисленным архитектурным излишествам похожий на старый фрегат, навечно пришвартованный к пирсу. Заранее прибывший сюда Цимбаларь загнал служебное авто в укромное место, и теперь с независимым видом околачивался возле подъезда.
Пока Лукошников под присмотром Кондакова вызывал лифт, Донцов успел шепнуть коллеге пару слов — посматривай, дескать, чтобы старик ноги не сделал, только не забудь, что в таких домах имеется черный ход.
Скромная однокомнатная квартира Лукошникова напоминала монашескую келью — кровать заправлена серым больничным одеялом, абажур вырезан из бумаги, занавески на окне отсутствуют, вещей мало, и каждая из них занимает свое строго определенное место. О более или менее длительном присутствии здесь постороннего человека не могло быть и речи.
Но одно живое существо (кроме хозяина, конечно) в жилище все же имелось. На специальной жердочке, натопырив перья, сидел здоровущий, как селезень, ворон, возможно, один из тех, с которыми вел бесплодную борьбу Алексей Игнатьевич Шкурдюк.
Перехватив дотошный взгляд Донцова, Лукошников сказал с неоджиданной теплотой:
— Вот, сдружились… Самая неприхотливая тварь на свете. Собаку выгуливать надо, кошка есть просит, попугайчики сквозняка боятся. А этот в форточку влетает и вылетает. Жратву сам себе добывает. Не надоедает. Хочу еше научить его говорить. Хотя бы пару слов. Тогда будет полный порядок.
Поняв, очевидно, что разговор идет о ней, умная птица расправила крылья и хрипло прокаркала, угрожающе кивнув клювом в сторону Кондакова.
Что ни говори, а при всей своей внешней грубости Лукошников вызывал искреннее сочувствие. До какой же степени нужно было разочароваться в людях, чтобы выбрать себе в приятели ворона, существо не самое симпатичное, и отнюдь не компанейское.
Донцов уже собрался начать допрос по заранее приготовленному плану, но Кондаков легкой гримасой дал понять — не торопись, мол, сначала надо расположить человека к себе.
— А чем это таким секретным ваше бюро занимается? — начал он, как всегда, с вопросов для дела несущественных, но собеседника расслабляющих, вселяющих в него иллюзию собственной безопасности.
— Ерундой всякой. — Лукошников стал разливать по кружкам спитой, жиденький чай. — Методами спасения космических экипажей, когда иными средствами их спасти невозможно.
— Это что имеется в виду? Катапультирование?
— Катапультирование, — кивнул Лукошников. — Только не тела, а, грех говорить, души. Считается, что вся человеческая личность записана вот здесь с помощью электрических сигналов. — Он постучал себя по макушке. — И вот когда никакой надежды на спасение не остается, специальный аппарат эти сигналы спишет, как адаптер списывает звуки с пластинки, и пошлет их на приемник, расположенный неподалеку — на космодроме, скажем, или на самолете сопровождения. Про это даже в газетах писали. Хотя идея, конечно, спорная — но раз финансирование идет, почему бы и не попробовать.
— Выходит, человек погибает, а его сознание в этом приемнике будет жить. Одно, без тела?
— Тело потом можно будет подобрать. Хоть обезьянье, хоть дельфинье. Лишь бы серого вещества хватало. — Он вновь постучал себя по голове, отозвавшейся глухим, деревянным звуком. — Да и человеческие тела найдутся. Мало ли у нас олигофренов всяких. Но пока это все так — смелые замыслы. Дальше опытов на крысах дело не идет.
— Вот вы говорите — финансирование… А откуда оно, интересно, поступает? Денег ведь на самое насущное не хватает.
— Люди говорят, что из Америки, от национального управления по аэронавтике. Там на точно такую же работу в сто раз больше придется истратить. Где американцу лазер подавай, наши надфилем справляются. Они испытателям бешеные деньги платят, а наши все сами на себе проверяют. Экономический фактор, едреный корень.
— Что только на белом свете делается! — пригорюнился Кондаков. — Нет, даром это издевательство над естеством не пройдет. Отомстит природа за себя, отомстит.
— Ну и бес с ней, — махнул рукой разомлевший от чая Лукошников. — Меня к тому времени уже на свете не будет.
— А где же ваша семья? — Кондаков оглянулся по сторонам, словно собираясь обнаружить до поры до времени скрывающихся родственников хозяина.
— Не интересуюсь даже, — отрезам тот. — У них своя жизнь, у меня своя.
— Бобылем-то, поди, невесело жить. Ни тебе стакан воды подать, ни спинку потереть… Нашли бы себе симпатию. Одиноких женщин сейчас хватает. А за вас. наверное, любая пойдет. Непьющий, хозяйственный и с деньгами.
— Моя симпатия сейчас косу точит да саван штопает. И иных уже не предвидится.
— Не надо прибедняться, Аскольд Тихонович. — вмешался в разговор Донцов. — Говорят, захаживали вы к одной дамочке, и неоднократно. — Он назвал адрес квартиры Таисии Мироновны.
— Ты говори, да не заговаривайся. — Лукошников смерил Донцова тяжелым взглядом. — Не знаю я ни улицы этой, ни дома такого. Не знаю и знать не хочу. А если тебя интересует кто-то, так прямо и спроси, без экивоков.
— Так и быть. Спрашиваю прямо. Бывали ли вы когда-нибудь по указанному мной адресу?
— Отвечаю прямо — нет.
— Хозяйка утверждает обратное.
— Это ее дело. Она, наверное, из той публики, которая раньше в нашей клинике мозги поправляла. Эти что угодно могут утверждать. Что соль сладкая, что снег черный, что заграница — выдумка, а все, что ни есть в мире — их бред.
— Тогда объясните мне, что означает этот символ? — Донцов предъявил снимок, на котором Таисия Мироновна опознала Лукошникова, случайно оказавшегося на фоне третьего корпуса.
— Не знаю.
— Зачем же тогда вы нарисовали его на проходной экспериментального бюро?
— Ты видел, как я его рисовал? Мало ли у нас всяких вахлаков, которые от безделья стены расписывают. Почему я за их мазню должен отвечать?
В ответах Лукошникова была определенная логика, а главное — непоколебимая уверенность в своей правоте. Безусловно, это был тертый калач. Загнать его в угол могли только неопровержимые факты.
— Этот документ вам знаком? — Донцов продемонстрировал фотокопию зашифрованного текста.
— Впервые вижу. — Фыркнул Лукошников.
— А что будет, если мы сравним отпечатки пальцев, оставленные здесь, с вашими собственными? — со стороны Донцова это уже был чистый блеф: на рукописи среди многих других имелись отпечатки пальцев какого-то неизвестного человека, но для идентификации они не годились в связи с плохим качеством.
— Ничего не будет. Умоетесь.
— Про закрытое акционерное общество «Теремок» вы слыхали? — Донцов решил пойти ва-банк.
— Не приходилось.
— Следовательно, никакого отношения к пропаже денег из его сейфа не имеете?
— Не имею, как и к пропаже вкладов населения в Сбербанке.
— Зато одна дама, которой вы симпатизируете, принимала в этом неблаговидном деле самое прямое участие. Я имею в виду «Теремок», а не Сбербанк.
— Передавай ей привет, хотя я и не знаю, про кого ты здесь толкуешь.
— В электропроводке разбираетесь?
— Допустим.
— В сигнализации тоже?
— Надо будет — разберусь.
— Сигнализацию в столовой психиатрической клиники не вы отключали?
— На фиг мне это. Всех собак на меня хотите повесить? Не выйдет.
— Вы по-прежнему продолжаете утверждать, что про убийство Олега Наметкина узнали только спустя пять дней непосредственно от меня?
— Так и было.
— В это трудно поверить. Вся клиника стояла на ушах.
— Не хочешь — не верь.
Ворон опять подал голос — требовательно и немелодично.
— На волю просится. — пояснил Лукошников. — Надоело ему тут с нами…
Он открыл форточку, и птица с криком канула во мрак, словно грешная душа, уносящаяся в преисподнюю.
Некоторое время Лукошников стоял у окна, опираясь на подоконник и глядя в ночь, потом повернулся, взял со стола остывший чайник и, не говоря ни слова, отправился на кухню.
— Куда вы, Аскольд Тихонович? — крикнул ему вослед Донцов. — Мы еще не закончили. Да и чая больше не хочется. Животы от воды раздуло.
Хозяин на эти слова даже ухом не повел. Было слышно, как он наполняет водой чайник, как зажигает газ, для чего-то хлопает дверцей духовки, звякает посудой.
— Не сбежит? — прошептал Кондаков.
— Вряд ли, — ответил Донцов. — Какой из него бегун в такие годы. Да и Цимбаларь внизу караулит.
— А с чего бы это ему речь отняло?
— Совесть, наверное, не на месте. Или просто время тянет.
Донцов и Кондаков сидели как на иголках, но вот наконец раздалось приближающееся шарканье старческих шагов. Гости вздохнули с облегчением, однако, как выяснилось — преждевременно.
Дверь, ведущая из единственной комнаты в прихожую, до этого приоткрытая, резко захлопнулась, и с той стороны щелкнул замок.
— Аскольд Тихонович, что это за глупые шутки! — возвысил голос Донцов, но ответом ему был только шум, обычно производимый человеком, спешно собирающимся в дорогу.
— Там что-то горит! — воскликнул Кондаков. — Спалит нас старый хрыч! Спасаться надо!
Действительно, с кухни запахло горелым, но это был не смрад превращающегося в уголь бифштекса, а нечто ностальгическое, напоминающее дым осеннего костра, в который для разнообразия брошены ненужные любовные письма.
Путь к спасению преграждала дверь — филенчатая, крепкая, не чета нынешним фанеркам. Да и Донцов был не в том состоянии, чтобы использовать свое плечо вместо тарана. Кондаков физических нагрузок вообще чурался, ссылаясь на артрит и гипертоническую болезнь третьей степени. Однако и сгореть заживо не хотелось.
Дверь они в конце концов выбили, воспользовавшись столом, полновесным и грубым, как и все в этой квартире, но хозяина к тому времени и след простыл. Более того, он каким-то образом сумел заклинить дверь, ведущую на лестничную клетку.
Пока Кондаков разбирался с этим новым препятствием, Донцов забежал на кухню, в которой находился очаг возгорания, и голыми руками выгреб из духовки пылающие комья бумаги.
Огонь проще всего было бы погасить водой из-под крана, но это окончательно погубило бы хрупкие листы.
Поскольку половиков, скатертей, занавесок и даже приличных полотенец в квартире Лукошникова не имелось, Донцову пришлось пожертвовать собственным, еще вполне приличным пальто.
Когда с пожаром (который на деле оказался вовсе не пожаром, а так, мелкой диверсией) было покончено, оба сыщика с облегчением вздохнули.
— Пакостник старый! — Кондаков размазывал сажу по потному лицу. — Уж всыплю я ему!
— Это непременно. — Донцов заметно нервничал. Пора бы уже и Цимбаларю появиться… Кстати, а вы лифт, на котором старик уехал, слышали?
— Вроде бы…
— Куда он ушел — вверх или вниз?
— М-м-м… — Кондаков задумался. — А ты знаешь, скорее всего вверх.
— То-то и оно! Здесь же чердак на весь дом. Он по нему в другой подъезд переберется, и поминай как звали.
Общими усилиями они выломали входную дверь (оказалось, что Лукошников заклинил ее снизу топориком для рубки мяса) и, не дожидаясь лифта, устремились вниз. Гипертоник и почечник — наперегонки.
Цимбаларь, как ни в чем не бывало, грел у батареи поясницу и заодно покуривал. Проскочить мимо него было невозможно — под контролем находились и лифт и лестница.
— Что вы такие распаренные, отцы родные? — удивился он. — Отпор у клиента получили?
— Сбежал он! — вместе с последними остатками сил выдохнул из себя Донцов. — По чердаку ушел. Только не знаем, в какую сторону. Давайте все на улицу. Ты, Саша, налево, а вы, Петр Фомич, направо. Вдруг успеете перехватить. А я на всякий случай здесь останусь.
Стоит ли говорить, что в многоэтажном доме, построенном в форме буквы «Г» и имеющем двенадцать сквозных подъездов, задержать беглеца такими ничтожными силами было столь же неосуществимо, как руками поймать стрижа.
Организм Донцова исчерпал предел своих возможностей, а вдобавок в боку что-то словно оторвалось. На подгибающихся ногах он вернулся в полную дыма квартиру Лукошникова и рухнул на жесткую хозяйскую койку.
Следом приковылял Кондаков, выглядевший ненамного лучше. Цимбаларь на машине объезжал окрестности, надеясь наскочить на сбежавшего старика, но в его успех уже никто не верил.
— Дожили! — сетовал Кондаков, лязгая зубами о край кружки. — Старый пень вокруг пальца обвел.
— О старые пни много молодых ног поломано, — пробормотал Донцов, изо всех сил пытаясь удержать сердце в пределах, предусмотренных анатомическими нормами.
— Как грязной тряпкой по роже… И ведь не пожалуешься никому.
Ничего страшного, — попытался успокоить его Донцов, и сам нуждавшийся в утешении. — Оставим здесь засаду. К Экспериментальному бюро пошлем «наружку». Все другие места, где он может появиться, тоже перекроем… Никуда не денется. Личность приметная.
— Боюсь, ляжет на дно. Хрен мы его тогда найдем.
Отдышавшись немного, Донцов прошел на кухню и занялся сортировкой того, что уцелело в огне. Всего здесь было около полусотни листов с зашифрованным текстом. Часть их безвозвратно погибла, но основная масса сохранилась, только по краям обуглилась. Бумага, собранная в пачку или сброшюрованная в книгу — не самая доступная пища для огня, в чем Донцов уже неоднократно убеждался.
— Послушайте, — обратился он к Кондакову, приканчивающему третью кружку воды подряд. — Пока никого нет, давайте устроим здесь капитальный шмон. Авось и откопаем что-нибудь ценное.