Баран неторопливо присоединился к остальным, потерялся в сером однообразном потоке.
Житнев наседал на погонщика, удерживая его за рукав:
— Под суд нужно! И вы, Петр Антонович. Рабочим называетесь.
— Он и просил для рабочих, — угрюмо бросил погонщик, вырывая рукав. — Получи свои деньги, долговолосый!
К привалу монтажник и бригадир шли насупленно, отчужденно поглядывая друг на друга. Веселов, не подходя к рабочим, одиноко уселся за бугром.
Закусив, монтажники принялись за работу.
На новом месте скала оказалась еще ближе к поверхности: с первой лопаты встретился камень. Гехая и тяжело дыша, Орлов бил кувалдой по граниту, откалывая маленькие кусочки серой породы. Житнев от досады и разочарования побледнел, ушел пить воду. Навстречу ему попался Веселов. Они разминулись, далеко сторонясь друг друга, словно никогда не были знакомы.
— Он-то, Тихон, того... характерный, — одобрительно сказал Орлов Гошке. — С бараном-то здорово!
Прибрел Веселов. От нечего делать потрогал кувалду, ударил ею разок-другой. Она легко отскочила от гранита. Веселов сплюнул:
— Нема дураков: все поженились! — сказал он, отбросив кувалду.
Пузанов принял намек на свой счет, схватил «артиста» за ворот и свирепо потащил к откосу. Коленом сильно толкнул в спину. Тот тяжелым мешком покатился вниз, к берегу. У самой воды Веселов задержался, в бешеной злости схватил большой булыжник, покарабкался вверх. Вылез на обрыв, бросился к Пу-занову. Тот спокойно взял его за шиворот:
— Уезжай отсюда, шкура! И не попадайся на глаза!
В его лице было столько решимости и спокойной уверенности, что Веселов испугался всерьез:
— Уеду... схожу к прорабу... переведусь...
Оговорки Веселова толкнули мысли Гошки в другом направлении.
—- Да. Сходи к прорабу. Пусть принимает меры. Сам видишь — скала не поддается. Ясно?
За высокой отвесной горой крикнул паровоз, в выемке заклубился дым: шел последний пригородный. Веселов отшвырнул камень, заспешил к месту остановки.
— Встретимся! — крикнул он Пузанову.
— Катись, дезертир!
Рабочие с инстинктивной злостью бросились вслед за Веселовым, но он успел вскочить на подножку.
— Зря ты его, Гоша, тогда из проруби спас. Пусть бы кормил омулей, — успокоившись, сказал Орлов, припоминая случай, когда Пузанов на Байкале вытащил «артиста» из полыньи.
Тихон, поднимаясь по тропинке, увидел стоящих у поезда монтажников, и у него перехватило дух: «Бросили...» Он подскочил к рабочим, задыхаясь, закричал:
— Бегите, трусы, бегите!
Вернулся к котловану, схватил лом, в диком исступлении бил и бил тяжелым железом по камню, стараясь не смотреть по сторонам. Сердце тоскливо колотилось. Пыль набивалась в пушок на верхней губе, отчетливо вырисовывались юношеские усы.
Пузанов удивленно глядел на его потемневшие карие глаза, на спутанные белесые волосы. «Переплет, дружок!» Но в душе монтажнику было жаль Тихона, такого взъерошенного, рассерженного и наивного, как мальчишка.
— Один останусь, один сделаю, — бормотал бригадир, вкладывая в беспорядочные удары и свое бессилие изменить что-либо и горечь за сбежавших от трудностей товарищей. Мозоли лопались на его узких ладонях, Тихон ощущал что-то липкое между пальцами и в отчаянном остервенении молотил ломом, почти не видя, куда он попадает и что делает.
— Дайте мне, Тихон Пантелеевич, — услышал он расстроенный голос Пузанова. — Вроде пустота бубнит внизу...
Бригадир обернулся, увидел рядом с Гошкой толстощекого Орлова. Как же это понять? Он чувствовал себя опустошенным. Ему было мучительно стыдно признавать себя маловером, неблагодарным паникером...
Мимо побежали зеленые небольшие вагоны пригородного поезда. Из среднего облупленного вагона выглядывал Веселов и махал кепкой.
— Предупреди прораба! — прокричал Пузанов.
Рабочие зло отвернулись от поезда.
К вечеру всем осточертело молотить неподатливый камень. Обследовав котлован, Тихон убедился, что долбить плитняк ломом — бесполезное занятие. По прокаленному солнцем помрачневшему лицу и вялым движениям видна была его смертельная усталость. «Вот тебе, бахвал!» — горько думал он.
— Что будем делать? — спросил бригадир.
— Бери, Гоша, удочки и крой на реку, — посоветовал Орлов. — Душа из тебя вон, а рыбу добудь! Ночевать, очевидно, здесь придется.
Пузанов на скорую руку срезал удилище, прицепил самодельный крючок, припрыгивая, побежал к реке.
Бригадир, грязный, измученный, на четвереньках облазил яму, усердно обстукал углы и бока: везде звенел гранит.
— Только рвать, едят ее мухи! — заключил Орлов.
И в третий раз за день Тихон забрался на столб
с телефоном. На этот раз ему никто не ответил. Телефонистка сказала, что в субботу все работают до двух, а теперь пять. Тихон почувствовал в онемелых руках усталость, боль в ладонях и слабое кружение головы. Мешком ссунулся по шероховатому столбу на землю.
— Старикова просить надо, — громко сказал Орлов. — Мол, так и так. Выручайте. Взорвите...
— Нужны скважины, чтобы на выброс. Придется бурить.
— А буры где? — спросил Орлов и сам же предложил: — А у того же Старикова. Под навесом видел...
Бригадир не поверил, что кто-то после такой работы согласится пройти обратно почти десять километров. Он замешкался. Гремя ведерком, прибежал Пузанов. Отдышавшись, восторженно сказал:
— Ну, и уловчик! Рыбы здесь прорва, хоть руками лови.
На тонком прутике у него бились серебристый хариус величиной с ладонь и колючий зеленоватый окунь с красными плавниками.
Орлов изумился, похвалил Гошку.
— Ушицы-то мне оставьте. Я, пожалуй, пойду, — сказал он, натягивая на потное тело гимнастерку.
Ночлег устроили под крутой скалой, поодаль от пути, за густым сосняком, в ложбинке между двух огромных серых глыб. Пузанов нарезал возле горного ключа высокого сухого пырея, настлал его на мелкие хвойные ветки: получилась мягкая удобная постель. Бригадир, преодолевая слабость в руках, таскал валежник для костра. Размышляя о проступке «артиста», Тихон вслух возмущался. Пузанов сначала было прислушивался к его голосу, но потом, поняв, в чем дело, усмехнулся: «Взрослеет товарищ бригадир!»
Над рекой уже нависали дымчатые сумерки. Из-за сосенок от костра ввысь ввинчивался сизый столбик, запахло смолистой гарью. Гоше вспомнилось детство, такие же теплые вечера в деревне. Он взгрустнул.
— Ты что, — бригадир неожиданно тронул Пуза-нова за плечо, — устал, друг? Камень, он до печенки достанет. С кепривычки-то. Ну, садись, тут помягче. Уху сварганим двухэтажную. Не едал такой, двойной-то? У меня, друг, сестра — мастерица варить уху. И меня научила. Пальцы оближешь.
Гоша все еще находился под впечатлением дум о далеком, ответил невпопад:
— В чем ее варить-то?
— Банку приспособим.
Густые сумерки быстро заполнили узкую долину, скрыли горы, дорогу, глубокий заречный лог. Багрян-цевое пламя рвало темный мрак, образуя на поляне светлый алый круг. В черную высь отвесно взвивались блестки искр.
Пузанов полулежал на подстилке, опираясь на гладкий камень, и наблюдал за неутомимым бригадиром. В душе он был сильно тронут. Что, если бы с ними не было этого неугомонного человека?
А Житнев вытащил из бурлящей воды побелевшего в кипятке хариуса, положил на плащ.
— Есть этаж, Гоша!
Он бросил в котел распотрошенного окуня, ложкой помешал воду, сказал:
— Вот и второй этаж, Гоша. Навар, знаешь, какой получится? Ого! Шутишь, две такие рыбины!.. Айда умываться!
От реки вернулись посвежевшими, повеселевшими.
— А Веселов сейчас шашлык жрет, — вспомнил Пузанов, сплевывая и подкатывая головешки в огонь. — Вот человек сволочной, как раньше не разгадали?
Долго молчали, глядя на костер. Думали об одном и том же.
— Знаешь, бригадир, — вдруг горячо заговорил
Гошка, и глаза его блеснули в свете костра. — Вот, значит, стройка. Уйдем мы. Другие люди прибудут. А мое тут останется навечно. В этом котловане, в этой дороге. И чем больше после человека остается доброго, тем, по-моему, он богаче, крупнее. Это ему для собственной совести нужно, для оправдания жизни...
Пузанов сконфуженно умолк, словно застеснялся своего откровения.
— Тихон Пантелеевич, — шепотом вновь заговорил он, — а если сюда невесту вытребовать? Как вы думаете, приедет?
Житнев тоже шепотом отозвался:
— Какая девушка смотря. Если настоящая — приедет.
— Она настоящая! Люба, из механического. Быстрая такая...
— Тогда требуй! — Тихон тепло усмехнулся, пожал локоть товарища. — Требуй. Приедет.
Оранжевая полутьма окутала монтажников, усталость смежила веки. Костер прогорел, чуть слышно булькала вода в банке. За скалой в отдалении скатился камень, царапая уступы, бултыхнулся в реку. Прислушались. Вновь водворилась густая тишина, только сипела сырая головешка в костре да где-то под скалой хлюпала вода.
Житнев думал о том, как добрался Орлов, застал ли дома подрывника, договорился ли. А перед глазами маячила яма с острыми камнями, в ушах звенели удары кувалды. Глаза сами закрывались, но мысли снова и снова возвращались к котловану.
Когда он опять открыл веки, то невольно привскочил. В тусклом свете костра появился Орлов, взлохмаченный, потный, с ввалившимися щеками, Тихон протер глаза: не спит ли? Так скоро?
— Вовремя поспел, — проговорил Орлов, сбрасывая на землю буры и жадно нюхая ароматный воздух, идущий от котла с ухой.
Пузанов стал разглядывать с любопытством граненое железо с заточенными концами. Вертел в руках, примерялся.
— Как дела? — спросил Житнев, хотя ему хотелось вскочить и обнять этого скромного делового парня. — Подрывника видел?
Орлов закурил, устало привалился к массивному уступу скалы.
— Придет старик, договорились.
4
Под утро стало совсем свежо, над рекой лег густой туман. Костер потух, укрывшись белым пухом. Под белесым налетом инея очутились травы, шпалы, свежая земля котлована. И оттого на поляне посветлело.
Первым проснулся Пузанов. Ежась и подрагивая всем телом, он заплясал на одной ноге. Вторая отекла и подламывалась, как ватная. Гоша допрыгал до пепелища и стал раздувать угли. Над его всклокоченной рыжей головой поднялось серое облако легкой золы. В предрассветной полутьме заблестели багрянцем угольки, закурился дымок, вспыхнул живой язычок пламени. Лизнув сухие былинки, горячий светлячок отпрянул, мигнул на секунду и погас во мгле средь тонких веточек. Гоша дохнул сильнее: пламя, овладев всей кучей хвороста, кинулось лисьим •хвостом вверх. Кругом стадо совсем темно, только небольшой овал пригорка скупо освещался костром.
У самого огня, подогнув короткие ноги, спал бригадир. Пузанов, слушая невнятное бормотание его, рассуждал:
— Намаялся парняга. Незакаленный, от мамки недавно.
— Ты, Гоша, шаманишь, что ли? — сипло спросил Орлов, протирая глаза и зябко потягиваясь. — Ух, ядрено!
Пузанов засмеялся.
— Замерз? А мне ничего. Греет вот.
Он с силой потянул вниз широкие поля шляпы, которую почти никогда не снимал. Верх ее порвался окончательно, она села на уши, и его голова опута-лась соломенными обрывками. Пузанов смешно хлопал глазами. Оба захохотали.
Житнев спросонья озирался вокруг: где он? Сообразив что к чему, пододвинулся к самому разгоревшемуся костру и лег спиной к жару.
— Дает! — прохрипел он, шмыгая носом. Чувствуя, как отогревается спина, с ужасом подумал об утреннем обтирании холодной водой. — Бр-р-ррр! — Поборов озноб, вскочил.
Рабочие, расширив глаза от удивления, изумленно глядели, как бригадир бросил на камень телогрейку, рывком снял выгоревшую добела когда-то клетчатую ковбойку, стянул узкую желтую майку. Золотистый пух на его теле взъерошился, как на зрелом одуванчике, ясно проступили синие мелкие прожилки на костлявой груди. Оставшись в черных помятых трусах, Житнев отчаянно припустил к реке. Через минуту из плотного тумана послышались его громкое фыркание и азартно охающие выкрики.
— Ну и ну! — покрутил головой Орлов. — Остудится, дурья башка.
— А молодец! —восхищенно отозвался Гошка.
Бригадир вернулся бегом и стал торопливо натягивать холодную одежду. Он с трудом сдерживал дрожь, боялся разжать зубы, чтобы не прикусить язык. Костлявое тело ныло, горело, словно его искусали муравьи.
Где-то за горами и полосой надречного тумана поднималось красное солнце: небо алело, становилось глубже и синее.
Новую работу начали нерешительно: никто толком не знал, как употребить буры, где лучше всего проделать шпуры. Житнев приблизительно теоретически представлял, но практически и не пытался что-либо советовать. Орлов по своему разумению наметил три места в котловане. Они торопились приготовить отверстия к приходу подрывника.
Поставили бур. Бригадир взялся за кувалду. После каждого удара бур поворачивали. В углублении образовалась гранитная пыль. Житнев нервничал: за первый час прошли всего лишь три сантиметра, впереди — сотни!
— Дела, едят ее мухи! — заключил Орлов. — В час по чайной ложке. Сверло бы такое, с мотором. Жик — и готово!
— Есть такая механизация. Не везти ж ее сюда из-за одной ямы! — резонно заметил Пузанов.
Тихон пробовал бить по буру часто, короткими ударами, но не смог долго выдержать такого темпа, хотя отверстие заметно подавалось. Много времени уходило на вычерпывание каменной муки и мелкой крошки со дна. Однообразные движения утомляли, становилось тоскливо на душе.
Легкий ветер тянул с реки, пригоняя на путь густой туман. Солнце едва проглядывало. Оседала мелкая роса, съедая иней.
Чтобы развлечь рабочих, бригадир рассказал о строительстве на Ангаре, где он недавно побывал, Орлов заслушался Тихона и ударил кувалдой мимо бойка. Бригадир ойкнул и выронил бур. Орлов испугался, схватил его руку, неумело старался чем-то облегчить боль. Из рассеченного пальца капала кровь. Неуклюжая заботливость Орлова трогала Житнева, и в то же время он испытывал неловкость, будто бы намеренно увиливал от нудного занятия. Наскоро перебинтовав кисть платком, бригадир хотел стать на свое место, но Пузанов хмуро посоветовал:
— Попробуй-ка лучше кого-нибудь из конторских найти: рвать-то будем — разрешение требуется.
Верхушки высоких елей настороженно шевелились. В них еще держался утренний туман. Небо потемнело, стало строже, будто бы его прихватил ранний мороз. Тихона беспокоило: вдруг непогода сорвет работы и в шпуры нальется вода? Он позвонил в городок, но никого, кроме дежурного по управлению строительством, не нашел. Тот отказался что-либо советовать и решать. Сводку, мол, запишу, диктуйте.
— Был тут ваш, высокий такой. Искал прораба. Тоже о взрыве беспокоился. Шум учинил, на квартиру прораба пошел. Кажется, Веселов по фамилии. Так что позвоните позднее...
Бригадир обрадовался: не такая уж дрянь этот Веселов, в каждом человеке хорошее есть.
Дело между тем шло своим чередом. Менялись напарники, следовали однообразные наклоны туловища до ломоты в позвонках. Раздражающие звуки крепкого железа, глухой стук бура о твердый гранит. Руки: вверх — вниз, вверх — вниз, вверх — вниз. Граненое железо заблестело от ладоней. Солнце стояло высоко, когда было подготовлено одно отверстие.
Стук — цок, стук — цок, стук—цок... В долине эти цокающие звуки чавкали, мялись, вызывали в зубах сверлящий зуд.
Позади далеких заснеженных гор вырастали белые клочковатые облака, окутывали крутые лбы скатов, подступали к солнцу. Из распадка, с просторов монгольских степей, дул сильный холодный ветер, пробираясь по извилистым ущельям и узким долинам. Приближалась перемена погоды.
Люди, занятые делом, не заметили, как из-за скалы выбежали белые лайки, настороженно навострили уши. Следом показался Стариков с сундучком в руке и мешком за крутыми плечами. Шел он не торопясь, мягко ступая по каменистой бровке дороги. Лохматая шапка была сдвинута на затылок, открывая высокий, в глубоких морщинах лоб. Широко поставленные глаза глядели спокойно, словно он шел не взрывать, а рыбу удить.
— Привет, молодцы! Здравствуй, бригадир! — подрывник осторожно сложил свою ношу на камни, подальше от котлована, и приблизился к бурильщикам. Умные глаза его тотчас пробежали по углублению, где чернела одна готовая дыра, а во втором торчал наполовину скрывшийся бур.
— Заждались вас, дядя Пров, — обрадованно встретил его Житнев.
— Так ничего не выйдет. Нужно, заметь, было вот тут и вот тут бурить. — Стариков указал точки в другом месте котлована. Житнев понуро слушал слова подрывника. Радость его испарилась: зачем, зачем же долбили?
Орлов осердился и, подступая к Старикову, закричал:
— Вот тут! Вот тут!.. А где раньше был?.. Вон, смотри!
Он сунул под нос подрывнику свои широкие блестящие натертые ладони. На обеих вздулись пухлые мозоли.
Стариков спокойно отстранил руки Орлова, покрутил пальцем у виска: думать надо! Твердо повторил:
— Бурите тут!
Бригадир молча взял кувалду. Снова долбежка. Орлов сбросил все, вплоть до рубахи, бил кувалдой без перерыва. Стариков проверял, правильно ли идут шпуры. С прибаутками рассказывал о том, как он лечил Мамонова.
Тучи на дальних высоких хребтах теперь застлали солнце, лохматые края их нависали над лесом, жались к потемневшей реке. Стало сумеречно и холодно.
Из помрачневшего леса доносился лай. Собаки приближались. Вдруг к пути выскочил заяц. Он еще не сменил летнюю шубку, был наполовину белый, облезлый, неприглядный. Лайки бросились за ним.
— Ого-го-го! — заулюлюкал Орлов. Кто-то присвистнул.
— Ну зачем вы? — вступился Тихон. — Пусть живет.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть расправы с длинноухим.
Обезумев от страха, косой ушкан с ходу прыгнул под крутой яр, закувыркался. Пыль курилась следом.