Он сидел на коньке, смотрел на телефон и думал, что можно спуститься, взять швабру, подцепить телефон и затащить обратно наверх. Но длины швабры, скорее всего, не хватит. Можно поискать подходящую палку и спихнуть телефон вниз. И чтобы Катя ловила. Если не поймает, телефон разобьется о бетонную дорожку, идущую вдоль дома. Можно переставить лестницу и попытаться достать телефон снизу.
Стал накрапывать дождь. Миша проверил, нет ли в карманах еще чего, полюбовался на даль и пополз вниз по скату за телефоном. Крыша была довольно покатой, шифер – шероховатым, удержаться несложно. Он прижимался к волнистому покрытию, царапался о торчащие гвозди. Вот и телефон.
Протянул руку, округлый корпус скользнул в пальцах, аппарат поехал по желобку вниз и вылетел с крыши. Донесся звук удара пластмассы о бетон. Звук сообщал, что телефон разлетелся на фрагменты.
Миша даже не чертыхался. Он прилип к крыше, боясь шевельнуться. На помощь звать не хотелось. Да и чем ему можно помочь… Подтащить лестницу? Катя не справится – лестница для нее тяжела. Позвать соседей? Вокруг никого.
– Эй, Степан Васильевич! – окликнула его Катя.
Отзываться или нет… Нельзя не отзываться.
– Я здесь, на крыше, – пробубнил он в шиферную волну. – Я здесь! На крыше! – крикнул он, стараясь не сильно отрывать голову.
– А я слышу, кто-то по крыше топает. Решила проверить, – донеслось снизу. – Помощь нужна?
– Нет-нет, все в порядке.
– Телефон какой-то валяется… Это же твой!
– Да, мой! – разозлился он.
Не шевелясь, он кое-как смог разглядеть внизу Катю. Она отошла от дома и теперь рассматривала его.
– Отсюда не скажешь, что у тебя все в порядке.
– А что ты можешь поделать, – сдался он. – Ты же не Карлсон!
Он чувствовал, как тело неумолимо сползает вниз. Гвозди рвали одежду, царапали грудь и живот.
– Ты сейчас упадешь! – завопила Катя.
Он слышал, как она металась внизу. Бегала. Что бы подложить, подстелить?..
Он стал перебирать ногами, тщетно ища опору.
– Что же делать?! – донеслось снизу.
Обернувшись, он увидел копну ветвей росшей возле дома калины. Оттолкнулся от крыши, чтобы упасть в этот куст, а не на бетон дорожки. Закрыл глаза.
– Я тут в буфете мед нашла, – сообщила Катя, пододвигая к нему тарелку с медовыми сотами. – Не болит?
– Нормально. – Он стал кромсать соты ложкой и есть. – Меня в кружке самбо падать научили еще в детстве.
Лицо прочертили царапины. Бурели легкие ссадины. Падение обошлось для него много удачнее, чем для телефона. Ветки хлестнули, и бедром ударился. И локтем. Без переломов.
Катя сняла закипающий чайник с гнезда, не дождавшись, пока он отключится сам. Подлила в чашки. Поставила чайник на место. Опустевший неотключенный прибор зашипел, снова начав нагреваться.
– Выключать надо, сгорим. – Миша строго щелкнул кнопкой.
Он решил пожить в доме подольше. Сообщил начальству, что упал на тренировке, подозрение на перелом. Самочувствие же его, напротив, от свежего воздуха и загородной жизни только улучшилось.
Падение с крыши не погасило его тяги к преобразованию и благоустройству родового гнезда. Он решил сгрести сухие листья и пошел в сарай за граблями. Так… Что здесь? Сюда он еще не заглядывал. Лопаты, тяпки, вилы, грабли. На полках жестянки с гвоздями. В углу старая газовая плита. Набрал и выдул воздух из длинного насоса. Взгляд упал на поперечную балку с намотанной на нее веревкой.
– Мое имущество, – сказал он, подпрыгнул и повис на балке. – Я Степан Васильевич Свет.
Он так бы и сидел безвылазно в своих новых владениях, если бы не Катя.
Они вышли на прогулку.
Справа деревня посредством затопленной, заросшей колеи переходила в необихоженное, с торчащими тут и там молодыми деревцами поле, слева же – еще была отчасти под контролем человека. Именно слева сюда и вела полоса той бугристой, будто ходящей под ногами, земли, которая на картах означалась дорогой и одновременно единственной местной улицей. По этой улице Миша с Катей и решили пройтись.
Подновленные домишки, принадлежавшие дачникам, были либо выкрашены в яркий цвет, либо одеты в пластик – сельские шмары, прикинувшиеся в броские тряпки, чтобы сойти за городских. Большей же частью избы были черны и выпотрошены. У таких и крыши были содраны, и полы выворочены. Людей или другой какой живности не было.
Мишу привлек сгоревший дом. Вопреки Катиным уговорам не пачкаться и «не копаться в чужой помойке», он вскочил на невысокий приступок фундамента в том месте, где раньше находился порог, и заглянул внутрь. Коробка потрескавшихся, изъеденных пламенем бревен. Посмотришь на них, и слышно, как они хрустели в огне. Печка со съехавшей набекрень трубой. Горы проросших сорняками шкварок людского быта. Спрыгнул туда, как в могилу. Ковырнул носком ботинка. Обрывок старой фотографии.
– Ну что у тебя там? – крикнула Катя.
Смел землю. Под разводами плесени угадывался портрет, от которого осталась одна только грудь. Мужчина. В форме. Ремешки, накладные карманы, блямба ордена Ленина.
Через планшетник Степан вошел в Сеть, обнаружил сообщества любителей исторической реконструкции. Мужчины и женщины разных возрастов наряжались в костюмы прошлого, в том числе в форму НКВД. Форму шили по сохранившимся образцам, скупали костюмы после киносъемок, разыскивали сохранившиеся подлинные вещи. Здесь же, на страничке любителей старины, можно было заказать точную копию любого приглянувшегося наряда. Степан порыскал по каталогу и выбрал гимнастерку из серого коверкота. Серые носили вопреки положенным по уставу хаки. Заказал синие бриджи, ремень, портупею, черные сатиновые трусы, сорочку и настоящие старые хромовые сапоги коровьей кожи. Только фуражку не стал заказывать. Насчет сапог у Степана возникли сомнения, нельзя покупать обувь без примерки, но он решил рискнуть. Есть в этом и аттракцион, и лотерея, и каприз. Он давно не позволял себе существенных трат. Вот и развлечется.
В дверь позвонили. За окнами кромешная тьма, он дал Кате знак не шуметь, а сам тихо, стараясь не ступать на те доски, что скрипят, подкрался к двери. Степан понял – сделать вид, будто дома никого нет, не получится, гасить люстру поздно. Он не знал, как бы так посмотреть в глазок, чтобы тот, кто по ту сторону, видя в глазке сначала свет, а потом затемнение, не догадался, что на него смотрят.
И тут Степана охватил ужас. Он вспомнил, что никакого звонка здесь нет. Он сам, когда приехал впервые, стучался. Да и глазка никакого нет.
Он обернулся: Катя куда-то пропала. Неодолимое бремя придавило его к полу. Степан смотрел на дверь, на щель под ней. То, что звонило, было рядом. Здесь. Оно вычерпывало из него силы. Свет стал меркнуть. Оно высасывало свет. Степан почувствовал дыхание. Не затылком. И не лицом. А всем своим существом. Есть только одно спасение. Из последних сил он замотал головой, открыл глаза.
Вокруг была тьма. Щелчком выключателя Степан прогнал тьму из комнаты. Тьма смотрела на него черным окном.
– Кто звонил? – спросил он, чтобы услышать свой голос.
Катя перевернулась на другой бок.
Покупки доставили через несколько дней. Степан встретил курьера на станции. Раскошелился за доставку. Катя была в городе. Дома он нетерпеливо вскрыл пакеты, разглаживал ткань, нюхал кожу сапог.
Скинул одежду и облачился в новое. Непривычные железные пуговицы, скрипящий ремень. Правую ногу крепко обхватило ложе сапога, левая застряла в голенище. В приложенной рекомендации советовали смазать кожу касторкой или детским кремом. Среди оставшихся в доме лекарств Степан нашел и касторку. Смазал. Отложил на два часа. Протопил печь, повалялся на кровати. Промасленный сапог стал податливее. Нога протиснулась. Степан притопнул. Надел фуражку и стоял теперь перед зеркалом, осматривая себя со всех сторон.
Форма сидела ладно, точь-в-точь как на дедушке. Косые карманы добавляли атлетизма торсу, бриджи удлиняли ноги. Через форму, особенно через негнущуюся кожу сапог, в Степана вошла новая сила. Сапогами можно притопывать, можно щелкать каблуками, можно пинать, поддевать, растирать. Сапоги изменили осанку, жесты, взгляд. Степан смотрел в зеркало и видел молодого капитана НКВД. Он тронул горло, забранное лычками с золотым треугольником, звездочкой и серебряной полосой. Только ордена Ленина не хватало. На фотографии у деда на груди слева – орден, но Степан нигде его не находил.
Степан снял очки, спрятал в карман. Надвинул козырек на глаза. Сдвинул фуражку на затылок. Во взгляде капитана блеснули никелированные ручки на дверцах воронков.
– Поступило донесение, что ты призывал к разрушению СССР. Это правда?
Степан сорвал фуражку с головы, прижал к груди.
– Товарищ начальник, меня оболгали, я не виноват, – прохныкал Миша и снова надел фуражку.
– Ты, гад, Родину продал. Со спецслужбами каких иностранных государств состоишь в контакте?
Комкая фуражку, Миша взмолился:
– Товарищ начальник, пожалейте, у меня жена, дочка в школу пошла.
Надел фуражку.
– От жены у нас донесение есть. Она тебя давно раскусила и обо всем честно нам написала. Об анекдотиках твоих поганых, о тлетворном влиянии на дочь.
– Что вы, товарищ начальник! Как можно!
– Ты враг, замаскировавшийся под честного гражданина. Призывал к свержению власти?
Степан ударил Мишу в подбородок. Миша упал на колени перед зеркалом, стал гладить зеркало, скрести ногтями.
– Товарищ начальник…
Еще удар.
– Я просто сказал, что у каждого человека свой внутренний закон…
Кулаком в скулу.
– Власть у нас одна!
В глаз.
– Власть рабочих…
По носу.
– …и крестьян!
– А-а-а-а!!! – кричал Миша, пуская слюни.
– А-а-а-а!!! – ревел Степан.
Он стоял на коленях, тяжело дыша. Глаз саднило, губа вздулась. Из зеркала на Степана смотрел Степан Васильевич – фотография висела на противоположной стене. Блестящая латунная крышка урны поблескивала с буфета.
Посмеиваясь над собой, Степан поднялся на ноги, умылся и полез в холодильник за едой. Достал ветчину, черный хлеб, два сорта сыра, откупорил бутылку красного вина. Отрезал кусок хлеба. Отрезал ветчины и сыру. Налил вина в бокал. Поднес бокал ко рту.
Задумался. Отставил бокал. Отложил бутерброд. Собрал со стола всю еду и спрятал в холодильник. Перелил вино из бокала обратно в бутылку. На столе остался только кусок черного хлеба. Подержал хлеб в руках. Приложил к носу. Вдохнул. Откусил маленький кусочек и стал жевать – медленно, разминая языком крошки.
Вечером вернулась Катя.
– Ого, как ты нарядился! Вживаешься в образ? А с глазом что? С губой?
– Ударился, ты же меня знаешь, дальнозоркость, вижу только то, что вдали.
Сели за стол.
– Дожидайся, пока чайник сам выключится! – разозлился Степан на Катю, когда она в очередной раз схватила чайник, прежде чем он отключился автоматически. – Сколько можно, я его деду купил всего две недели назад, дом спалишь!
Степан схватил бутыль воды, шумно наполнил чайник, грохнул его в гнездо. Не попал, долбанул еще раз, и еще, прежде чем смог насадить чайник на контактный штырь.
– Не психуй.
– Я не психую! Сколько повторять – дожидайся, когда он отключится!
– Посмотри лучше журналы. Специально взяла. Что люди со старыми домами делают. Старые чемоданчики, абажурчики. Сейчас модно. – Катя обняла его голову. Зашептала: – Не поеду в Лондон. Тут останусь. С тобой. Будем дом ремонтировать. Детей рожать.
Степан стерпел ее нежность. Перевернул нехотя несколько толстых, лоснящихся глянцем страниц.
– Давай помечтаем, как мы тут все устроим. – Катя тронула Степана за руку.
– Почему нельзя просто так посидеть, не давая мне никаких заданий?
– Какие задания? Я просто хочу подумать о чем-нибудь хорошем, когда осень, когда тоска, стены эти вокруг гнилые, вонь повсюду!
– Не нравится – чего тогда тут сидишь?
– Сама не знаю. Дура потому что.
– Езжай в свой Лондон! Не знаю… Езжай. Там веселее. Мне надо подумать. Не знаю! Не знаю! Ничего не понимаю, ничего!!!
Степан выскочил из-за стола, убежал в сад.
Катя уехала. Ночью Степан стоял на крыльце, курил найденные на кухне папиросы и смотрел на желтый месяц. Папиросы хоть и выдохлись, но сохранили достаточно крепости, чтобы у некурящего закружилась голова.
Почему вдруг люди стали доносить, арестовывать, казнить? Как? Зачем? Натерпелись? Захотелось побуянить? Истины вековые осточертели? Хотел бы он на кого-нибудь донести, кого-нибудь казнить? Одноклассника, который однажды побил его при девчонках, выкрутил руку, и он не смог сопротивляться. Плакал. А все смотрели. Потом помирились, но если бы шанс выдался… Сантехника, установившего бракованный кран, соседей залило, пришлось оплатить ремонт. Ну и этих, конечно, палачей. И вишенки сладкие из банки ложечкой вылавливать.
Почему сильные герои войн, бесстрашные солдаты, расписывались в самых нелепых грехах? Их застали врасплох. Они – обласканные государством, орденоносцы, хозяева красивых квартир, дач, передовики, партийцы – загордились. Поверили в правила. А если во что-то веришь, тебя можно сломать. Веришь в героизм – значит, выдержишь пытки. Но не выдержишь унижений. Такому можно все ногти повыдергать, все зубы повыбивать – и он устоит, но достаточно поставить его на колени и нассать в лицо – все, наш окровавленный гордец сломлен. Выдерживаешь и пытки, и унижения, но, узнав, что жена тебя оговорила, а сын попросил расстрелять папу как врага, сдаешься. Вера в справедливость, благородство, в честь подкашивает. Любовь предает. Надежда лишает сил. Все сдадут – жена, дети, собака, домработница. Бог, которому служишь, и тот ножик в спину сунет. Только пустота не предаст, только на отсутствие смысла можно положиться.
А подписал бы он абсурдные показания? Признался бы в бредовых, несовершенных деяниях? Шпион английской, японской, германской, американской разведок. Замышлял убийство генералиссимуса. Планировал покушения на маршалов, академиков, балерин. Минировал заводы и электростанции. Подсыпал яд в комбикорм и воду, разрушал плотины, поджигал лес…
Степан стал есть один черный хлеб, одевался только в гимнастерку и бриджи, обуви никакой, кроме сапог. Стал пить водку. Целыми днями разбирал вещи, документы, книги, фотографии.
Вот дед с бабушкой и с мальчиком в матроске. Отец, маленький. Вот они на фоне озера. Или пруда. Вот отец в выпускном классе. Вот он студент в пиджаке и рубашке с воротником апаш, «на картошке» в болоньевом плаще и кепке.
Обнаружил копию недавнего завещания. А орден Ленина так и не нашелся.
Степан читал все новые и новые страницы о тюрьмах, рассказы о лагерях. Перечитывал абсурдные обвинения, вглядывался в неразборчивые строчки признаний. Пытал дед кого-нибудь или нет? Мучил? Истязал?
Степан снял урну с буфета. Потряс.
– Гасил окурки о тела?
Приложил ухо к урне.
– Сапогами пинал? Пистолетом бил? Да или нет?
Подержал сосуд в руках и швырнул в угол. Жесть глухо стукнула и откатилась. Да или нет, да или нет?! Вопрос свербел в голове, жужжал, скребся, колотил в дверь и окна, горбился под полом, топотал по потолку, сотрясал стены.
Связь то и дело рвалась. Планшетник завис. Степан тыкал пальцем. Никакого отклика. Ударил ладонью. Тщетно. Грохнул о пол.
– Издеваешься надо мной?! Сука! – Степан пнул погасший гаджет.
Растоптал жидкокристаллические останки. Попытался закурить. Долго не мог высечь огонь из зажигалки. Когда втянул дым, голова затуманилась. Сознание отлетело и вернулось.
А ведь у него были принципы. У Степана Васильевича. У настоящего Степана Васильевича. Мать брякнула: «Сталин – преступник», – все, она больше для него не существовала. Это называется убеждения. Идеалы. Вера. А он, Степан, Миша, во что он верит? Какие у него идеалы? За какие слова он мог бы вычеркнуть из жизни беременную невестку?
Нет у него идеалов. «Не знаю! Не знаю!» – орал он Кате. Этим и вышвырнул ее.
Не знаю… Нацепил чужие тряпки, а веры не обрел. Ни перед кем не благоговеет, никого не уважает, ни на кого не молится. Все ставит под сомнение, над всем подтрунивает, посмеивается. Усишки нотариуса ему не по нраву, чекисты ему не угодили, крепышей на рыбалке он презирает. А сам он кто? За что готов на смерть? За правду? Какая правда… Истина? Истины нет. За терпимость, демократические выборы, свободу слова, свободу вероисповедания?.. После двух-трех ночей допросов у дедушки родного любой отказ бы подписал. Да просто после суток в одиночке с сально блестящими стенами цвета гороха, с парашей на пьедестале-мавзолее под самым потолком, с откидными железными нарами, поднятыми днем и ночью, сдался бы. Ужас бессилия, раздавленности, забытости всеми, ужас запертости в микроскопическом отсеке, ужас подвластности сам бы справился. Никаких побоев не надо, достаточно его собственного, живущего в нем страха.
Часы надменно тикали. Свет осенил разум. Степан глубоко затянулся и всадил окурок себе в кадык.
Крик заглушил шипение.
Отбросил погасший окурок, схватил полиэтиленовый пакет и на голову. И ручки на шее затянул.
Кислород кончился быстро. Рот конвульсивно хватал остатки воздуха, затягивал полиэтилен. Степан почувствовал, как что-то придавливает его, гнет к полу. Судороги. Вот и все…
Руки сами сорвали пакет. Проклятые руки.
Степан схватил топор. Хлопнул левую ладонь о стол. И обухом по пальцам.
Волоча боль за собой, бросился в сарай. Передвинул газовую плиту под балку с веревкой. Стянул сапоги. Босыми ногами на холодный грунт. Без сапог сразу почувствовал себя безропотным, подвластным. Влез на плиту. Один конец веревки завязал на балке, другим, помогая зубами, стянул себе запястья. Переступил через связанные руки, оставил их за спиной и прыгнул с плиты.
Самодельная дыба крутанула плечи. В плечах оборвалось. Показалось, что кожа лопнула, жилы лопнули. Он висел, касаясь земли кончиками пальцев ног – балерун, исполняющий партию мученика.