Шацкий вытащил фотографию значка, который сжимала в руке жертва. Он специально выбрал довольно нейтральную, чтобы не вызвать подозрений, что значок является важным доказательством в деле. И передал ее Шиллеру.
— Часто ли члены Союза носят нечто подобное?
Шиллер рассматривал снимок.
— Только крупные деятели, на худой конец — заслуженные члены. Такого у турка не купишь, его получают исключительно из рук председателя Бунда.
— У вас, конечно, такой имеется?
— Разумеется.
— Можно взглянуть?
— Разумеется.
Хозяин дома встал и исчез в глубине жилища. Шацкий считал минуты, с тревогой думая о бумажной работе, которая ждет его после этого разговора. Прослушать всю запись, найти важные фрагменты, переписать, дать на подпись. Отдельно заполнить протокол предъявления вещественного доказательства. Боже, и почему у него нет ассистентки?!
— Странное дело… — Шиллер стоял в дверях. В теплом послеполуденном свете его белоснежная рубашка выглядела персиковой.
— Не можете найти, — закончил прокурор начатую мысль.
— Не могу.
— А где вы его храните?
— В шкатулке с запонками, надеваю только по случаю.
— Кто-нибудь об этом знает? Любовница? Друзья?
Шиллер помотал головой. Он и в самом деле выглядел ошеломленным. Ничего хорошего это не предвещало. Шацкий предпочел бы, чтоб тот принялся юлить, говорить, что значок остался на пиджаке в Варшаве — да всё, что угодно.
— А могу ли я узнать, откуда он у вас? — наконец-то задал вопрос Шиллер.
— Мы вытащили его из руки жертвы.
— Эльжбеты, — поправил Шиллер автоматически, но в голосе его уже не было напыщенности.
— Жертвы Эльжбеты.
Шиллер тяжелой походкой подошел к дивану и, ни слова не говоря, опустился напротив прокурора. Взглянул на него вопросительно, будто ждал, не посоветует ли тот, что ему теперь надо говорить.
— Где вы были на праздники?
— В воскресенье я был у сестры в Берлине, прилетел в понедельник утром, в час дня был уже здесь.
— А в понедельник и вторник?
— Дома.
— Кто-нибудь вас навещал? Знакомые, друзья?
Помотал головой. Шацкий остановил на нем пристальный взгляд. Прокурор молчал, планируя продолжение разговора, и вдруг в его голове возникла неожиданная мысль. Глупая, лишенная каких бы то ни было оснований. Но была она настолько тревожна, что прокурор встал и принялся медленно расхаживать по гостиной, внимательно присматриваясь к Шиллеру. Он искал в этом элегантном помещичьем музее следы проживания человека. Пятен от вина, фотографий на стенах, крошек после завтрака, невымытой кружки от кофе, засунутых в угол грязных ботинок, пледа, каким можно было бы прикрыться вечером, брошенной на подоконник шапки. И не нашел ничего. Дом стоял необитаемым, или же в нем навели основательный порядок. Убрали следы грязи? Чьего-то присутствия? Последствий неприятных событий? Чтобы не рассказать больше того, что хозяин хотел бы сообщить о себе сам? Мысли в бешеном темпе сменяли одна другую. Если он собирается прижать Шиллера к стенке, нужно принять какую-то гипотезу, предположить, что врет он из-за чего-то конкретного, тут-то и взять его за жабры. Но, как на грех, его в настоящий момент одолевало самое несуразное предположение.
— Вас вообще часто посещают?
— Я не слишком-то компанейский. Как вы слышали, половину Пасхи я провел в одиночестве. А это место для меня особенное — это мое прибежище. Я люблю здесь находиться сам, здесь мне претят гулянки, громкие разговоры, чужие запахи.
Каминная полка, место, где пыль и грязь осаждаются через полминуты после уборки, была стерильна. Шацкий провел пальцем по дубовой лакированной доске — чисто. На полках с книгами — тоже. Телевизора не было. Никто из мужчин за последние две минуты не произнес ни слова, и Шацкий почувствовал себя неуютно. Он был в пустом доме один на один с мужчиной в два раза больше себя, который мог оказаться убийцей. Он взглянул на Шиллера. Бизнесмен наблюдал за ним в оба. Окажись Шацкий параноиком, он мог бы подумать, что тот следит за его движениями, готовясь к нападению. Хозяин дома заметил взгляд прокурора и на всякий случай принял слегка испуганное выражение лица.
— Насколько я понимаю, ситуация не в мою пользу? — спросил он.
— Когда вы видели жертву в последний раз?
— С Эльжбетой мы встретились за каких-нибудь две недели до праздников. Говорили о каникулах, она мечтала устроить летний кинотеатр на Малой Рыночной площади, и мы обсуждали, как уговорить людей согласиться. Вы ведь знаете, как это бывает — люди всегда против. Всем бы хотелось хороших мероприятий — но только не под их окнами.
Шацкий принял решение. Пан или пропал, в худшем случае — выйдет осечка, и Шиллер накатает на него жалобу. Не первую и, безусловно, не последнюю в карьере седовласого прокурора.
— Можно взглянуть на фотографию, которая стояла на камине?
— Что вы сказали?
— Я бы хотел взглянуть на фотографию, что стояла на камине.
— Там ничего…
— Покажете или нет?
Шиллер не ответил. Но лицо его стало серьезным. Вот и пришел конец побасенкам, сочиненным для пана прокурора, подумал Шацкий. Эх, вряд ли мы станем друзьями.
— Я разговаривал о вас со многими. Одни положительные отзывы. Примерный гражданин. Филантроп. Бизнесмен с человеческим лицом.
Шиллер пожал плечами. Если раньше он и играл озабоченного, слегка перепуганного гражданина, то сейчас отказался от этой позы. Он подвернул рукава рубашки — мышцы на загоревших руках угрожающе заиграли. Сандомежский филантроп заботился о своем патриотическом теле — да еще как!
— Человек большой культуры и большого ума. Казалось бы, вы должны понимать, в каком положении оказались. Зверски убитая женщина судорожно сжимала в руке редчайший значок, который вы не можете найти. И не можете объяснить, что с ним могло статься. Не можете также ничем подтвердить, где вы были в то время, когда совершено убийство. И несмотря на все это — вы лжете. Меня это очень удивляет.
— Вас легко удивить, прокурор. Полезна ли подобная детская черта для вашей профессии?
Шацкий с недоверием покачал головой. Что за пошлость, неужели он переоценил Шиллера.
— Я обязан взять вас под стражу, предъявить обвинение, а уже потом думать, что делать дальше, — Шацкий готов был рассмеяться, говорил он это уже второй раз за последние два дня. Что за город брехунов, хоть кто-нибудь здесь говорит правду?
— И что же вас останавливает?
— Не вижу мотива, из-за которого вы бы убили даму своего сердца. Тем более подобным образом.
— Не валяйте дурака.
— По порядку. Я хочу услышать все по порядку. Можете начать с фотографии.
Ежи Шиллер сидел, не двигаясь, воздух стал густым от его эмоций, растерянности, от его панических мыслей — что делать?
— Вы ничего не понимаете. Это маленький городок. Теперь станут распинаться, мол, шлюха, подстилка.
— Фотография. Живо.
Ежи Шиллер мгновенно сообразил, что поставить на предмете своей любви клеймо шлюхи — вещь достойная сожаления, но не в той же степени, как следственный изолятор в Тарнобжеге. Он принес вещи, которые тщательно припрятал. Ее плед, она заворачивалась в него, отдыхая на диване, ее халатик в игривых бирюзовых тонах, альбом с их фотографиями и, наконец, вставленный в элегантную — а как же! — деревянную рамку снимок с камина. Шацкий понял: будь у него с кем-нибудь такой снимок, он бы стал реликвией. Сделан на Краковских Лугах, они сидят рядышком на скамейке, вдали виден кусочек Вавеля[65]. Шиллер выглядел как Пирс Броснан в отпуске, Эля Будникова повисла на его шее в театральной позе, согнув, как Одри Хепберн, одну ножку и сложив для поцелуя губы бантиком. Ему было за пятьдесят, ей — за сорок, а выглядели оба как парочка подростков, счастье сочилось из каждой их клеточки, просвечивало сквозь фотографию, и столько любви было в этой маленькой картинке, что Шацкому стало искренне жаль Шиллера. Убийца он или нет, но потеря его велика.
Прокурор выслушал лав-стори со всеми подробностями, и хотя ясно было, насколько важны для Шиллера эти события, насколько изменили они его жизнь, по сути своей история оказалась довольно банальной. Женщина, которая возомнила себя непонятно кем, которая дом свой ошибочно приняла за клетку, где она не в силах расправить крылья; многолетнее супружество, тихое существование, местечковая скука. И мужчина, мелкий бизнесмен и столь же ничтожный антисемит, настолько убежденный в своей исключительности и эрудиции, что ему удается убедить в этом и ее, а вместе они внушают друг другу, будто и сами они, и их графоманский роман — на самом деле большая литература. Шацкий, к своему удивлению, даже цинично подумал, что в действительности-то лишь алебастровый труп придал их истории некое величие.
— Подозревал ли что-либо все эти полтора года муж жертвы? Она не говорила?
— Подозревал ли что-либо все эти полтора года муж жертвы? Она не говорила?
— Нет, ничего не говорила. Но нашу связь можно было легко скрыть. Он сидел на работе даже во внеурочное время, часто уезжал. У нее тоже были встречи с артистами и художниками в самое разное время и в самых разных местах. Благодаря этому мы несколько раз провели восхитительные дни в Бохуме.
— Собиралась ли она бросить мужа?
Молчание.
— Вы говорили об этом? Для вас наверняка не было приятным сознавать, что она ежедневно ложится рядом с ним, целует, желая спокойной ночи, занимается с ним тем, чем обычно занимаются супруги.
Молчание.
— Послушайте, Шиллер, я понимаю, Сандомеж — маленький городок, но не настолько он и мал. Разве здесь не случаются разводы, смерть, разве люди не начинают новую жизнь? Насколько я понимаю, в вашей ситуации это не представляло бы трудностей. Бездетные люди, свободные профессии. Она могла бы прислать ему бумаги по почте.
Допрашиваемый сделал неопределенный жест, давая понять, что здесь столько сложных нюансов, словами не выразишь. Шацкий вспомнил Будника, вспомнил, что тот произвел на него впечатление Голлума, для которого, кроме его сокровища, ничто не имело значения. Что бы он сделал, узнай, что кто-то хочет отнять у него это сокровище? И не просто кто-то, а его противник, человек, над взглядами которого они с Элей, лежа в постельке, должно быть, потешались, передразнивали его выспренность. Она, надо думать, для отвода глаз жаловалась, мол, вынуждена к ему приходить, мол, знаешь, это такой странный тип, такой самец, а на поверку простак, но куда денешься, только благодаря ему мы и можем что-то сделать для наших детишек. И вдруг выясняется, что, рассказывая этому простаку о бедных детишках, она не торчала у него с лицом великомученицы, а, обливаясь потом, объезжала его, извивалась под ним, умоляла вгонять похлеще и слизывала с губ его извержения.
Я ухожу. Прощай. Ты был прав, ты был уверен, что я никогда не смогу принадлежать тебе вся как есть. Я тебе не пара, и так было всю жизнь.
Достаточно для убийства? Еще как!
— В понедельник я ждал ее.
— Что-что?
— В пасхальный понедельник она должна была прийти ко мне и остаться навсегда, во вторник мы намеревались уехать и больше никогда сюда не возвращаться.
— Значит ли это, что она собиралась рассказать о вас мужу?
— Не знаю.
Курва! Шацкий вытащил телефон и позвонил Вильчуру. Старый полицейский тут же снял трубку.
— Немедленно арестовать Будника, а мне нужна парочка людей на Солнечную, к Ежи Шиллеру. Сделаем обыск, потом очная ставка. Живо.
Вильчур был профессионалом. Отчеканил «ясно» и повесил трубку. Бизнесмен был изумлен.
— Как это «обыск»? Я же вам все рассказал и все показал.
— Не будьте наивны, мне ежедневно люди все рассказывают и показывают. По меньшей мере половина из этого — туфта, брехня и клюква. Принимая во внимание ваши отношения с жертвой…
— Эльжбетой.
— …я должен, кроме обыска, велеть перекопать весь сад, а вас самого содержать под стражей, пока все не выяснится. Что, впрочем, я и сделаю.
— Мой адвокат…
— Ваш адвокат имеет возможность настрочить жалобу, — фыркнул Шацкий, в нем нарастала злость, он не мог сдержаться. — Отдаете ли вы себе отчет в том, насколько важные для следствия факты вы скрыли? Убита ваша любовница, а вы, имея информацию, которая может иметь первостепенное значение, сидите втихомолку, потому как, не дай Боже, кто-то скажет о ней дурное слово! Какой же из вас гражданин и патриот, коль скоро вам плевать на справедливость, напомню, — оплот силы и несокрушимости Речи Посполитой! Обычный местечковый антисемит вот и всё, блевать хочется.
Ежи Шиллер сорвался с места, на его красивом лице проступили красные пятна. Он ринулся в сторону Шацкого, и, когда прокурор был уверен, что драки не миновать, позвонил телефон. Вильчур. Все сделал, отлично.
— Алло?
Какое-то время Шацкий слушал.
— Сейчас буду.
Он выскочил, в калитке столкнувшись с полицейскими, и велел им следить за Шиллером.
6В гостиной супругов Будник прокурор Теодор Шацкий бессильно опустился на диван — он и впрямь почувствовал слабость. Кровь пульсировала в висках, сконцентрировать взгляд в одной точке он не мог, в пальцах ощущал странное покалывание, а во рту — неприятный металлический привкус. Он сделал резкий вдох, но это не принесло облегчения, наоборот, кольнуло в легких, будто воздух был начинен микроскопическими иголочками.
Может, это не легкие, а сердце? Он закрыл глаза, сосчитал до десяти и обратно.
— Все в порядке? — спросила Соберай.
Всех их вырвали из домашнего уюта. На Соберай были джинсы и красная фуфайка, на Вильчуре — толстый свитер и странные коричневые штаны, внутри которых, казалось, отсутствовали ноги, двое полицейских имели на себе купленные на базаре дешевые куртки, до того страшные, что сразу становилось ясным: в них облачены конечно же полицейские. Шацкий же в своем костюме в который раз за нынешний день показался себе идиотом. Но это была лишь одна из причин его дурного самочувствия.
— Какое там в порядке, Бася, — ответил он спокойно. — Ни о каком порядке речи быть не может. Безумно важный свидетель, а с недавнего времени главный подозреваемый в чрезвычайно громком деле о зверском убийстве, которого денно и нощно пасли двое полицейских, внезапно исчезает. И хоть теперь это не имеет ни малейшего практического значения, умоляю, удовлетворите мое любопытство: как это стало возможным?
Полицейские одновременно пожали плечами.
— Пан прокурор, ей-богу, мы ни на шаг не отходили. Если хотели есть, звонили ребятам, чтоб что-нибудь привезли. Могут подтвердить. Сидели перед его домом день и ночь напролет.
— Выходил?
— Где-то в полдень, несколько раз. Что-то подрезал, включил разбрызгиватель, затянул гайки на почтовом ящике. Все записано.
— А потом?
— Крутился по дому. Когда стемнело, видно было, как зажигал и гасил свет в комнатах.
— Кто-нибудь наблюдал за домом со стороны холма?
— Так там ведь, пан прокурор, двухметровая стена.
Шацкий взглянул на Вильчура. Инспектор стряхнул пепел в цветочный горшок с фикусом, откашлялся.
— Заблокированы все выездные дороги на трассы, проверяем машины и автобусы. Но если он отчалил на своих двоих, продираясь через кустарник, тогда хуже.
Что ж, никакой возможности провернуть все без шума не оставалось.
— Известите ближайшие отделения полиции, составьте рапорт и попросите коллег из Кельц, чтобы информация как можно скорее попала в прессу, а я выпишу ордер на арест и объявление о розыске. Времени прошло немного, он далеко не спортсмен, а пожилой депутат, и хоть навешают на нас всех собак, дело должно выгореть. Сейчас у нас, по крайней мере, есть подозреваемый, то бишь что-то вполне конкретное, и мы попробуем представить это как успех правоохранительных органов.
— Нелегко придется, — пробормотала Соберай. — Накинутся журналисты.
— Тем лучше. Раструбят так, что каждая продавщица будет знать Будника в лицо раньше, чем тот проголодается и войдет в магазин.
Шацкий резко встал — закружилось в голове. Он невольно ухватился за плечо Соберай, женщина посмотрела на него подозрительно.
— Спокойно, все в порядке. За работу! Мы заполняем формуляры в прокуратуре, вы готовите сообщение, через полчаса созвонимся, а через час я хочу его видеть в бегущей строке на экране телевизора.
Перед выходом он окинул взглядом гостиную семьи Будник. И снова в голове зазвенел беспокойный звоночек. Он почувствовал себя человеком, которому дали две картинки и попросили найти десять отличий. Шацкий был уверен, что-то тут не так, но терялся в догадках, что именно. Он вернулся, встал посреди комнаты, полицейские, миновав его, вышли, Соберай остановилась в дверях.
— Ты давно здесь была? — спросил он.
— Трудно сказать. С месяц назад заскочила на минуту, на кофе.
— Что-нибудь изменилось?
— Здесь все время что-то меняется, точнее, менялось. Эля часто делала перестановку, меняла освещение, добавляла цветы — из тех же самых элементов создавала совершенно новый дом. Утверждала, что предпочитает сама вносить продуманные изменения, а не ждать, когда душа ее взбунтуется и поищет изменений вопреки ей самой.
— Но помимо того, что помещение выглядит по-другому, все предметы на месте? Может, чего-то не хватает?
Бася Соберай долго и внимательно оглядывалась.
— В проеме кухонных дверей всегда висел турничок, Гжесек на нем тренировался. Но он у них то и дело падал, похоже, его в конце концов выбросили.
— Что еще?
— Нет, кажется, это всё. А что такое?
Он махнул рукой, мол, неважно, и они вместе вышли из дома на Кафедральной прямо в тень костела — острые готические контуры резко выделялись на фоне звездного неба. В прихожей висела фотография Эли Будниковой, сделанная лет десять — пятнадцать назад. Была она очень привлекательна своей девичьей красотой, жизнь в ней, как говорится, била ключом. И очень фотогенична, добавил про себя Шацкий, вспоминая фотографию с камина в доме Шиллера.