— Но и оставить его в живых мы не можем, — нерешительно продолжил генуэзец. — Он попытается сбежать. Он выдаст нас королевским ищейкам или другим братьям — а тем не придется по вкусу, что мы убили приора.
«Убили приора». Слова колокольным гулом разнеслись в больной голове Томаса. Убили… Юноша закусил губу, и рот снова наполнился соленой горечью. Но эта боль ничего не значила по сравнению с тем, что творилось у него в душе. Проклятые еретики уверены, что брат Жерар погиб. И Томас сам видел арбалетный болт, торчавший у него из-под лопатки. До той расселины вряд ли доплыл бы и здоровый человек… Молодой шотландец представил тело, камнем идущее ко дну, и кровавый след в воде. Значит, все… Томасу захотелось взвыть от горя и ярости. Вместо этого он собрался с силами и выдохнул:
— Я сам вас убью. Всех. Мне не понадобятся солдаты короля… или воины Ордена. Я прикончу всех вас… поодиночке… и вы отправитесь прямиком в ад.
Но голос его, слабый и хриплый, прозвучал так жалко, что даже Томас не поверил собственным словам. Не поверили и другие. В окружавшей его толпе раздались смешки.
Безансон сунул факел чуть ли не ему в лицо и прошипел:
— Замолчи. Без своего амулета ты всего лишь жалкий червь. Бафомет раздавит тебя, как мокрицу.
— Подавись… собственным поганым языком… еретик! — просипел в ответ Томас.
Безансон сморщился, будто отведал кислого… и вдруг расхохотался. Выпрямившись и высоко подняв факел, он обернулся к остальным.
— Мальчишка сам только что сказал, что нам должно с ним сделать. Мы не можем убить змею, но можем вырвать ядовитое жало.
Безансон замолчал. Подрагивающее пламя бросало на его щеки и подбородок красные блики, а глаза прятались в тени. Другие бунтовщики тоже молчали, ожидая, что скажет предводитель.
— Как ты стал… красноречив… — задыхаясь, выговорил Томас.
Дышать было все труднее, словно на грудь ему положили доску и уселись сверху.
— А при брате Жераре… все молчал… Это Бафомет… развязал тебе язык? Обещаю… что этим языком… ты будешь… вылизывать раскаленные сковороды… в пекле.
Сержант оглянулся на Томаса. Губы Безансона кривились в улыбке, но глаза не улыбались.
— Не знаю, как там насчет пекла. Но твой язык отведает раскаленного железа прямо сейчас.
Вновь обернувшись к товарищам, сержант громогласно объявил:
— Братья, мы не будем его убивать. Отрежем мальчишке язык и оставим на том островке, что видели по дороге сюда. Там нет ни воды, ни деревьев, лишь скалы и песок. Если он умрет от голода и жажды — что ж, значит, такая у него судьба. Но смертельный удар нанесла не наша рука, и проклятье не падет на нас. А если выживет и доберется до людей, он никому не сможет рассказать, что здесь произошло. Сделаем так!
— Сделаем так! — повторили остальные, и пламя факелов дрогнуло.
«Нет!» — мысленно выкрикнул Томас.
Ему и без того уже перебили пальцы на левой руке и продырявили правую, и неизвестно, сможет ли он когда-нибудь взяться за арфу. А теперь его лишат и последнего.
Но вслух Томас не сказал ничего — только перекатился на спину и уставился в расплывчатое, словно залитое слезами лицо луны.
Он молчал и когда двое моряков прижали его плечи и ноги к палубе, а третий навалился сверху и сунул в рот кожаный ремень, оттягивая нижнюю челюсть. Молчал, когда сержант Гуго де Безансон приблизился с раскаленным кинжалом в руке. Молчал, когда тот схватил его за горло, когда нёбо, щеки и затылок прострелила ужасная боль, рот заполнила кровь, а ноздри забил запах паленого. И лишь когда кто-то услужливо протянул Безансону клещи с горячим углем, чтобы прижечь обрубок, Томас задергался и замычал. Сквозь пелену слез он видел, как по углю пробегают огненные искры. Если прижечь рану, она закроется — а Томас хотел истечь кровью. И тогда, прижав голову пленника к доскам, Безансон наклонился совсем низко и прошептал ему прямо в ухо:
— Не сопротивляйся, Томас. Ты должен жить. Ради нашего господина. Вот, я сберег для тебя…
За пазуху скользнул будто осколок льда. Феникс. Томас облегченно закрыл глаза и позволил темноте накрыть себя мягким пологом.
Два дня спустя мимо одного из малых островков мальтийского архипелага проходила саетта [52]. Капитан саетты, алжирец
Мухаммад Бин Кадиф, не собирался делать здесь остановку. На островах не было ни пресной воды, ни пищи, а в трюме саетты содержался скоропортящийся товар — рабы. Их следовало поскорее доставить на рынок в Палермо. Знакомый перекупщик обещал Бин Кадифу хорошую цену — рабы нужны были для работы на карьерах Кузы. Там добывался камень, а в городе сейчас шло большое строительство. Много рабов — много камня — много новых зданий. Большой барыш перекупщику, и неплохой куш самому Бин Кадифу.
Недавний шторм задержал торговца и попортил товар — кое-кого пришлось выкинуть за борт. Капитан, стоявший у рулевого весла, хмурился и сердито накручивал бороду на палец. Погруженный в невеселые думы о своих потерях и убытках, он не сразу услышал крик матроса, сидевшего в «гнезде». Тот махал руками и указывал на близкий берег.
Капитан обернулся. Скалы здесь переходили в узкую полоску пляжа. По пляжу ковылял какой-то человек. Он шел, пошатываясь, и, пока капитан смотрел, успел уже по пояс погрузиться в воду. Человек явно направлялся к кораблю — и, похоже, его не слишком заботило, заметили его с судна или нет. Муххамад Бин Кадиф улыбнулся. Аллах сегодня был милостив. Конечно, один не заменит троих, отданных на прокорм шторму — и все же один, несомненно, лучше, чем ничего. Алжирец не был силен в науках, но такой арифметикой владел прекрасно.
— Спускайте шлюпку! — взревел он. — Шевелитесь, шлюхины дети, пока этот глупец не потонул. Аллах, мудрый и милосердный, послал нас, чтобы спасти его от ужасной участи.
Матросы отворачивались, пряча ухмылки. Они отлично знали, что участь, которую их капитан уготовил незнакомцу, была ничуть не менее ужасной — однако с волей Аллаха спорить негоже.
С мачты раздался новый крик:
— Корабль! Корабль слева по борту.
Бин Кадиф обернулся и выругался. Похоже, настроение у Аллаха сегодня выдалось переменчивое. Их действительно быстро настигал какой-то корабль — пока лишь белая точка, ярко горевшая на синей глади. Казалось, в Срединное море заплыл гость из северных широт, ледяной айсберг. Однако острый взгляд алжирца различил три мачты. Паруса были спущены, да и какой парус при полном безветрии? И все же судно приближалось с большой скоростью.
Капитан оглянулся на барахтающегося в волнах человека, затем снова на чужой корабль. Страх боролся в его душе с жадностью. И жадность победила.
— Живее! — проревел Бин Кадиф. — Хватайте его и швыряйте прямо в трюм. Если на том судне его дружки, они не должны нас видеть.
Матросы, поминая капитанскую ненасытность недобрым словом, попрыгали в шлюпку. Воля Аллаха должна быть исполнена.
Хотя причем тут Аллах?
Сайетте богобоязненного Муххамада Бин Кадифа не удалось бы уйти, кабы не одно обстоятельство.
На палубе белого корабля в деревянном кресле сидел смуглый человек в широкой алой рубахе. К плечу его был прижат музыкальный инструмент, напоминавший виолу. Музыкант водил смычком, исторгая из струн меланхолическую мелодию. Второй мужчина устроился прямо на дощатом настиле палубы. Задрав голову к безоблачному небу, он напевал что-то заунывно-протяжное. Непохоже, чтобы эти двое были заняты работой. В сущности, работал на судне только один человек, стоявший у штурвала в застекленной рубке. На рулевом был широкий черный плащ восточного покроя, лицо его скрывала маска, а голову венчал черный тюрбан. Видимо, извращенное чувство юмора заставило рулевого напялить поверх тюрбана белую капитанскую фуражку, изрядно растянутую и заношенную.
Итак, корабль приближался к островку и поспешно удирающей сайетте. И ничто бы не спасло корыстолюбивого Бин Кадифа от встречи с недоброй судьбой, когда бы один из музыкантов не вскочил и не замахал руками, указывая на болтающееся в волнах темное пятно.
Белый парусник замедлил ход, и находку подняли на борт.
Человек в маске и белой фуражке, спустившись на нижнюю палубу, остановился перед тем, что принесло им море.
Это что-то оказалось изрядно раздувшимся трупом Гуго де Шалона. Брат Варфоломей, или Саххар — а именно он был капитаном странного парусника — сложил руки на груди и сумрачно воззрился на мертвеца. Смуглые матросы пугливо столпились за спиной своего командира. Суеверные, как и все цыгане, они боялись покойников.
— Вот так штука, — пробормотал себе под нос Саххар. — Брат Гуго, ты оказался еще более бесполезен, чем я ожидал.
Он тронул тело носком сапога, затем стянул с правой руки перчатку и потянул за серебряную цепочку, висевшую на шее. На свет показалась фигурка. Небольшая птица — то ли дрозд, то ли скворец, не разберешь. Отчасти она походила и на воробья. Саххар сжал свой амулет в правой ладони и снова уставился на покойника. Некоторое время ничего не происходило. Затем мертвец слабо завозился. В горле его заклокотало, из открытого рта полилась вода.
Цыгане завопили от ужаса и кинулись врассыпную. Саххар не обратил на них внимания. Склонившись над мертвецом, который уже распахнул мутные серо-голубые глаза, некромант произнес:
— А теперь, брат Гуго, ты расскажешь мне всё.
Интерлюдия. ШТИЛЬ
У Гуго де Безансона было много поводов для печали, но больше всего сержанта угнетало то, что Жак ни разу его не позвал. Молочный брат Гуго не приходил в себя после той ночи, когда убили приора, и когда его любимый старший брат поил кровью сушеную человеческую голову, а затем отрезал язык его лучшему другу.
Гильом де Линкс утверждал, что у Жака мозговая горячка, и предлагал пустить мальчику кровь — однако Гуго не согласился. Сержант подозревал, что и сам Гильом, и остальные тамплиеры тоже недалеки от этого состояния, и не доверил бы никому из них жизнь братишки. И вот сейчас Жак лежал в трюме на пропитанном солью и потом плаще и бредил, шептал воспаленными губами, называл имена. В своем бреду он часто звал сестренку и мать, иногда — Томаса. Дважды даже обращался с жалобой к мертвому приору. Но имени Гуго не произнес ни разу.
Когда Томаса высадили на безводном островке, на общем совете решено было плыть к побережью Мореи и присоединиться к тамошним морским разбойникам. После всего совершенного другого выбора у рыцарей и команды не оставалось. Беда же заключалась в том, что корабль уже две недели кружил по бескрайним синим просторам. Вода кончилась три дня назад. Вдобавок, на море воцарился штиль, необычный для этих широт в такое время года. Страшная, не летняя даже, а адская жара прихлопнула крышкой несчастное судно и его пассажиров. Казалось, что солнце постоянно стоит в зените и смотрит оттуда свирепым раскаленным зраком. Волны горели свинцом и золотом, с людей лил пот, а гребцы не могли поднять весла, несмотря на все крики и удары надсмотрщиков. Море под ними лежало гладкое, как масло, и совершенно недвижное. Ни ветерка. Парус бессильно обвис.
«Воды, — бормотал Жак, мечась на вонючей тряпке, в которую превратился плащ. — Воды, мама, пить…». Но воды не было — только доски кормовой надстройки над ними, и доски по бокам, потрескивающие от жары доски, которые не раз и не два уже наводили Гуго на мысль о гробе. Жак метался в бреду, голова его билась о доски. Гуго придерживал голову брата ладонями и ощущал обжигающий кожу жар лихорадки. Иногда ему хотелось, чтобы братишка умер, и все это кончилось. Еще чаще сержанту хотелось убить Жака, а затем — и себя.
Однажды желание стало так велико, что Гуго пришлось до крови укусить себя за руку, чтобы физическая боль отвлекла от страшных мыслей. Некоторое время он тупо смотрел на налившийся красным след укуса. Затем достал нож и полоснул себя по запястью. Потекла густая жидкость, почти черная в скудном свете, проникающем сквозь палубный настил. Сержант вздохнул и прижал запястье к губам брата.
Когда тот успокоился и погрузился в сон, Гуго де Безансон перевязал руку тряпицей и, пошатываясь, выбрался наверх. Он уже два дня не был на палубе. Солнечный свет и блеск воды ослепил его, и сержант, вскрикнув, прикрыл ладонью глаза. Под веками еще долго плясали круги и белые искры, медленно наливавшиеся лиловым и желтым. Когда искры побледнели, сержант осторожно отнял руку от лица — и вздрогнул. На палубе, неподалеку от мачты и горящего за ней очага, несколько черных косматых зверей склонились над чем-то. Звери, урча, рвали это что-то на куски и жадно глотали. Присмотревшись, Гуго понял, что косматые чудовища гложут человеческий труп. Судя по звеньям цепи, свисавшей с ноги убитого, это был один из гребцов. Сержант потянулся к мечу, но тут наваждение прошло. Не звери были на палубе, а несколько человек из команды, в том числе капитан, и один из рыцарей… Гильом де Букль. Но они и вправду поедали человека. Убили ли они этого несчастного раба, или сам он умер от жажды или болезни, сержант не мог понять — да это было и не важно.
Гуго перекрестился и попятился. Больше всего ему хотелось сейчас скрыться в трюме, скорчиться рядом с умирающим братом, не видеть ничего и не знать. Он был слишком слаб. Он все равно ничего не мог сделать. Он истратил последние силы на то, чтобы помочь Томасу. Малодушные мысли в одно мгновение пронеслись в голове Гуго, а затем рот его скривился в горькой усмешке. Этому ли учил его убитый господин? Из страха, из опасения за собственную жизнь и жизнь брата он ничего не сказал тогда, не помешал убийцам — и вот чем обернулось его бездействие. Стиснув зубы и сжав рукоять меча, Гуго шагнул вперед.
Ему помешал странный шум. Мерный гул и рев — чем-то звуки напоминали грохот водопада и плеск колес водяных мельниц, но одновременно и гудение пчелиного улья. Сержант резко обернулся. По волнам навстречу обреченной галере неслось небольшое белое судно. Ревущий корабль — а рев исходил именно от него — был трехмачтовым, но шел не под парусами. Не видно было и весел, однако судно мчалось вперед и росло прямо на глазах, словно его несли на спинах подводные черти. Сержант протер глаза и тряхнул головой. Возможно, он заразился у брата горячкой? Может, он бредит?
Однако с носовой надстройки раздались крики. Сидевшие там арбалетчики тоже заметили корабль. Гуго резко выдохнул. Кому бы ни принадлежало это судно, вряд ли намерения у его владельца были дружественные. Облегчение накатило прохладной волной. С обезумевшим капитаном и прочими дьяволопоклонниками и людоедами сержант разберется позже. А пока его ждало нечто гораздо более привычное и понятное, нечто, чему он посвятил жизнь — бой с врагом. Гуго широко улыбнулся и, оттолкнув метнувшегося мимо де Букля, пошел на нос отдавать распоряжения солдатам.
Бой был коротким и бестолковым. Корабли сошлись борт к борту. Арбалетчики натянули тетивы. На палубе вражеского корабля стояло всего полторы дюжины бойцов — без кольчуг, в нелепых ярких одеяниях. В руках эти смуглые, похожие на сарацин люди держали какие-то длинные, блестящие на солнце трубки с деревянными ложами, и более короткие, черные. Сержант успел подумать, что с таким немногочисленным противником будет легко справиться, и поднял руку, чтобы дать сигнал стрелкам. Но прежде, чем арбалетчики на «Поморнике» успели выстрелить, воздух наполнился ужасающим грохотом. Засверкали вспышки, над волнами поплыл резкий, незнакомый Гуго запах. А затем что-то ударило сержанта в плечо с такой силой, что он, не удержавшись на ногах, полетел на палубу. Боль пришла мгновение спустя, когда о доски уже застучали сапоги абордажников. Вражеские бойцы даже не воспользовались трапом — просто перелетали через узкую полоску воды и, выхватив сабли, рубили уцелевших моряков. Гуго оперся на здоровую руку и попробовал встать, но тут же получил в висок оголовьем кривой сарацинской сабли и потерял сознание.
Из команды выжили двое, включая капитана. Из тамплиеров трое: Гильом де Линкс, Гильом де Букль и раненный Гуго де Безансон. Гребцов не тронули — просто заперли в трюме. Гуго сильно надеялся, что там же остался и Жак.
Их выстроили на палубе и заставили стать на колени. С борта белого корабля на борт «Поморника» упал трап. А по трапу спокойно и уверенно прошествовал высокий человек в черном плаще восточного покроя. На голове его был тюрбан, а лицо скрывала блестящая черная маска. Человек спрыгнул на палубу галеры и неспешно подошел к пленным.
Увидев брата Варфоломея, Гильом де Букль, и без того белый, как молоко, побелел еще больше и затрясся. Де Линкс сморщился, а капитан громко выругался. Сам Гуго молчал.
Остановившись перед капитаном, брат Варфоломей — или тот, кто представлялся братом Варфоломеем — чуть склонил голову и сказал:
— Долго же вас пришлось разыскивать, любезные.
Капитан попытался вскочить, за что получил удар сапогом в лицо и безжизненной тушей рухнул на палубу.
— Итак, — сказал черный человек, — меня интересует, что тут произошло. А именно, что случилось с Жераром де Вилье и его племянником, молодым рыцарем Томасом Лермонтом?
Ответом ему было молчание. Брат Варфоломей заложил руки за спину и укоризненно покачал головой.
— Так дело не пойдет. Хорошо, спрошу по-иному. Тот, кто расскажет мне о произошедшем, будет жить. Остальные отправятся на прокорм рыбам.
Быстрым, почти неуловимым движением присев рядом с ворочающимся и стонущим капитаном, брат Варфоломей ухватил здоровяка за бороду и вздернул его голову вверх.
— Ну, говори.
Капитан шумно харкнул в склонившуюся над ним маску. Черный человек медленно стер плевок и вытащил из-за голенища сапога узкий нож.
— Будь ты прок… — прохрипел капитан, но тут хрип оборвался бульканьем — лезвие ножа вспороло ему глотку.
Брат Варфоломей разжал пальцы, выронил покойника и брезгливо отер руку о полу его куртки. Затем он обернулся к Гуго де Безансону.
— Ты следующий.
Гуго беззвучно шевелил губами, шепча молитву Святой Деве. Он молился за себя, за брата, за погибшего господина и особенно за Томаса, живого или мертвого — потому что у сержанта было неприятное ощущение, что черный человек не оставляет своих жертв и в смерти.