— Вот как. И что же ты намерен делать?
Томас опустился на колени и твердо проговорил:
— Монсеньор, я много думал и принял решение. Я прошу вас о посвящении. Я знаю, что не достоин…
— Избавь меня от своего менестрельского краснобайства. Достоин ты или нет — решать мне, но сначала я должен понять, почему ты принял такое решение. Встань.
Томас послушно поднялся.
— Подойди сюда.
Юноша шагнул навстречу вставшему с кресла приору. С удивлением Томас обнаружил, что, кажется, подрос за зиму — еще осенью дядя был выше, а сейчас их глаза оказались на одном уровне. Приор щурился насмешливо, но не зло.
— Ты так настойчиво добивался денег для своего короля, мальчик. Ты готов был горы свернуть и подставить шею под топор, лишь бы я тебя выслушал. И вот теперь, когда Роберт Брюс вновь сражается и побеждает, ты не хочешь вернуться к нему. Почему?
Томасу понадобились все силы, чтобы не отвести взгляд — потому что то, что он собирался сказать, было куда более дерзким, чем просьба о помощи или обвинение в двурушниче-
стве.
— Потому что здесь я нужнее.
Тамплиер закусил губу, сдерживая улыбку.
— Значит, ты считаешь, что орден рыцарей Христа и Храма Соломонова без тебя не обойдется?
Томас уставился на узорчатый ковер под ногами. Красивый ковер, грех такой сапогами топтать — быть может, соткали его благородные дамы. На ковре рыцарь-крестоносец преклонял колени перед прекрасной возлюбленной. Или, возможно, перед святой: нитки вытерлись, и не разберешь, есть ли у женщины над головой нимб или нет.
— Именем Господа и Пресвятой Девы Марии, — тихо и упрямо проговорил Томас, — я клянусь блюсти устав и обычаи ордена, быть покорным великому магистру, а также любому брату ордена, который по положению выше меня. Я клянусь, что буду хранить целомудрие, соблюдать обычаи и законы ордена, а также жить в бедности, не имея никакого имущества, кроме того, что будет дано мне старшими. Я клянусь, что не покину орден ради другого, лучшего или худшего, без разрешения тех, кто выше меня.
Рыцарь на ковре склонял колени перед девой, та протягивала ему венок из белых цветов. Молчание длилось и длилось, тянулось так долго, что становилось непонятно, почему рыцарь все еще не принял из рук девы венок, не вскочил на коня и не отправился в Палестину, воевать за Святой Животворящий Крест и Гроб Господень.
Наконец раздался голос приора:
— Вижу, ты неплохо успел выучить клятву. Постарайся не забыть ее слова до тех пор, когда настанет время произнести их как должно: в церкви, вместе с остальными братьями.
Волос Томаса коснулась жесткая рука — но, когда юноша поднял голову, приор уже отвернулся и снова смотрел на огонь.
В апреле, после Пасхи, Томаса и Робера посвятили в рыцари, а на следующий день, вместе с пятью другими неофитами — в братья ордена. Церемония показалось Томасу какой-то скомканной и обыденной — может быть, потому, что он слишком часто ее представлял. Всенощное бдение в часовне вышло недостаточно торжественным: вместо того, чтобы остаться наедине со своими мыслями и с Богом, Томас прислушивался к шепоту двоих парней с юга, братьев-близнецов. Тех смущала темнота и тишина, и белый лунный свет в окнах, и они не могли удержаться от запрещенных разговоров. Вопросы двух старших рыцарей, явившихся в часовню, тоже не удивили Томаса — он не раз слышал это в пересказе Жака. Кстати, в часовне присутствовал и Жак, которого посвящали в служители. Необычно молчаливый и серьезный, он, сложив ладони, стоял перед иконой Святой Девы Марии, и мальчишеское лицо его в лунном свете казалось настолько бледным, что напоминало смертную маску.
Потом их отвели в церковь, где юноши на коленях испросили позволения вступить в орден. Приор принял их клятву, особенно внимательно при этом глядя на Томаса. На посвященных рыцарей накинули белые рыцарские плащи, а на Жака — черный. Затем священник прочел 133-й псалом и молитву. Неофитов подняли с колен, и приор поцеловал их братским поцелуем, и остальные рыцари тоже целовали и поздравляли.
Все это плохо запомнилось Томасу, вплоть до того момента, когда пятеро посвященных собрались в трапезной. Они уже получили подарки: одежду от брата-портного, и оружие от брата-оружейника, и столовые приборы от брата-хлебодара. Брат-хлебодар внес большой белый хлеб, и в трапезную стали сходиться старшие рыцари для пира. И тогда Томас, сам не зная почему, сказал:
— Мы — последние, кто вступил в орден.
Трое братьев-рыцарей удивленно обернулись к нему, а Жак, тоже сидевший с ними, восторженно охнул.
— Это прозрение, да? Прозрение, Томас?
Робер, который с каждым днем все больше походил на заносчивого де Букля, скривил губы.
— Глупость, а не прозрение. Орден могуч, как никогда, и будет еще много посвященных. А ты, Жак, — добавил он, — теперь сержант и нам не ровня. Не зови Томаса по имени, а обращайся к нему, как полагается неблагородному обращаться к рыцарю.
Жак удивленно заморгал. На его веснушчатой физиономии проступила совсем детская обида, и Томас, не глядя на Робера, тихо договорил:
— Из-за таких, как ты, брат, мы и станем последними.
…Ни Гуго, ни Шарля среди посвященных не было. Гуго-силач, охваченный внезапным приступом благочестия, покинул Тампль и стал послушником в монастыре Сен Мартин, а Шарля вызвал домой отец — матушка ослабла здоровьем и страстно желала увидеть сына. Из своей поездки он так и не вернулся.
***
Летом в Париже испортилась вода, и многие умерли от желудочных хворей. Тампля, однако, болезнь не коснулась. По предместьям ползли нехорошие слухи. В Англии умер Эдуард Длинноногий, а наследник его, Эдуард Карнарвонский, оказался никудышным правителем и полководцем. Великий магистр окончательно отказал Папе Клементу V в вопросе о слиянии орденов, сославшись на то, что рыцари Храма не получали благословения на служение иному уставу, а устав тамплиеров куда строже, чем госпитальеров. Затем вновь пошли разговоры о крестовом походе — будто бы Филипп дал свое согласие, а с ним и граф Люксембургский, и многие славные рыцари. Казалось, отношения между королем и рыцарями Храма налаживаются, и магистр даже обещал предоставить Филиппу заем на свадьбу дочери с английским наследником. Однако приор оставался мрачен, и ворота Тампля были замкнуты.
В сентябре заболела супруга Карла Валуа, королевского брата, и в парижских храмах и монастырях служили молебны за здравие. Над городом плыл колокольный звон и запах ладана. В синей вышине кружили стаи белых голубей — божьих вестников, готовых принять на крылья чистую душу страдалицы и унести в заоблачные высоты, где нет ни горя, не боли, ни смерти.
В конце месяца императрице [28] стало совсем худо. Из Пуатье срочно выехал великий магистр Жак де Моле, который намерен был разделить горе со своим царственным братом. А вечером шестого октября приор в третий раз вызвал Томаса к себе.
На сей раз огонь в камине не горел, и комнату освещали желтые огоньки масляных лампад. Жерар де Вилье расхаживал взад вперед по ковру, еще больше стирая лицо рыцаря и венок в протянутой руке девы. Сам приор сжимал в руке желтую полоску бумаги. Сначала Томас принял ее за обрывок письма, но потом догадался, что это, должно быть, голубиная почта. Бумагу оборачивали вокруг лапки голубя, так что полоса получалась узкой.
Когда юноша вошел, приор продолжал расхаживать, не обращая на него внимания. Томас переступил с ноги на ногу и кашлянул.
— Монсеньор…
Де Вилье тревожно вскинул голову, но, заметив Томаса, расслабился.
— А, это ты, племянник.
Подойдя вплотную, приор взял его за плечи и придвинул к себе. Темные глаза де Вилье смотрели испытующе.
— Кажется, ты говорил мне, что не хочешь возвращаться в Англию, потому что нужнее здесь?
— Да, монсеньор.
Приор улыбнулся уголками губ, но глаз улыбка не коснулась. В глазах колыхалась тревога.
— Пришло время это доказать. Не спрашиваю, могу ли доверять тебе — если бы не доверял, не позвал бы. Я получил письмо из Англии.
«Неужели, — подумал Том, — каждый поворот моей судьбы будет предваряться письмом из Англии?»
Не замечая его смятения, приор продолжал:
— Брат Уильям де Ла Мор сообщает страшные вести. Месяц назад король Франции Филипп и этот змей, хранитель его печати [29], разослали письма всем правителям областей, бальи [30] и сенешалям [31]. Нынешний Эдуард, правитель Англии, номинально приходится вассалом Филиппу, так что тоже получил запечатанный пакет. Согласно королевскому приказу, распечатать письма разрешается только тринадцатого октября, но король английский, разумеется, ждать не стал. Прочтя то, что было в письме, он немедленно призвал Уильяма де Ла Мора, с которым дружен.
Де Вилье сильнее сжал плечи юноши, так что тот едва сдержал гримасу боли.
— Великий магистр едет из Пуатье в Париж, чтобы успеть к похоронам императрицы. С ним едет и известный тебе сарацинский писец, поэтому здесь, в Тампле, я не смогу поговорить с магистром наедине. Однако брат де Моле, как один из знатнейших рыцарей королевства, будет присутствовать на ночном бдении в храме Святого Иакова. Чернолицего туда не допустят, а вот ты, по моему настоянию, войдешь в свиту магистра. Ты должен будешь сказать ему следующее…
— Великий магистр едет из Пуатье в Париж, чтобы успеть к похоронам императрицы. С ним едет и известный тебе сарацинский писец, поэтому здесь, в Тампле, я не смогу поговорить с магистром наедине. Однако брат де Моле, как один из знатнейших рыцарей королевства, будет присутствовать на ночном бдении в храме Святого Иакова. Чернолицего туда не допустят, а вот ты, по моему настоянию, войдешь в свиту магистра. Ты должен будешь сказать ему следующее…
Таял свечной воск, источая жар и благоухание, таяло желтое лицо императрицы под балдахином. Клевал носом коннетабль Франции, истово бормотал молитву граф Люксембургский. Томас, стоявший за плечом великого магистра, тоже читал молитву, но в латинские слова вплетал и другие:
— Приор Англии Уильям де Ла Мор сообщает, что король Филипп приказал тринадцатого октября арестовать тамплиеров во всех командорствах и владениях ордена. Аресты будут проводится сенешалями, бальи и прево [32] именем Святой Инквизиции. Арестованных немедленно подвергнут допросу, а в случае непризнания вины — и пытке. Узнав об этом, брат де Вилье велел подготовить лошадей и оружие. Завтрашней ночью, еще до рассвета, мы покинем Тампль. Вам следует быть наготове. Не оборачивайтесь, монсеньор, но кивните головой в знак того, что вы услышали меня и поняли.
Медленно, как рушится разбитая молнией башня, великий магистр ордена тамплиеров обернулся. Не выпуская кисть балдахина из руки, он улыбнулся Томасу и во весь голос сказал:
— Я услышал тебя, брат, но быть такого не может. Король Франции — верный друг и защитник ордена, и мы в полной безопасности под его рукой.
Дрогнули огоньки свечей. Коннетабль дернулся, вырванный из объятий сна. Граф Люксембургский и принц Филипп прервали молитву и во все глаза уставились на Жака де Моле, а тот все смотрел на Томаса, улыбаясь благожелательно и безмятежно.
Часть вторая. Глава 2. Бегство
Глава 2 БегствоВ ночь с двенадцатого на тринадцатое октября ворота Тампля распахнулись, выпустив кавалькаду всадников и навьюченных лошадей. В темноте раздалось металлическое позвякивание кольчуг. Вспыхнули факелы. Черная вереница с лязгом и топотом устремилась на восток. Жители предместья Сен-Мартен прильнули к окнам, пытаясь понять, что за дьявольская конница мчит сквозь ночь. Не Дикая ли это Охота [33] гуляет по тракту за две недели до Дня Всех Святых — языческого праздника Самайн [34] ? Черные и коричневые плащи всадников раздувал северный ветер, сорвавшийся в ту ночь с цепи, как гончая со сворки. Ни проблеска белого не было в толпе, так что никто из боязливых и любопытных мещан, таращившихся из окон, не заподозрил во всадниках рыцарей ордена Храма.
Ледяной ветер хлестал левую щеку, срывая с головы капюшон плаща. Томас щурил глаза, прикрываясь перчаткой от водяной мороси. Промчавшись сквозь притихшее предместье и перевалив через заросшие виноградниками холмы, вся кавалькада вылетела на северный берег Марны, правого притока Сены. Тракт вел из владений французского короля во владения его сына, Людовика Сварливого — графство Шампань. Здесь задерживаться было нельзя, и тамплиеры безжалостно погоняли лошадей. Только две дюжины несли всадников, остальные были навьючены кожаными, тяжело побрякивавшими сумами. Перед тем, как покинуть Тампль, приор основательно опустошил орденскую казну. Томас усмехнулся непослушными губами и потер замерзшую щеку. Король Филипп будет разочарован. Что он обнаружит в захваченной цитадели: несколько тысяч серебряных марок, напуганных служителей и безумного старика, утратившего способность отличать ложь от правды? И все же Томасу было жаль магистра. Сам он лишь однажды испытал силу черного певца, и то долго не мог отделаться от видения кровавого, бегущего на запад потока. Что же говорить о магистре, который каждый день проживал в тени человека в маске?
Кони несли всадников на восток. По правую руку беззвучно текла река, к ней купами спускались горбатые ивы и безлистые, голые вербы. Впереди меж туч плясала луна, огромная, как щит великана, и красная, как кровь. По воде вровень с кавалькадой неслась багровая лунная дорожка. В зарослях тростника кричала какая-то птица, кричала тоскливо, жалобно и упрямо, и крики ее преследовали конников до самой зари.
Дорога. Дорога. Дорога. Вскоре Томас уже не представлял, как можно просыпаться без боли в спине и ногах, как можно заниматься чем-то другим, кроме седлания и расседлывания лошадей и бесконечной скачки.
Через Шампань они пронеслись как ветер, ночуя в тамплиерских манорах [35] , а чаще — в каком-нибудь поле, среди подернутых инеем несжатых колосьев. Кони пали бы на второй день, если бы не подставы — свежая смена лошадей, ожидавшая приора и его спутников во владениях ордена, еще не захваченных людьми короля. В командорстве Пасси-Гриньи их предупредили, что в главной цитадели ордена в Шампани, Демпьер-о-Темпль, уже идут аресты. Отсюда же один из рыцарей де Вилье увел погоню по ложному следу на юг, в Труа. С ним ускакали двое рыцарей командорства и пять сервантов. Приор проводил уехавших тяжелым взглядом: вряд ли оставшиеся увидят братьев в этой жизни.
После, переправившись через реку, отряд поскакал на восток. Через брод их перевел местный, бородатый старик. Старик поглядывал на всадников слишком уж проницательно, за что и поплатился: Гуго де Безансон отстал от остальных, а, когда вернулся, отирал полой плаща кинжал. Жак, ехавший рядом, побелел, и губы его дрожали. В камышах вновь заорала птица. Кричала и кричала, словно люди разорили ее гнездо, хотя конец октября — не время для гнезд.
Местность стала более холмистой. Вершины холмов поросли елями и соснами, жалобно стонавшими под ветром. Ветер сменил направление, и, холодный, влажный, пропитанный запахом моря, дул теперь с запада, подгоняя всадников. Они повернули на север, вновь спустились на равнину и пересекли реку Маас. Ее плоский берег был усыпан деревушками и городками, так что остаться незамеченными все равно бы не удалось. Кавалькада промчалась среди бела дня по деревянному мосту. Доски заходили ходуном, а чумазый мальчишка, гнавший через мост стадо гусей, шарахнулся в сторону и чуть не плюхнулся в воду. Впереди замаячил древний городишко Туль с величавым собором святого Этьена, очертаниями напомнившим Томасу Нотр-Дам. Здесь уже начинались владения Священной Римской Империи, до которых пока не дотянулись жадные руки французского короля. Всадники поехали тише и даже позволили себе двухдневный отдых в командорском доме в Дагонвиле.
После сытного — впервые за пять дней — обеда из двух перемен и местного кисловатого белого вина голова у Томаса закружилась. Он с трудом держался прямо, прислушиваясь к тихой беседе здешнего командора и приора. Вести из Парижа не радовали: Филипп захватил Тампль и расположился там, как завоеватель в захваченном городе. Арестованным храмовникам предъявили обвинения, чудовищные как по лживости, так и по изощренной выдумке. Неофитов будто бы заставляли плевать на крест и отрекаться от Господа Иисуса Христа, священники служили еретическую мессу, а еще члены ордена препоясывались неким вервием, которое освящали, обвивая вокруг идола с человечьей или козлиной бородатой башкой… Томас вздрогнул. Тихо, но отчетливо прозвучало незнакомое слово, имя паскудного идола… «Бафомет». Томас поклялся бы, что командор Дагонвиля так и сказал: «Бафомет». Вспомнился темный берег реки, и языки костра, и выпуклые, с тяжелыми веками глаза гадалки. «Бафомет». Так вот что это значит…
Встав со скамьи, где клевали носом двое рыцарей из свиты приора, Томас тихо приблизился к беседующим братьям. Те обернулись. Командор Бернар де Вильруа подозрительно сощурился. Приор успокоительно положил руку ему на плечо.
— Это мой племянник, посвященный брат ордена. Чего тебе, Томас?
— Прошу прощения, брат Бернар. Вы упомянули одно слово, и мне показалось, что я уже слышал его прежде. «Бафомет». Что это означает?
Командор оскалил желтые крупные зубы.
— Где ты его слышал?
Юноша покраснел. Де Вилье ободряюще улыбнулся.
— Говори, не бойся. Ты слышал это имя от кого-то из братьев?
— Жерар!.. — начал командор Дагонвиля, но приор сжал пальцы, и по лицу де Вильруа пробежала гримаса боли.
Словно не замечая, что причиняет брату неудобство, де Вилье настойчиво повторил:
— Итак, Томас… Где и что ты слышал о Бафомете?
Томас отчаянно взлохматил волосы и выпалил:
— От цыганки. Она гадала мне… Перед тем, как украсть мой кошелек. И сказала, что я должен запомнить слово «Бафомет».
Командор моргнул и выпучил глаза. Приор некоторое время смотрел на Томаса со странным выражением, а затем откинул голову и хрипло расхохотался. Под черной бородой храмовника заходил острый кадык.
Отсмеявшись, де Вилье отпустил плечо командора и обратился к Томасу: