Со временем он усовершенствовал технику, умело отвлекая продавцов какой-нибудь покупкой, так что мог незаметно прихватить то, что ему понравилось. Его одежда, его поведение и тот факт, что он покупал какую-то вещь, вызывали доверие к нему, а в воспоминаниях не наводили на подозрение.
Насколько легко Альмен тратил свои деньги, настолько же строго он хранил свой маленький оборотный капитал, который служил для финансирования отвлекающих покупок и поездок по железной дороге. Поскольку эту деятельность он последовательно проводил только вдали от своего города.
Альмен развернул вазу и поставил ее на стол.
Джек Таннер взял ее в руки, оглядел и сказал:
— Две тысячи.
Цена, которую предлагал Таннер, всегда была окончательной. Редко когда Альмен набирался смелости возражать. Он знал, что не добьется этим ничего, кроме того, что Таннер пожмет плечами, и все.
Ему не оставалось ничего другого, как принимать цены Таннера, тот был его единственным приобретателем. Должно быть, Таннер понимал, что товары Альмена давно уже происходят не из его коллекции. Но он никогда не спрашивал об их происхождении. И еще ни разу Альмен не видел свои объекты в витринных выкладках магазина Находка.
Судя по всему, у Таннера имелись под рукой покупатели, которые были так же деликатны и не расспрашивали о происхождении предметов.
Альмен кивнул, взял деньги и распрощался до следующего раза.
6
Кованые железные ворота его дома были свежеокрашены. Блестящая чернота соседствовала с золотом, которым были покрыты пики штакетин. Ограда тянулась по обе стороны от воротных стояков вдоль живой изгороди из самшита. Альмен находил, что это выглядит несколько нуворишски, но все же смотрится лучше, чем ржавчина.
На правом стояке ворот были привинчены две латунные таблички — большая и маленькая. На большой значилось: «К, С, L & D — Доверительное управление», на меньшей — «Й.Ф.ф. А».
На левом стояке ворот был закреплен домофон — тоже из полированной латуни — с двумя кнопками. Верхняя была подписана «К, С, L & D», нижняя — «Й.Ф.ф. А».
Альмен нажал на нижнюю.
Через несколько секунд недоверчивый мужской голос спросил:
— Да?
— Это я, — ответил Альмен.
Запорное устройство зажужжало, открываясь, и Альмен ступил на выложенную плиткой дорожку, которая вела к резной дубовой двери виллы. Но на половине пути он свернул, скрывшись за тщательно отманикюренным кустом самшита.
Эта боковая дорожка огибала виллу и вела в глубину сада, обустроенного в виде парка. Ухоженный газон, тут и там пронизанный то морковными грядками, то темно-зелеными рододендронами и уже по-осеннему окрашенными азалиями. Все это торжественно охранялось старыми насаждениями — огромными елями, кедрами, платанами и магнолиями.
Там, в вечной тени парковых деревьев, стоял небольшой дом садовника, к западному фасаду которого примыкала оранжерея.
Дверь дома была открыта, в тесном вестибюле Альмена поджидал невысокий мужчина. У него были гладкие, тщательно разделенные пробором иссиня-черные волосы и черты лица индейца-майя. Одет он был в белую кельнерскую куртку с белой рубашкой и черным галстуком и в черные брюки. Альмен приветствовал его по-испански:
— Hola, Carlos.
— Muy buenas tardes, Don John, — ответил Карлос, принял у него плащ, повесил его на плечики и направился с ним к двери под крутой деревянной лестницей, ведущей в мансарду. Порог этой двери находился на две ступени ниже пола вестибюля.
За дверью располагалось помещение, которое служило некогда прачечной для виллы и было соответственно просторным. Там и теперь стояли стиральная машина и сушилка и были натянуты несколько веревок для белья. Но б ольшую часть помещения занимали сундуки и предметы мебели, громоздившиеся до потолка. Здесь Альмен хранил те вещи из своей прежней жизни, которые были ему либо слишком дороги, либо неликвидны.
На одну из бельевых веревок Карлос повесил плащ и вернулся в тесный вестибюль. Альмен стоял там перед консолью, над которой висело позолоченное гардеробное зеркало. На консоли лежало письмо, что было необычно, поскольку вся почта для него адресовалась в его почтовую ячейку в Венском. Он предпочитал, чтобы его кредиторы не знали, где он живет.
Альмен сунул конверт в карман. Прочитать письмо он собирался позже.
Из открытой двери кухни пахло обедом, который Карлос подогревал на слабом огне. Альмен знал этот запах: ностальгическая еда Карлоса. Черные бобы, фасоль- frijoles. А к ним — guacamole— паста из авокадо, приправленная луком, чили, лимоном и свежим кореандром, жареные котлетки, tortitas de carne,и маисовые лепешки, tortillas.
Это не было любимой едой Альмена, но выражать недовольство он не мог. Слишком давно уже он не давал Карлосу денег на ведение хозяйства.
Они вошли в единственное помещение домика, хоть как-то отвечавшее запросам Альмена: в библиотеку. По площади она была вдвое просторнее дома садовника. Вдоль стен стояли массивные книжные полки, по которым — если присмотреться — было заметно, что когда-то они были встроенными. Помещение выглядело необычайно светлым как для этой погоды, так и для тенистого местоположения. Библиотека была из стекла и в прошлом представляла собой оранжерею имения.
Ее бетонный пол устилали ковры, тут имелась группа сидений «ар-деко», конторка, секретер со столешницей для письма, шведская печь с двумя удобными креслами из потертой кожи и передвижная библиотечная лесенка из красного дерева. Несколько торшеров обеспечивали хорошее освещение для чтения ночью, а немного неисправная люстра служила для создания праздничной атмосферы.
В задней части оранжереи стоял черный рояль «Бехштейн». Альмен был одаренным, но несколько небрежным пианистом и раньше иногда играл для своих гостей барную музыку. Он и теперь время от времени импровизировал сам для себя — ради того, чтобы снять напряжение дня.
Альмен сел в кресло для чтения и достал из кармана письмо. Карлос придвинул приставной столик в пределы досягаемости Альмена и поставил на него аперитив: шерри.
На конверте красовался герб Королевства Марокко и росчерк его генерального консульства. Адрес получателя был написан чернильной авторучкой. Альмен вскрыл конверт и извлек письмо.
Той же ручкой на листе было написано: «12 455 — включая проценты. Последний срок — среда!! Иначе…!!!»
Подписано: «Х. Дериг».
Альмен почувствовал стеснение в груди, какое у него возникало при внезапных неприятностях. Он поменял местами письмо и шерри на приставном столике и сделал глоток. Дериг все правильно просчитал. Альмен действительно из принципа никогда не открывал писем, в которых предполагал что-нибудь неприятное. Тем самым он берег свое спокойствие, которое считал необходимым в своей ситуации.
Он никак не мог ожидать от неотесанного Дерига этого трюка с генеральным консульством Марокко. Откуда у него вообще взялась эта почтовая бумага на фирменном бланке?
Альмен отпил еще один глоток шерри и попытался вытеснить мысли о Дериге. Этот человек был самым неприятным его кредитором. Агрессивный, возможно даже способный к насилию. Крупный торговец антиквариатом с Нагорья. У него были целые ангары, полные товара, который он продавал розничным торговцам, зачастую без всякого бухгалтерского учета. Альмен знал его с прежних времен. Не раз обнаруживал в хаотических складских завалах Дерига, среди грубо сколоченной деревенской мебели, запыленной конской упряжи и источенных червями самопрялок красивые коллекционные вещи. В те времена, когда Альмен еще собирал свою коллекцию, он был постоянным покупателем Дерига. Желанным клиентом, поскольку не раз случалось так, что он платил больше, чем Деринг запрашивал. Не из симпатии к тому, а для того, чтобы его нельзя было заподозрить в том, что он гоняется за дармовщинкой. Альмен презирал дармовщинку. Она была ниже его достоинства, и он полагал, что она ниже достоинства всякого человека. Вещи должны стоить столько, сколько заслуживают, все остальное просто подло.
Именно этой позиции он был обязан тем, что Дериг начал записывать ему в кредит. Долгое время держался Альмен на поверхности за счет того, что продавал отдельные предметы из своей коллекции. Когда же коллекция сократилась до самого незаменимого — того, с чем невозможно расстаться — из практических ли соображений или по сентиментальным причинам, — он начал покупать предметы подешевле и перепродавать их с выгодой для себя. Настало и такое время, когда он больше не мог позволить себе презирать «дармовщинку»: в его ситуации уже не приходилось быть разборчивым. К его поставщикам принадлежал и Дериг, и так накопился этот долг. Дважды он напоминал об этом Альмену лично, а когда Альмен перестал у него появляться, присылал пару раз письма, так и не распечатанные. И вот теперь это письмо с угрозой.
Альмен допил шерри, откинулся головой на спинку кресла и уставился в потолок. Моросящий дождик усилился до упорного затяжного дождя, который струился по стеклянной крыше беспокойными разводами.
В уголке рамы соединение было неплотным, и образовалась протечка. Надо будет сказать об этом Карлосу. Он тогда отметит мокрое место на полу клейкой лентой, а позднее — посуху — залепит протечку замазкой. Одна из множества обязанностей Карлоса.
Вот он позвал Альмена обедать. Карлос настаивал на пунктуальности, поскольку, когда часы пробьют два, он обязан будет вернуться к оплачиваемой работе в качестве садовника и домоправителя при основной вилле.
В течение всего обеда он прислуживал Альмену, хотя Альмен уже не раз требовал, чтобы тот садился за стол и обедал вместе с ним. Карлос упорствовал и сам всегда обедал в кухне.
После того, как со стола было убрано, а посуда сгружена штабелем в раковину, Альмен услышал, как Карлос поднимается к себе в мансарду по лестнице. Вскоре тот снова вышел в своей одежде для работы в саду и в дождевой накидке и спросил:
— Что-нибудь еще, дон Джон?
— Нет, спасибо, Карлос, — ответил Альмен.
Карлос пожелал ему счастливого дня, еще раз зашел в библиотеку и пометил на полу мокрое место, про которое Альмен давно забыл.
7
После обеда Альмен имел обыкновение ложиться на полчаса. Эта маленькая сиеста не только освежала его, она каждый день позволяла ему осознать привилегию быть человеком без определенных занятий. Спать, когда вся страна предается полезной деятельности, — это давало ему долгие годы чувство счастья, знакомое остальным разве что по школьным прогулам. Он называл это теперь «прогуливать жизнь».
В этом было нечто деликатесное: отделиться занавесом от наружной суеты, заползти в нижнем белье под прохладное пуховое одеяло и с полузакрытыми глазами слушать далекие шорохи мира. Чтобы вскоре очнуться — удивленным и ожившим.
Его спальня была почти целиком заполнена огромной кроватью, книжной полкой для ночного чтения и двумя платяными шкафами для соответствующей сезону части его гардероба — остальное хранилось в помещении прачечной.
Он лежал в постели, рядом с ним покоилась книжка в мягкой обложке — на тот маловероятный случай, если он не мог задремать. Дождь тихо стучал в окно, во всем остальном наружный мир вел себя беззвучно.
Ему не вполне удалось вытеснить из своего сознания письмо Дерига. Не из-за 12 455 франков, которые он уж как-нибудь собрал бы. Его беспокоило другое: качество выставленного требования.
Насколько плохо Альмен умел обращаться с деньгами, настолько же хорошо он владел наукой обхождения с долгами. Этому он научился в свое время в школе Чартерхаус, эксклюзивном пансионе в графстве Суррей, куда отец отправил его в четырнадцать лет, следуя желанию сына. Альмену хотелось убежать от спертой крестьянско-нуворишской вони, как он это называл, своей семьи.
В Чартерхаусе обращение с долгами входило в состав неофициальной части образования. Сами по себе долги не являлись чем-то позорящим честь. Напротив, репутация даже требовала того, чтобы человек имел долги. Школьный порядок из педагогических соображений лимитировал карманные деньги учеников, что приводило к оживленному хождению денежных займов. Долгами хвастались, любовались теми, у кого их было больше всего, пролонгировали их, выплачивали в рассрочку, но выплачивали всегда с элегантностью и непринужденностью.
Этого же Альмен придерживался и в своей дальнейшей жизни. Доходов от наследства с самого начала их поступлений было недостаточно для его растущих потребностей, и доверенное лицо его умершего отца вскоре нервно капитулировало, отказавшись вести его дела. После него последовала целая череда самозваных консультантов, советы которых увеличивали не доходы Альмена, а лишь его потребность в деньгах. Вскоре он вынужден был финансировать свой жизненный стандарт и свои новоприобретенные вещи — наряду с виллой Шварцаккер сюда входили квартиры в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Риме и Барселоне — тем, что расставался с менее броским, но более солидным имуществом, оставшимся ему от отца. А когда и этот запас подошел к концу, он финансировал себя — в большинстве случаев опрометчиво — продажей тех самых новоприобретений. Вначале — недвижимости, затем мебели, затем объектов из коллекции, потом постепенно все больше сокращая насущные потребности своей прежней жизни. И, наконец, — продажей объектов того же происхождения, что и упомянутая ваза эпохи Канси.
Будучи еще богатым человеком, Альмен был чрезвычайно великодушным кредитором. И теперь, в роли должника, он ожидал того же терпения и великодушия от своих кредиторов. Поначалу его надежды на это оправдывались, его прежняя репутация и кредитоспособность обладали долгим последействием. Когда-то у него не было долгов. Он имел положение в обществе, ему многие были обязаны, у него было положительное сальдо, незавершенные сделки. Кредиторы и должники проявляли друг к другу уважение, какое оказывают тем, от кого находятся в зависимости.
Поэтому письмо Дерига представляло собой некое новое измерение. Это был грубый и вульгарный взрыв ярости человека, готового к насилию — представителя вида, с которым Альмену доселе не приходилось сталкиваться. Альмен презирал любую форму насилия. В том числе и вербальную.
Он был не на шутку встревожен. Но к тому моменту, когда полчаса спустя он проснулся после своей сиесты, как обычно удивленный и освеженный, эта тревога превратилась во что-то тихое и далекое.
8
Основатели виллы Шварцаккер, которая тогда еще называлась вилла Одеон, использовали оранжерею для разведения декоративных и полезных растений и для зимовки растений — пальм в кадках и других садовых украшений, не приспособленных к зимним холодам. Предыдущий владелец довел оранжерею до запустения и превратил в нечто вроде сарая и чулана. Но когда вилла перешла к Альмену, он распорядился восстановить ее, поскольку разводил орхидеи. Вернее сказать: велел их разводить.
Пристрастился он к этому, когда гостил в колониальной вилле своего друга в Гватемале. На всех столах, комодах, приспособлениях, во всех стенных нишах и на всех выступах стояли они, всегда свежие, часто оглушительно благоухающие — это неправда, что орхидеи не пахнут, — всех раскрасок и размеров.
Оказалось, что садовник Карлос был не просто садовником, а специалистом по орхидеям, он ухаживал за ними, размножал их и заботился о том, чтобы ко времени своего цветения они попадали в виллу, а после цветения — снова в оранжерею.
Когда Карлос впервые увидел оранжерею виллы Шварцаккер, он сказал в своей официальной манере:
— Дон Джон, это предложение, не более того.
Так вилла Шварцаккер стала во времена Альмена знаменита своими орхидеями.
Но затем ему пришлось прекратить свое коллекционирование, как и отказаться от виллы. Тем не менее Альмен получил выгоду от восстановления оранжереи. В первую очередь от установления современного газового отопления. Благодаря которому просторное, плохо изолированное помещение стало уютным и зимой. Шведская печь, перед которой сейчас сидел Альмен, была роскошью. А роскошь — одна из больших слабостей Альмена.
Сделкой по дому садовника он гордился. Когда ему пришлось продавать, в конце концов, и виллу Шварцаккер — так он ее назвал в честь того пахотного участка, что когда-то заложил фундамент его состояния, полученного в наследство, — в голову ему пришла мысль сделать заинтересованному покупателю скидку, чтобы тот согласился сохранить за ним пожизненное право проживания здесь. На это согласились несколько потенциальных покупателей, но скидку он сделал фирме по доверительному управлению, потому что ему нравилась мысль, что ночами и в выходные он будет здесь один. И еще потому, что глава фирмы был согласен передать ему б ольшую часть книжных стеллажей из библиотеки. Тот был рад освобождению дополнительных стен для своих сменных выставок, которые его фирма устраивала для имеющихся и потенциальных клиентов в рамках событийного маркетинга.
Альмен почти дочитал книжку в мягкой обложке. То был новый детектив подобревшего с возрастом великого Элмора Леонарда. История, которая состояла почти из одних диалогов и не содержала сцен насилия, характерных для его ранних произведений.
Альмен был страстным читателем. Он стал им сразу, как только начал читать. Он быстро заметил, что чтение — это самый простой, действенный и самый красивый способ отвязаться от своего окружения. Его отец, которого он никогда не видел с книгой в руках, проявлял большое уважение к этой страсти своего сына. Он всегда принимал чтение в качестве извинения за многие неисполненные обязанности своего отпрыска. И мать Альмена, постоянно хворая и рано умершая кроткая женщина, о которой у сына сохранились лишь смутные воспоминания, принимала все извинения, какие принимал ее муж.