— Не забывайте, что говорит герр доктор,— произнесла она зловещим тоном.
— Полно, Анна,— одернул ее Джеймс.— Мистеру Дарреллу вовсе не интересно слушать всякий вздор.
Анна с ворчанием удалилась, а Джеймс свинтил с бутылки колпачок и, лихо жонглируя — причем в один момент мне показалось, что сейчас он разобьет оба стакана горлышком бутылки,— налил умеренную порцию мне и почти полный стакан себе. Я обратил внимание на то, что он левша,— факт, который неизменно озадачивает вас, когда вы видите, что человек пишет или наливает что-то «не той рукой».
— Никогда не разбавляю содовой,— сообщил он виноватым тоном.— Только портит вкус. Ну так добро пожаловать!
Я еще только поднес стакан к губам, а он уже опорожнил свой в три приема. Доковылял до кресла и упал в него, весь дрожа. Виски явно распускало его нервы, как вы распускаете старое вязание.
— Всегда говорю, что первый вечерний стакан — самый лучший,— сказал он, силясь улыбнуться со стучащими зубами.
— Согласен,— отозвался я, воздержавшись от уточнения, что еще только пять часов и до захода солнца далеко.— А сейчас пойду-ка я покормлю своих зверей и уложу их спать, а потом буду совсем свободен.
— Отлично, отлично,— рассеянно произнес хозяин, глядя не на меня, а на бутылку.
Мои подопечные, каждый по-своему, осудили меня, осыпали бранью, отчитали и отругали за то, что я на пять минут опоздал с кормлением. Впрочем, мало-помалу яростная критика бессердечного хозяина сменилась удовлетворенной работой челюстей, жующих мясо и фрукты и разгрызающих орехи.
Шагая обратно к дому вдоль берега и любуясь вилохвостыми мухоловками, которые гонялись за насекомыми, оправдывая свое название, я обратил внимание, что в небе по ту сторону реки собирается гроза. Огромные кучевые облака, черные, пурпурные и серо-голубые, точно персидские кошки, с белыми и желтыми когтями молний плыли в нашу сторону. Издалека доносились зловещие глухие раскаты грома.
— Погодите, мистер Даррелл, минутку! — окликнул меня чей-то голос.
Догоняя меня, по дорожке семенил приземистый человек с пухлым лицом, на котором выделялись усы с проседью и пронизывающие карие глаза. На нем был не первой чистоты мятый полотняный костюм, в руке он держал черную сумку, из одного кармана свисала, точно кишка, часть стетоскопа. Не надо было слыть гением дедукции, чтобы распознать в нем врача.
— Доктор Ларкин,— представился коротыш, пожимая мне руку.— Официально состою на службе в фирме «Таннин компани», но сверх того иногда оказываю помощь этим беднягам индейцам. Чертовы парагвайцы, чье высокомерие основано лишь на том, что в их праздных жилах течет капля-другая испанской крови, отвратительно обращаются с индейцами. Тогда как индейцы — соль земли. Извините, что задерживаю, хотел только спросить, как себя чувствует Джеймс. Не видел его дня два, был слишком занят. Надеюсь, он в полном порядке?
— Что ж,— рассудительно произнес я,— если способность за тридцать секунд выпить стакан виски считать полным порядком...
— Черт возьми! — взорвался доктор Ларкин.— Кто дал ему это проклятое зелье? Я же всех здесь предупредил, чтобы не давали ему ни капли. Ни капли! Мне только-только удалось вывести его из запоя.
— Боюсь, преступник перед вами,— сокрушенно признался я.— Я не подозревал, что Джеймс алкоголик, и когда он пригласил меня остановиться у него, то заметил, что у него не осталось виски, а я кое-что припас для друзей в Буэнос-Айресе, вот и отдал ему ящик.
— Господи! Целый ящик! — воскликнул Ларкин.— После предыдущего запоя один Бог знает, что ему теперь станет мерещиться! Розовые слоны — пустяк перед тем, что было, когда я им занялся.
— Весьма сожалею,— сказал я.
— Я вас не виню. Вы совершили естественный добрый поступок. Об одном прошу: постарайтесь забрать остальные бутылки или хотя бы часть. Поверьте мне, хитрость этих типов не знает предела, когда они доходят до такой стадии. Мне туда нечего появляться вместе с вами. Красная тряпка для быка... Держите, вот моя визитная карточка, звоните, если что-то не заладится. Понимаете, у него бывают ужасные галлюцинации, но вы не обращайте внимания. Он станет пичкать вас всякими россказнями, так вы только поддакивайте, делайте вид, что всему верите. А я попробую заглянуть завтра, идет?
— Отлично, и простите, что я сорвал ваше лечение.
— Всех их не спасешь,— улыбнулся он и зашагал по своим делам.
Когда я вошел на веранду, Джеймс уже успел надраться. Бутылка была почти пуста, на донышке осталась самая малость. На столе стоял древний патефон, рядом с ним лежали старые пластинки. Было что-то жуткое в том, что он слушал не что-нибудь, а «Раскаяние мисс Отис» в исполнении братьев Миллз.
— Дружище,— сказал Джеймс, поспешно наливая себе виски.— Дружище, управился со своими делами? Эта бутылка, похоже, пуста, не откупорить ли другую, а? Поехали!
Его руки уже не так дрожали, когда он налил нам обоим нормальную порцию.
С каждым часом Ментон все больше пьянел. Он почти не прикоснулся к превосходному обеду, приготовленному Анной, лишь сидел понуро у стола, сжимая в руке стакан и посматривая на бутылку.
— Скажи,— спросил я просто так, чтобы разговорить его,— как ты заполучил такой роскошный дом?
— Дом? Этот? Наследство. От тетушки. Дом и деньги на расходы, с тем чтобы я никогда больше не показывался в доброй старой Англии. Ей, видишь ли, не нравилась моя репутация. Не скажу, чтобы тогда она нравилась мне самому.
Он глотнул виски.
— Как по-твоему, чем я тогда занимался? Угадай! — посмотрел он на меня с хитринкой в своих зеленых глазах.
— Затрудняюсь сразу так определить,— ответил я.— Ты явно получил хорошее образование. Служил в Сити, предположим, или работал учителем, или находился на государственной службе...
— Что ж, ты почти угадал.— Он пьяно усмехнулся.— На государственной службе, это точно. Но учителем был. Особого рода. Ну, напрягись!
— Понятия не имею. В области просвещения столько разных должностей.
— Просвещения — хорошо сказано! Нет, мальчик мой, я учил убивать. Убивать профессионально,— добавил он, наливая себе почти полный стакан.
— Ты хочешь сказать, что обучал десантников, или морских пехотинцев, или еще кого-нибудь в этом роде?
Мне стало малость не по себе, хотелось скорей вернуться на пароход, в свою маленькую вонючую каюту.
— К черту десантников,— сказал он, глотая виски.— Нет, дружище, я учил вешать людей.
Ментон вдруг резко наклонил голову набок, весьма реалистично изображая висельника.
— Да-да, вот чему я учил. Учил завязывать узел, который творит чудеса. Узел — вот в чем суть. Узел, быстро отправляющий человека в вечность. Узел, причиняющий меньше хлопот, чем брачные узы.
— Ты хочешь сказать, что официально служил палачом?
— Не то чтобы служил — я был разъездным палачом. Разумеется, сам прошел обучение в Англии. Там мне приходилось в основном наблюдать и усваивать приемы. Это ведь настоящее искусство — сломать позвонки человеку так, чтобы он не страдал, понимаешь? Тут и без математики не обходится, понял? Для того чтобы человек падал прямо вниз, необходимо учитывать его рост, вес, толщину шеи. Настоящее искусство, как я тебе сказал.
Он смолк, весь передернулся и допил залпом виски.
— Вся беда в том,— продолжал Ментон срывающимся голосом,— что эти ублюдки не желают оставаться мертвыми. Не хотят отстать от меня. Какого черта не остаются там, где очутились, зачем возвращаются и безобразничают? Они же были осуждены, черт бы их побрал.
Зеленые глаза Джеймса наполнились слезами, которые поглощались его усами и бородой, как снежинки болотной травой.
— Почему не хотят оставить меня в покое? — спросил он меня с отчаянием в голосе.— Я ведь только выполнял мою работу.
— Ты хочешь сказать, что они тебе снятся?
— Снятся? Черта с два. Если бы они снились, док Ларкин выдал бы мне снадобье, от которого ты сразу отключаешься и не видишь никаких проклятых снов. Лучше бы снились, тогда док излечил бы меня.
— Значит, ты... э... как бы видишь их наяву?
Я не стал употреблять слово «галлюцинация», опасаясь обидеть его.
— Лучше я тебе все расскажу. Как я уже говорил, прошел обучение в конце войны. Мы тогда вздернули нескольких человек, и я, прости за выражение, набил себе руку. Так вот, сразу после войны набралось, естественно, немало кандидатов на виселицу, а в большинстве стран, сам понимаешь, таких, как Новая Гвинея, некоторые африканские страны, Малайзия, даже в Австралии, если взять Брисбен, не было своих палачей. Я говорю о настоящих палачах, высококвалифицированных, понимаешь? Ну, и стали меня посылать в командировки, и я вздергивал их пачками, когда накапливались кандидаты. А заодно обучал этому делу кого-нибудь из местных парней. Я был, так сказать, разъездным профессором смерти.
Он издал странный, отрывистый смешок, и еще несколько слезинок скатились по его щекам и растворились в усах. Наполнив свой стакан, он смерил взглядом, сколько еще осталось в бутылке.
Он издал странный, отрывистый смешок, и еще несколько слезинок скатились по его щекам и растворились в усах. Наполнив свой стакан, он смерил взглядом, сколько еще осталось в бутылке.
— И вот однажды меня направили в один из городов Малайзии. Местная тюрьма была перенаселена, поэтому смертника перевезли в деревенское узилище, километрах в сорока от того города. Сам понимаешь, что это была за кутузка — шесть грязных камер, сержант и двое рядовых в охране. Сержант был парень ничего, только порядочный разгильдяй. Рядовые, как обычно, с тупыми рожами и еще более тупыми мозгами. В конце концов я установил виселицу как положено. Настал день казни. Я поднялся на рассвете, еще раз проверил виселицу и обнаружил, что сержант лежит мертвецки пьяный в постели с такой же пьяной шестнадцатилетней девчонкой. Разбудил рядовых, они, слава Богу, были трезвые, привели заключенного к виселице, я приготовил его и, как это заведено, спросил, хочет ли он что-нибудь сказать. Он, само собой, говорил только по-малайски, но один из рядовых кое-как перевел его ответ на английский. Сказал, дескать, тот человек утверждает, что он невиновен. Сам знаешь, большинство из них так говорит, так что я надел ему на голову колпак и проводил на тот свет. Раз-два — и готово.
Ментон опустил голову на лежащие на столе руки, и я увидел, как плечи его вздрогнули. Потом он поднял залитое слезами лицо и уставился на меня.
— Я не того повесил,— сказал он.
— Господи! — в ужасе воскликнул я.— И что ты сделал?
— А что я мог сделать? Я видел смертника через глазок в камере городской тюрьмы. Получил данные о его весе и росте, естественно, выяснил толщину шеи, форму головы — все, что было важно для меня. Но, черт возьми, как отличить одного язычника от другого, они все для меня были на одно лицо. А чертов сержант слишком надрался, чтобы сориентировать меня, его подчиненные вообще ничего не соображали.
— А бедняга не сопротивлялся, не кричал?
— Да нет, там в этих странах к смерти относятся очень спокойно.
Он налил себе еще стакан. «Интересно,— подумал я,— сколько бутылок осталось?»
— Можешь представить себе, какой шум поднялся, когда об этом случае стало известно. Заголовки в мировой печати: «Зверский палач», «Человек, убивающий ради собственного удовольствия», «Бессердечный кат», «Беспечный убийца» и так далее. Странно, что ты их не видел.
— Я находился в Африке, далековато от цивилизованного мира,— сообщил я; можно было добавить, что в то время я, скорее всего, базировался в деревне в шестидесяти километрах от ближайшего шоссе и нам не доставляли по утрам лондонскую «Таймс».
— В общем, на этом кончилась моя карьера. Разумеется, было проведено официальное расследование, мне приписали преступную халатность. Дескать, я должен был дождаться, когда сержант протрезвеет. А как я мог ждать? У меня был билет на самолет, командировка в другую страну. На мне висели другие кандидаты, что я мог поделать? — не очень вразумительно продолжал Ментон.— В общем, меня выгнали в три шеи. Моя тетушка, один из столпов церкви, была, разумеется, в ужасе. Выделила мне средства и отправила сюда. Это уже тогда началось, но я думал, черт подери, Парагвай так далеко, что сюда они за мной не последуют.
— Кто не последует? — спросил я озадаченно.
Он посмотрел на меня, и глаза его опять наполнились слезами.
— Да эти лица,— всхлипнул он.— Их чертовы лица.
Я промолчал, давая ему время взять себя в руки.
— Понимаешь, все началось однажды, когда я брился перед зеркалом. Гляжу — одна половина лица расплывается, будто не в фокусе. Ладно, пошел к своему лекарю, он направил меня к глазнику. Глазник ничего не нашел. А туман все сильнее, уже все лицо стало расплываться, я не мог толком бриться. И вдруг в один прекрасный день смотрю в зеркало и вижу не себя, а лицо О'Мары, первого, кого я повесил, это было где-то в Нигерии, он свою жену разрезал ножом на куски. Я так удивился, что продолжал таращиться на зеркало, и тут О'Мара ухмыльнулся, наклонил набок голову с высунутым языком, выпрямился, снова ухмыльнулся, подмигнул и пропал. Я решил, что это виски виновато. Ты, возможно, заметил, что я не прочь пропустить стаканчик-другой. Ладно, я принимаюсь бриться, в ту же минуту мое отражение расплывается и возникает лицо Дженкинса. Боже, как он глядел на меня!.. Со страха я выронил бритву. Дженкинса сменил Ю Линь, Ю Линя — Томсон, Томсона — Ранжит Синг и так далее. Всего я насчитал двенадцать рож. Помню, меня вырвало там в ванной и бросило в дрожь, как от малярии. Я понимал, что моему врачу об этом нельзя рассказывать, он в два счета отправит меня в психушку. Подумал, может быть, зеркало виновато, пошел и купил другое. Утром следующего дня они нашли его. Купил третье — та же история. Может, все дело в форме или размерах зеркала? Я потратил на них уйму денег — никакого проку, эти чертовы лица всюду возникали. Вот почему,— сказал Ментон, щупая свое лицо,— я так оброс.
— Но парикмахер...— начал я.
— Нет-нет,— перебил он меня.— Когда я вешал своего первого смертника, коснулся пальцами его шеи. Она была такая мягкая, теплая, бархатистая... Помню, я подумал: «Через тридцать секунд позвонки будут сломаны, и через несколько часов эта шея будет уже не теплая и бархатистая, а холодная, как баранина». Понимаешь, эта мысль почему-то потрясла меня. Здорово потрясла. С тех пор я не выношу, когда люди касаются моей шеи, моего горла. Мне делается не по себе. Глупо, конечно, но никуда не денешься. Какие там парикмахеры... Но ты поверил мне — поверил в то, что я рассказывал про зеркала?
— Конечно, поверил,— постарался я ответить возможно убедительнее.— Ты явно видел что-то, что тебя пугало.
Он снова наполнил свой стакан, потом поглядел на часы:
— Сегодня состоится заседание совета, хочу раз навсегда разобраться с этим делом. Мне нельзя опаздывать. И я должен быть трезвым. Они хитроумные, как Макиавелли. Но у нас есть еще немного времени. Пошли покажу тебе кое-что.
Неся стакан с виски так осторожно, будто это была капельница, он завел меня в коридор, куда выходили две огромные двойные двери. Ментон отпер их, распахнул и включил яркий свет, исходивший из огромной люстры в центре потолка. Передо мной была большая комната, длиной около двенадцати, шириной около шести метров, и во всю ее длину протянулся великолепный отполированный стол из розового дерева. По бокам стола размещались двенадцать кресел, по шести с каждой стороны, а в дальнем конце стояло тринадцатое — массивное, резное, из розового дерева, с толстыми подлокотниками. На стене за ним висело гигантское зеркало в золотой раме, отражающее стол, стулья и люстру над ними. Замечательная комната, но больше всего меня поразило обилие зеркал самой разной формы и величины, от высоких продолговатых до предназначенных для ванной комнаты и совсем маленьких, из женских пудрениц. Круглые, овальные, квадратные, даже треугольные зеркала, одни в резных рамах, другие в простеньких деревянных, третьи в голой хромированной стали. Лишь одна черта объединяла все зеркала — каждое было прибито к стене толстым железным гвоздем, от шляпки которого расходились лучами трещины.
— Видишь? — сказал Джеймс, слегка покачиваясь и показывая рукой на зеркала.— Вон сколько перебрал. Все равно пролезают, точно крысы в стог сена. Кто верит, что разбитое зеркало приносит несчастье, для того тут на стенах тысяча лет невезения. Ха! Мое несчастье постигло меня до того, как я их разбил.
Он удивленно посмотрел на свой пустой стакан, потом поглядел на часы.
— Пошли выпьем еще,— позвал он меня.— У меня еще вагон времени.
Тут я заметил, что перед каждым креслом, вплотную придвинутым к столу, кроме тринадцатого, на столешнице помещена карточка с напечатанной фамилией. Испытывая смутное предчувствие, я успел, прежде чем он погасил свет, прочесть некоторые: О'Мара, Ранжит Синг, Дженкинс — это все были люди, которых он, по его словам, казнил. Джеймс говорил про заседание совета, мне же увиденное напомнило скорее комнату для членов суда присяжных. Суда в составе двенадцати покойников... Я содрогнулся; хоть бы он не предложил мйе присутствовать на заседании в роли наблюдателя...
Ментон тщательно закрыл двойные двери, и мы вышли на веранду. Гроза нависла прямо над нами, силясь истребить весь дом, обрушивая на него громовые раскаты, царапая когтями молний желоба, так что из них сыпались искры, плюясь дождем, который барабанил по крыше, заглушая кваканье лягушек. Нам с Джеймсом приходилось чуть ли не кричать, чтобы слышать друг друга.
— Пройдет,— заметил Ментон, наливая нам виски.— Эти грозы ненадолго.
Однако гроза не хотела униматься. Тучи застыли над нами, будто прикованные, словно знали, что здесь произойдет нечто жуткое, и желали участвовать в этом. Так кошка, припав к полу, следит за полумертвой мышью, ожидая, когда та шевельнется.
Джеймс поглядел на часы.