— Само собой, — сказала Хомили, стискивая руку Арриэтты.
— … а второе — то самое, что пришло мне сейчас в голову, — мы все как один, должны набрать в рот воды…
— Право, Под… — резонно начала Хомили, зная, что всему есть предел.
Арриэтта сразу поняла, о чем говорит отец:
— Папа хочет сказать: мы не должны разговаривать с Мейбл и Сидни.
Под снова улыбнулся, хотя и вымученной улыбкой, ее презрительному тону.
— Да, с этими самыми, — подтвердил он. — Они даже знать не должны, что мы умеем говорить. Потому что, — он ударил двумя пальцами правой руки по ладони левой, чтобы подчеркнуть смысл своих слов, — если они не узнают, что мы умеем говорить, они будут думать, что мы ничего не понимаем. Как животные. А если они будут думать, что мы ничего не понимаем, они сами станут про нас говорить. Ясно, куда я клоню?
Хомили несколько раз быстро кивнула головой; она гордилась Подом.
— Ну что ж, — продолжал он более спокойно и неторопливо, — давайте взглянем на их еду, а когда поедим, начнем обход этой комнаты… исследуем все трещины и щели от пола до потолка. Займет это у нас несколько дней.
Арриэтта помогла матери подняться с пола. Под, подойдя к стенке картонки, перекинул через край ногу и легко соскочил вниз. Затем помог спуститься Хомили, Арриэтта спрыгнула следом и тут же бросилась к тарелке.
— Холодный рисовый пудинг, — сказала она, обходя тарелку кругом, — немного рубленого мяса, холодная капуста, хлеб, и, — она дотронулась до чего–то черного и лизнула палец, — и половинка маринованного грецкого ореха.
— Осторожней, Арриэтта, — предупредила Хомили, — он может быть отравленным.
— Вряд ли, — сказал Под — похоже, что они предпочитают иметь нас в живом виде. Хотел бы я знать — почему.
— Но как, они думают, мы станем пить молоко? — простонала Хомили.
— Зачерпни руками.
Хомили опустилась на колени и, сложив ладони лодочкой, погрузила их в блюдце. Скоро все лицо у нее было в молоке, но по жилам разлилось живительное тепло, и чем дольше она пила, тем больше поднималось ее настроение.
— Коньяк, — сказала она. — Дома, в Фирбэнке, они держали его в гостиной, и эти Надкаминные часто…
— Право, Хомили, — сказал Под, — сейчас не время для сплетен. И там был не коньяк, а виски.
— Не важно, что, напивались–то они в дым — сами говорили — всякий раз, как в дом приходил управляющий имением, чтобы представить счета. Как мясо, дочка?
— Вкусное, — ответила Арриэтта, облизывая пальцы.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Ну а теперь, — сказал Под, когда они покончили с едой, — пора браться за комнату.
Он посмотрел наверх. В обеих идущих наклонно стенах было по слуховому оконцу, расположенному на головокружительной высоте; створки запирались между собой на задвижку, снизу на каждой был вертикальный шпингалет. Над окнами висел голый металлический прут для занавесок с ржавыми кольцами. В одно из окон Под увидел ветку дуба, которую раскачивал ветер.
— Странно, — заметила Арриэтта, — начали мы под полом, а добрались до чердака.
— А добывайкам не следует, — вставила Хомили, — забираться высоко. Это к добру не ведет. Вспомните хоть о Надкаминных, там, в Фирбэнке. Уж так много о себе понимали, а все потому, что жили высоко. Хоть бы раз «добрый день» сказали, когда ты был на полу. Вроде бы вовсе тебя не видели… С этих окон проку не будет, — заметила она, — сомневаюсь, что сами человеки могут до них достать. Интересно, как они их моют?
— Забираются на стул, — сказал Под.
— А как насчет газовой плиты? — спросила Хомили.
— Безнадежно, — отозвался Под, — она наглухо соединена с камином.
Это была небольшая газовая плита с одной горелкой, на конфорке в ведерке стояла помятая жестянка с клеем.
— А если попробовать дверь? — сказала Арриэтта. — Вырежем внизу дыру…
— Чем? — спросил Под, все еще рассматривая топку камина.
— Может быть, найдем тут какой–нибудь инструмент, — сказала Арриэтта.
В комнате было полно разных предметов. Возле камина стоял портновский манекен, обтянутый темно–зеленым репсом; формой он напоминал песочные часы, вместо головы у него была шишечка, а пышные бедра заканчивались чем–то вроде решетчатой нижней юбки из металлических полос — для прилаживания настоящих юбок. Он стоял на трех изогнутых ножках с колесиками. Темно–зеленая грудь была утыкана булавками, а на одном плече торчали в ряд три иголки с нитками. У Арриэтты возникла странная мысль: неужели, если снять с человека одежду, они похожи на эту штуку? Может быть, в отличие от добываек, они сделаны вовсе не из плоти и крови? Ей припомнилось, что когда Мейбл ставила на стол тарелку, раздался какой–то скрип; и ничего удивительного: чтобы удержать стоймя такую массу, надо спрятать под платьем какие–нибудь подставки или подпорки.
Над каминной доской, по обе ее стороны, были медные газовые рожки на шарнирах, позеленевшие от времени. На кронштейне одного из них болталась мерная лента с нанесенными на нее делениями. На самой полке Арриэтта увидела край треснувшего блюдца, лезвия огромных, видимо, портновских, ножниц и большую железную подкову, поставленную на попа.
Под прямым углом к камину, отодвинутая от наклонной стены, стояла ножная швейная машина, точь–в–точь как та, вспомнила Арриэтта, что была в Фирбэнке. Над ней свисали с гвоздя резиновая велосипедная камера и мочалка из рафии. На полу стояли два сундука, лежали кипы старых журналов и ломанные садовые стулья. Между сундуками был прислонен к стене сачок, с помощью которого их захватили. Хомили взглянула на бамбуковую ручку, и, дрожа, отвела глаза.
С другой стороны комнаты возвышался большой кухонный стол, рядом — кресло с высокой плетеной спинкой. Стол был уставлен аккуратными стопками тарелок и блюдец разного размера и другими вещами, которые снизу трудно было разглядеть.
На полу возле кресла, под самым окном, они увидели массивный ящик орехового дерева, инкрустированный потемневшей от времени бронзой. Полировка растрескалась, местами совсем сошла.
— Похоже на дорожный несессер, — сказал Под; он видел нечто подобное в Фирбэнке, — для гребенки, мыла и одеколона. Или на одну из этих складных коробок для письменных принадлежностей. Хотя нет, — продолжал он, подойдя поближе к ящику, — тут сбоку ручка.
— Это музыкальная шкатулка, — сказала Арриэтта.
В первый момент им показалось, что ручку заело, но вскоре она пошла совсем легко. Добывайки поворачивали ее, словно рукоятку старомодного катка для белья, трудно было лишь на самом верху оборота. Однако Хомили, при ее длинных руках и пальцах, умудрилась дотянуться и туда, — она была немного выше Пода. Послышался скрип и шорох, затем раздалась мелодия, прелестная, как перезвон колокольчиков, под которой эльфы водят свои хороводы, но почему–то немного печальная. И вдруг она кончилась, так же внезапно, как началась.
— О, сыграй еще раз! — вскричала Арриэтта.
— Хватит, — сказал Под, — у нас много дел.
Он внимательно рассматривал стол.
— Ну хоть один разочек, — упрашивала Арриэтта.
— Хорошо, — сдался он, — но поторопись. Уже не так рано…
Пока шкатулка исполняла на «бис» свою песенку, Под стоял посреди комнаты, не сводя глаз со столешницы.
Когда Арриэтта и Хомили присоединились к нему, Под сказал:
— Туда, наверх, есть смысл забраться.
— Не представляю, как ты это сделаешь, — сказала Хомили.
— Погоди минутку, — прервал ее Под. — Я, кажется, придумал…
Они послушно замолчали, глядя, как он переводит глаза с предмета на предмет; вот он измерил высоту кресла с плетеной спинкой, вот, отвернувшись от него, взглянул на мочалку, прикинул, где вколоты в манекен булавки, и снова посмотрел на стол. Хомили и Арриэтта затаили дыхание, понимая важность момента.
— Легче легкого, — сказал наконец Под, улыбаясь, — детская игра, — и потер руки; он всегда веселел, когда удавалось успешно решить какую–нибудь профессиональную задачу. — Не удивлюсь, если там, наверху, полно всякого добра.
— Но нам–то что с этого толку? — спросила Хомили. — Раз отсюда все равно не уйти?
— Почем знать? — возразил Под. — Но так или иначе, — бодро продолжал он, — будем при деле — не станем вешать нос.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вскоре у них установился определенный распорядок. Утром, часов около девяти, в мансарде появлялись миссис или мистер Плэттер — или оба вместе — и приносили еду. Они проветривали комнату, убирали грязную посуду и вообще «устраивали» добываек на день. Миссис Плэттер — к ярости Хомили — упорно продолжала смотреть на них, как на кошек, и, помимо блюдца молока и миски с водой, ежедневно ставила на чистом листе бумаги не только еду, но и противень с золой.
Под вечер, между шестью и семью часами, все повторялось и называлось это у Плэттеров «укладывать их спать». К тому времени темнело, нередко добывайки уже дремали, и шорох спичек по коробку, яркое пламя и рев газового рожка пробуждали их ото сна. Согласно одному из правил Пода, как бы деятельны ни были добывайки между приходами их тюремщиков, те не должны были видеть их нигде, кроме как в картонке. Времени забраться туда было предостаточно, так как шаги на лестнице загодя предупреждали их, что идут Плэттеры.
— Они не должны знать, что мы умеем лазать, — напоминал Под.
Завтрак состоял из того, что сами Плэттеры ели утром, ужин — более разнообразный и вкусный — из того, что те ели на обед. Если добывайки оставляли что–нибудь на тарелке нетронутым, это им больше не приносилось. «В конце концов, — сказал как–то мистер Плэттер, — книг о них нет, как нам выяснить, чем они питаются? Только путем проб и ошибок. Дадим им немножко того, немножко этого, вот и увидим, что им по вкусу».
За редкими исключениями — когда мистер или миссис Плэттер решали заняться в мансарде починкой или поднимались наверх с подносами чайной посуды, ножей и ложек, чтобы спрятать все это на зиму, — часы между завтраком и ужином были в полном распоряжении добываек.
Это были очень деятельные часы. В первый день Под с помощью согнутой булавки и длинной, завязанной узлами пасмы рафии умудрился забраться на стол, а когда убедился, что путь этот не представляет опасности, показал Арриэтте, как подняться к нему. Позднее, сказал он, они сделают из рафии веревочную лестницу.
С трудом пробираясь между картонными стенками, они осмотрели все коробки, стоявшие на столе; в одних были ложки и ножи, в других — бумажные мельнички, в третьих — игрушечные воздушные шары. Были там коробочки с гвоздями и различными винтиками и даже небольшая жестянка из–под печенья без крышки, полная всевозможных ключей. Они увидели высокую груду плетеных корзинок из–под клубники в красных пятнах, грозившую упасть, и множество мешков из вощанки, в которых были аккуратно запакованы вставленные один в другой вафельные стаканчики для мороженого.
В столе было два ящика, один оказался приоткрытым. Под и Арриэтта протиснулись внутрь и разглядели в полумраке, что там полно инструментов. У Пода застряла нога между гаечным ключом и отверткой, а когда он ее вытаскивал, отвертка откатилась в сторону и ударила Арриэтту. Хотя ушибы их были несерьезные, они все же решили, что этот ящик — опасное место, и розыскам надо поставить здесь предел.
К концу четвертого дня вся операция была закончена: добывайки знали, где находится и для чего, скорее всего, применяется каждый предмет в комнате. Они даже умудрились поднять крышку музыкальной шкатулки, надеясь заменить мелодию. Но их надежда не оправдалась. Крышка легко поднялась вверх на медных шарнирах и, щелкнув, закрепилась в пазе. Закрылась она так же просто и еще быстрей — стоило нажать на кнопку. Однако это было все; послушать новую песенку им так и не удалось: медный цилиндр, украшенный странным узором из стальных штырьков, был добывайкам не под силу. Оставалось лишь жадно смотреть на пять таких же тяжелых цилиндров, стоящих в ряд у задней стенки шкатулки, в которых прятались неведомые им мелодии.
С каждой новой находкой, с каждым новым открытием — вроде того, что низ двери был обит листовым железом, а слуховые оконца находятся на такой высоте, что даже у Пода, когда он на них смотрит, кружится голова — надежды добываек на побег становились все слабей: способа выбраться отсюда они пока не видели.
Под все больше времени проводил в раздумьях, Арриэтта, когда ей надоела музыкальная шкатулка, раскопала среди журналов несколько старых и рваных экземпляров «Иллюстрированных лондонских новостей». Она вытаскивала их — один журнал за раз — и, разложив под столом, апатично бродила по огромным, как паруса, страницам, рассматривая картинки, а иногда читая вслух.
— Понимаешь, никто не знает, где мы! — порой восклицал Под, нарушая унылое молчание. — Даже Спиллер.
«Даже мисс Мензиз…» — думала про себя Арриэтта, грустно глядя на диаграмму в полстраницы, где была схема плотины, которую собирались строить в низовьях Нила.
Когда утра стали прохладнее, Хомили оторвала несколько полосок от изношенного одеяла, и они с Арриэттой обертывали их вокруг бедер наподобие саронга и накидывали на плечи вместо шали.
Увидев это, Плэттеры решили зажечь газовую плиту и оставить ее гореть, прикрутив горелку. Добывайки были этому рады: хотя в комнате порой делалось душно, они могли теперь подсушивать остатки самых невкусных блюд, и трапезы стали для них привлекательнее.
Однажды миссис Плэттер поднялась торопливо по лестнице и с очень решительным видом, направилась к столу. Добывайки увидели, что она выдвигает второй, закрытый, ящик и вытаскивает оттуда лоскуты и свертки из кусочков старой материи, аккуратно перевязанные тесьмой. Развернув сверток пожелтевшей фланели, миссис Плэттер взяла портновские ножницы и, подойдя к картонке, стала пристально, прищурив глаза, разглядывать Пода, Хомили и Арриэтту.
Добывайки испуганно смотрели, как над их головой мелькают лезвия ножниц. Щелк. Щелк. Неужели она хочет подравнять их по росту? Но нет… Кряхтя и пыхтя, миссис Плэттер опустилась коленями на пол и, сложив фланель вдвое и расстелив ее перед собой, вырезала три комбинезона, все на один покрой, из целого куска. Она сострочила их на швейной машине, досадливо ахая всякий раз, как застревало колесо или рвалась нитка. Когда у нее упал наперсток и закатился под ножку машины, добывайки отметили, где он лежит: наконец–то у них будет чашка!
Тяжело дыша, миссис Плэттер вывернула свои изделия на правую сторону (при помощи крючка для вязания тамбуром).
— Получайте! — сказала она и кинула комбинезоны в картонку.
Они стали колом, как безголовые куклы. Никто из добываек не шевельнулся.
— Ну, одеться–то вы можете сами, не так ли? — сказала, помолчав, миссис Плэттер.
Добывайки смотрели на нее широко раскрытыми, немигающими глазами и, подождав немного, она повернулась и вышла.
Одеяния были ужасные — бесформенные, жесткие, негнущиеся, и сидели они ужасно. Но они грели, и теперь Хомили могла наконец выполоскать их собственную одежду в миске с питьевой водой и повесить сушиться над газом.
— Слава богу, что я себя не вижу, — мрачно сказала Хомили, подозрительно глядя на Пода.
— Слава богу, — согласился он, улыбаясь, и поскорее отвернулся от нее.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Время шло, и постепенно добывайки узнали, по какой причине их взяли в плен и с какой целью. Узнали они и о постройке на острове дома–клетки (уверенные, что теперь–то уж они станут грести деньги лопатой, мистер и миссис Плэттер решили даже поставить вместо ворот на подъездной дороге турникет) и о том, что одна его сторона будет сделана из зеркального стекла, чтобы выставить напоказ их домашнюю жизнь.
— Стекло обязательно должно быть тяжелым и крепким, — объяснял мистер Плэттер жене план будущего жилища, — чтобы они не могли его разбить, и ходить по бокам в пазах, чтобы можно было его поднимать и чинить клетку. Мебель надо намертво приделать к полу и так расположить, чтобы спрятаться за ней было нельзя.
— Ты помнишь клетки в зоопарке, где животные спят за стенкой в глубине? Стоишь там часами и ждешь, когда оно выйдет, и все зря. Нам это не подойдет. Мы не можем допустить, чтобы люди требовали назад свои деньги.
Миссис Плэттер была с ним согласна. Она видела мысленным взором будущую постройку и считала мистера Плэттера на редкость умным и дальновидным.
— Клетку, — продолжал он с серьезным видом, — или дом, или как там это назови, надо поставить на бетонный фундамент. Нам ни к чему, чтобы они прорыли нору.
— Еще бы, — поддакнула миссис Плэттер.
Пока мистер Плэттер занимался устройством их жилья, миссис Плэттер, как выяснили добывайки, договорилась с портнихой полностью обновить их гардероб. Чтобы одежда подошла по размеру, миссис Плэттер взяла в качестве образца их ночные сорочки. Хомили с большим интересом слушала, как миссис Плэттер описывает мужу зеленое платье — «с небольшим турнюром… как мое лиловое в полоску, помнишь?»
— Хотела бы я хоть одним глазком взглянуть на ее лиловое в полоску, — озабоченно повторяла Хомили не раз и не два, — имела бы, по крайней мере, какое–то представление.
Но Пода заботили куда более серьезные вопросы. Каждый подслушанный разговор все больше укреплял его уверенность в их ужасной судьбе: прожить остаток своих дней на глазах у человеков, под их постоянным, неослабным взглядом. «Ни одно живое существо не выдержит этого, — думал Под, — мы просто зачахнем под этими взглядами — вот что с нами будет; мы захиреем И умрем. А человеки будут на нас пялиться, даже когда мы окажемся на смертном одре; будут смотреть, вытягивая шеи и отталкивая друг друга, как Под гладит по голове умирающую Хомили или Хомили — умирающего Пода. Нет, — мрачно решил он, — с сегодняшнего дня вся наша жизнь, все мысли должны быть посвящены одному: как нам убежать; убежать, пока мы еще здесь, в мансарде, пока не наступила весна. Только бы не попасть живьем в эту клетку со стеклянной стенкой. Чего бы это ни стоило. Любой ценой!»
Зима подходила к концу, и Пода все больше раздражало то, что Хомили нервничает из–за пустяков, вроде противня с золой, а Арриэтта не обращает ни на что внимания и интересуется только «Иллюстрированными лондонскими новостями».