— Вот закончу дело и лягу, — пообещал Донцов.
— А если не закончишь?
— Тоже лягу. Как творится, альтернативы нет… Я вот о чем хочу вас попросить. Очень-очень попросить. Побудьте здесь еще немного. Я, конечно, имею в виду не этот шалман, — он обвел взглядом кафе, — а пресловутое Экспериментальное бюро. Потом вас кто-нибудь сменит. Или Сашка, или я. Дело в том, что лишь мы одни знаем в лицо Лукошникова и вьетнамку. Но, пожалуйста, не повторяйте прежних ошибок. Постарайтесь устроиться так, чтобы вы видели всех, а вас не видел никто.
— Да разве я орел, чтобы в небе парить и дальние дали насквозь озирать. — возразил Кондаков, которому это предложение было явно не в жилу.
— Окрестности нас касаться не должны. Шайку Лукошникова интересует только Экспериментальное бюро, а если еще точнее — монтажно-испытательный корпус. Это такой огромный ангар со стеклянной крышей, вы сразу узнаете. Не представляю, как они туда собираются проникнуть, но без шума такой номер не пройдет. Да и свет, наверное, придется зажечь. Если это случится, немедленно дайте знать мне. Во всех других подозрительных случаях действуйте аналогичным образом. Для связи получите рацию.
— А как же сторожевые собаки? Они ведь растерзают меня, как паршивого кота. Рацией от них не отобьешься, — иных отговорок у Кондакова, похоже, не осталось.
— Нет там никаких собак, я узнавал, — заверил его Донцов. — Видимость одна, вернее, слышимость. Способ психологического воздействия на потенциальных злодеев.
— Ну ладно, ежели так. — Кондаков придирчиво осмотрел стол, но ничего съестного, а тем более горячительного на нем уже не осталось. — Вот только за здоровье опасаюсь. Я ведь не морж какой-нибудь. Загонишь ты меня своими фантазиями в гроб.
— Заскочите домой, оденьтесь потеплее. — посоветовал Донцов. — Термос с кофе прихватите… Кстати, и оружие не забудьте. Но применять его будете исключительно в целях самообороны. Стрелять на поражение воспрещается.
— Ты мне, положим, не начальник. — Кондаков на пальцах показал официанту: еще выпить и еще закусить. — И порядок применения оружия знаю назубок еще с тех времен, когда ты в школьном сортире за сикухами подглядывал. Но тут случай особый. Надо тебя уважить. Сам вижу, как ты стараешься это дело одолеть… Клятвенно обещаю, что нынешний прокол не повторится. Да и не по моей вине эта параша случилась. Форс-мажорные обстоятельства, как говорят юристы.
Близился вечер, и кафе постепенно заполнялось усталыми гражданами, имевшими намерение легкой закуской заморить червячка или потешить алкоголем плоть. Свободных мест за столиками уже не осталось.
— Ты пока к себе отправляйся, — сказал Кондаков. — Отдохни немного. Таблетку скушай. Ты какие, кстати, лекарства принимаешь?
— Стрихнин, — ответил Донцов, освобождая кресло, на которое уже нацелилась цветущего вида дама с подносом, заставленным всякими вкусностями.
По квартире, шевеля занавесками, гулял ветер — уходя утром из дому, он, по-видимому, забыл закрыть оконную фрамугу.
Койка была сейчас для Донцова то же самое, что спасательный круг для утопающего, и, добравшись до нее, он впервые за день почувствовал что-то похожее на облегчение.
В преддверии ночи, не сулившей покоя, нужно было хоть немного вздремнуть. Положив в изголовье включенную рацию, настроенную на общую с Кондаковым волну, Донцов постарался устроиться на койке так, чтобы не потревожить левый бок.
Усталость была так велика, что ее некоторое время не мог побороть даже сон — лучший лекарь и утешитель. Голова тупо ныла, а биение сердца буквально сотрясало измученное тело.
Расследование обещало закончиться в течение ближайших суток, и это был единственный отрадный момент в лавине неприятностей и неудач, обрушившихся на него в последнее время. Другой вопрос: чем оно закончится? Загадывать в таком деле что-нибудь наперед было занятием бесперспективным.
Какие— либо доказательства, прямо уличающие Лукошникова и Тамарку-санитарку в смерти Наметкина, до сих пор отсутствовали, и Донцов даже не представлял себе, откуда эти доказательства могут появиться.
Учитывая непростой характер обоих подозреваемых, надеяться на чистосердечное признание не приходилось. Вполне возможно, что расколется этот третий, сбежавший в метро от Кондакова, но его еще надо поймать. То же самое касается и неведомого Эдгара, который с одинаковой долей вероятности может оказаться и кремнем, и хлюпиком.
Иногда о следователе говорят — шьет дело. Лучше было бы сказать — вяжет. Вяжет из ниточек разной длины и прочности, называемых фактами.
К сожалению, в распоряжении Донцова было очень мало таких ниточек. Присоединить бы к ним те, которыми, несомненно, располагает профессор Котяра, и тогда могла бы получиться очень занятная композиция. Но знаменитый психиатр выразился вполне определенно — доходи до всего своим умом. Как будто бы у Донцова этого ума — как ножек у сороконожки.
Неплохо было бы, конечно, накрыть всю компанию в Экспериментальном бюро, но нет никакой гарантии, что они сунутся туда нынешней ночью. Какой-то интерес у них там, безусловно, есть, однако маловероятно, чтобы самозваная санитарка, восьмидесятилетний старец и провинциал-недоумок смогли самостоятельно распорядиться столь сложным прибором, как психотрон. Да и для чего он им нужен? Чью душу они собираются спасти или, наоборот, погубить?
Возможно, какой-то намек даст рукопись, прошедшая через руки всех, кто фигурирует в деле Наметкина. Но тут опять случилась заминка. Ох. не ко времени подоспела эта лингвистическая конференция. Правильно говорят знающие люди: удача сродни половому влечению — если пропадет, то навсегда.
Имелось еще немало вопросов, столь неясных, что о них и вспоминать не хотелось. Ну, например: Олег Наметкин мертв? Или не совсем?
Как преступники проникли в его палату?
Кто истинный автор шифрованной рукописи? По крайней мере не Лукошников, который в трехстрочном заявлении об улучшении жилищных условий умудрился сделать дюжину ошибок…
Как удается Тамарке-санитарке, она же Доан Динь Тхи, так ловко, а главное, так убедительно, менять свое внутреннее обличье?
Каким путем попала к ней малява, написанная на древнегреческом языке, а потом и кусок проволоки, которым были открыты наручники?
Мысли эти, постепенно теряя ясность, как бы сливались между собой, превращаясь в нечто напоминающее глубокую, черную трясину, и душа Донцова, развоплощаясь, тонула в ней, оставив тело ворочаться и мучительно подрагивать на койке.
Однако уснуть окончательно ему не дал телефонный звонок.
Донцов ожидал чего угодно — весточки от Цимбаларя, наконец-то уломавшего несговорчивых лингвистов, сообщений дежурного по отделу, разузнавшего что-то интересное, доклада эксперта-криминалиста из главка, которого он упросил-таки сделать анализ вне всякой очереди — но только не этого голоса, вкрадчивого и негромкого, как бы лишенного четко выраженной половой и возрастной принадлежности, хотя и явно незнакомого, но вроде бы уже где-то слышанного.
— Это квартира следователя Донцова? — таков был первый вопрос звонившего после традиционных «алло» и «здравствуйте».
Ответ прозвучал предельно лаконично:
— Да.
— Простите, а как вас величать по имени-отчеству?
— Кто это говорит? — Сердце Донцова, уже немного успокоившееся, забилось в прежнем лихорадочном ритме.
— Скоро узнаете, — пообещал незнакомец. — Так как все же? Иван Иванович? Карл Карлович?
— Странно… Телефон мой вы знаете, а имя-отчество почему-то нет.
— Номер вашего телефона написан на аппарате, — хладнокровно пояснил незнакомец.
— А все мои паспортные данные можно найти в документах, хранящихся по соседству с телефонным аппаратом! — осерчал Донцов.
— В отличие от вас я не считаю для себя возможным заглядывать в чужие документы, — голос был по-прежнему спокоен.
— Кто вы в конце концов такой? Представьтесь, или я брошу трубку.
— Можете называть меня Олегом Наметкиным.
Нечто подобное Донцов ожидал с самого начала, и тем не менее это был настоящий сюрприз. Ведь сюрпризом можно назвать что угодно, вплоть до злого розыгрыша.
— Олег Наметкин умер десять дней назад, и его тело давно кремировано, — резко ответил он.
— Глупо было бы отрицать очевидные факты. Но из всех возможных имен это для меня самое близкое.
— Вам эти дурацкие шуточки еще не надоели?
— Ну зачем же так? Не надо нервничать. Вы все же следователь с приличным стажем, а не кисейная барышня. Вам ли бояться оживших мертвецов? Давайте поговорим спокойно. Как мужчина с… прошу прощения, я, кажется, слегка заговорился… Как благородный человек с благородным человеком.
— Хорошо, Олег Наметкин, — с нажимом произнес Донцов. — Давайте поговорим. Хотелось бы знать: какова цель вашего звонка? Просто поболтать? Вам стало скучно на том свете?
— Только не надо язвить. Об упомянутом вами том свете я знаю предостаточно, и смею вас уверить, что это совсем не тема для упражнений в остроумии… А звоню я вам с чисто прагматической целью. У меня есть к вам одна просьба. Или, если хотите, предложение.
— Слушаю внимательно.
— Хотелось бы, чтобы нас оставили в покое.
— Кого это вас?
— Не разыгрывайте наивность. Вы меня прекрасно поняли. Конечно, все мои доводы в собственную защиту бездоказательны, но, поверьте, ставя нам палки в колеса, вы совершаете огромную ошибку, которая может сказаться плачевным образом не только на судьбе наших потомков, но и предков. О нынешнем поколении я даже и не упоминаю. Осмыслить мой тезис трудно, но тем не менее это истинная правда… Кроме того, все ваши потуги тщетны. Бессмысленно бороться с предопределенностью. Как ни старайся, а нас не одолеть. Все, что мне предстоит совершить, однажды уже свершилось, и лучшим доказательством этому является хотя бы тот факт, что я сейчас беседую с вами. Наше противостояние является лишь неотъемлемой частью всеобщего вселенского плана, в соответствии с которым существует и развивается мироздание. Вы, как умеете, досаждаете нам, мы, как можем, сопротивляемся. Обе стороны вдохновенно играют свои роли в грандиозной пьесе, финал которой заранее известен, но сюжет целиком зависит от импровизации актеров. Вот только заигрываться не следует, а вы, по-моему, грешите этим.
У Донцова было много недостатков и слабостей, но за словом в карман он никогда не лез. А вот сейчас сидел на койке, прижав телефонную трубку плечом к уху, и даже не знал, что ответить загадочному собеседнику.
— Почему вы молчите? — В голосе человека, назвавшегося Олегом Наметкиным, послышалась тревога.
Наконец Донцов выдавил из себя:
— Короче, вы считаете, что в нашем мире все предопределено?
— Конечно, неужели вы сами не сознаете этого? Для меня, например, сие является бесспорной аксиомой. А повидал я, смею заметить, немало. Мне дано было познать цену жизни и смерти, мгновения и вечности, полной свободы и рабской зависимости.
— Но если все уже предопределено, то зачем сопротивляться обстоятельствам, — возразил Донцов. — Не лучше ли отдаться на волю стихии случая.
— Предопределенность не возникает сама по себе. Она соткана из наших каждодневных поступков. За нее нужно бороться. История — это не остывшее раз и навсегда железо, а раскаленная заготовка, которую можно перековать на иной манер в любой ее момент и в любом месте. Этот мир однажды уже исчез, уступив место совсем другому, где люди были всего лишь дичью для быкоголовых чудовищ, называвших себя кефалогеретами.
— Я посоветовал бы вам обратиться к профессору Котяре, — сказал Донцов. — То, что вы шизофреник, ясно даже такому профану, как я, но он поставит более точный диагноз.
— Этого-то я и боялся. — Человек на другом конце провода тяжко вздохнул.
— Чего боялись — диагноза?
— Нет, отсутствия с вашей стороны сочувствия и понимания.
— За этими вещами следует обращаться к священнослужителям. А я всего лишь следователь. Гончий пес на службе закона.
— Понимаю… И тем не менее хочу повторить свою просьбу. Прекратите преследовать нас. Главное, что это абсолютно не нужно вам самому. Пора подумать о чем-то совсем ином. Простите за откровенность, но вы обречены. Операция, на которую возлагается столько надежд, не поможет. Метастазы уже достигли мозга, и об этом, наверное, знают все, кроме вас… Зачем вам вдобавок губить еще и меня?
Он умолк, вероятно, ожидая ответа, но Донцов не проронил ни звука. Каждый думал о своем, и мысли эти были тягостными.
Первым молчание нарушил тот, кто выдавал себя за Олега Наметкина.
— Я представляю ваше состояние, — сказал он. — Еще раз простите. Грустно говорить об этом, но мы могли бы как-то скрасить остаток ваших дней. К примеру, обеспечить деньгами.
— Теми самыми, которые вы украли из сейфа братьев Гаджиевых? — Донцов не мог удержаться от этой маленькой колкости.
— За это нас нельзя упрекать. Деньги, о которых идет речь, были нажиты нечестным путем и предназначались для грязных целей. Мы же употребили их во благо.
— Наняли киллера?
— Я нанял его для самого себя. Как другие нанимают сиделок, домработниц, любовницу. Что здесь зазорного?
— Для себя, говорите, наняли… А вы, случайно, не Доан Динь Тхи, вьетнамская иммигрантка?
— Я не вправе сообщать вам какие-либо сведения, которые потом можно будет использовать против нас.
— Как же тогда мы добьемся взаимопонимания? На какой почве?
— Только на почве доверия. Мы очень хотим вам поверить. Поверьте и вы нам.
— Честно сказать, в услышанное от вас верить трудно. Это бред если не по форме, то по содержанию. Раньше я и не предполагал, что вокруг столько ненормальных. Я не могу потакать их прихотям, порожденным больным воображением. У меня есть вполне определенные обязанности по службе. Сейчас я занимаюсь конкретной задачей — поиском преступников, убивших Олега Наметкина. Если вы как-то причастны к этому делу, прошу к ответу. Для вас это наилучший выход. В юридической практике предусмотрен целый комплекс мер, поощряющих сотрудничество со следствием.
— То есть за явку с повинной вы обещаете мне условно-досрочное освобождение? — В трубке раздался легкий смешок. — Спасибо и на этом. Но в чем вы видите мою вину? В смерти Олега Наметкина? Тогда это надо расценивать как самоубийство. А такой статьи в Уголовном кодексе я что-то не припоминаю.
— Не старайтесь запутать меня. Совершено преступление, зарегистрированное в установленном законом порядке. Есть труп… то есть был. Есть настойчивое желание главного врача клиники найти и наказать убийцу. А все остальное — это лирика, пустые словеса.
— Старый лицемер…
— Это вы о ком?
— О профессоре, конечно. Не убийцы ему нужны, а Олег Наметкин в любом виде.
— Возможно, у вас имеются к профессору какие-нибудь претензии? Не применял ли он к Олегу Наметкину сомнительных или недозволенных методов лечения?
— Вы не услышите от меня ни единого слова, которое можно использовать во вред хоть кому-то. Я вас уже предупреждал.
— Это надо понимать так, что задавать любые вопросы, касающиеся деталей преступления — бесполезно?
— Да. То же самое относится и к лицам, которых вы подозреваете. Всякие упоминания о них неуместны.
— Боитесь проговориться?
— Просто не хочу обсуждать эту тему. Поверьте, она не стоит того. Да и время мое на исходе. Бог, как говорится, любит троицу, и я в третий раз прошу вас: сделайте доброе дело. Находясь на пороге вечности, нельзя упускать такую возможность. Прекратите расследование, демонстрируйте лишь видимость активности. Уверяю, благой поступок зачтется вам и на том, и на этом свете. В противном случае вас замучают угрызения совести.
Звонивший повесил трубку, и сигналы отбоя как бы подвели черту под этим более чем странным разговором.
Выждав немного, Донцов встал и, преодолевая слабость, которая помимо всего прочего давала о себе знать еще и испариной, обошел всю квартиру, однако никаких следов визига постороннего человека не обнаружил.
Тогда он снова лег, прижимая руку к левому боку, где росло, пожирая тело изнутри, кошмарное создание, рожденное из его собственной крови и плоти.
Неужели звонивший прав, и Донцов действительно обречен? Верить в столь печальную перспективу не хотелось, но частичка сознания, не отягощенная низменными заботами и страстями, а потому для нормального человека как бы лишняя, эта падчерица души, называемая то совестью, то суперэго, бесстрастно подтвердила — да, конец близок, и он может быть страшным.
Но в любом случае думать об этом не следовало. Так уж устроен человек, что мысли о грядущих невзгодах доставляют ему куда больше страданий, чем сами невзгоды.
Внезапно Донцову пришла в голову шальная идея — плюнуть на все, хлобыстнуть стакан водки и крепко уснуть, выключив рацию и сняв телефонную трубку с рычагов. Да пусть они все удавятся — и полковник Горемыкин, и профессор Котяра. Нашли себе мальчика на побегушках. Пусть сами таскают каштаны из огня, или подберут другого дурачка. Да и Олег Наметкин птица невеликая. Спишут его дело в архив. Не такие дела списывали. Тем более если от этого зависит нерушимость нашего мира.
Донцов уже собрался отправиться на кухню, где в шкафчике пылилась непочатая бутылка «Смирновской», но ему помешал новый звонок.
Неужели этот тип, выдающий себя за Наметкина, опять напоминает о себе? Наверное, будет предлагать взятку. Или Тамарку-санитарку в качестве наложницы. Тогда уж и деда Лукошникова заодно — в качестве камердинера.