Уверен, в эти минуты где-то в неведомых сферах, которые мы называем небесами, мисс Бут-Уичерли тоже громко смеялась.
Глава 8. Попугай для попа
Она летела ко мне по платформе, одетая в элегантный синий костюм и синий шотландский берет, из-за которого ультрамариновые глаза ее казались вдвое больше обычного.
— Милый, я здесь! Это я, Урсула! — кричала она, ловко, что твой регбист, огибая чемоданы, носильщиков и пассажиров.
Я принял ее в свои объятия, и она прильнула к моему рту своими прекрасными губами, издавая при этом, как всегда в таких случаях, громкий стонущий звук. Все мужчины на платформе уставились на меня с завистью, а все женщины — с ненавистью, так она была восхитительна.
— Милый,— сказала наконец Урсула, освободив мои губы,— я жутко соскучилась по тебе.
— Да ведь мы с тобой виделись позавчера,— возразил я, силясь освободиться от ее цепких объятий.
— Верно, милый, но вчерашний день был такой долгий,— ответила она и снова поцеловала меня.— О, милый, быть вместе с тобой в Лондоне весной — это такой шик!
— Где твой багаж? — спросил я.
— Уже идет.— Она показала на бредущего по платформе престарелого носильщика, нагруженного четырьмя большими чемоданами, шляпной коробкой и огромной латунной клеткой с серым попугаем.
— Какого черта ты взяла с собой попугая? — осведомился я с тревогой.
— Милый, его зовут Моисей, он здорово умеет говорить, вот только нахватался всяких нехороших слов. Я купила его у одного моряка, наверно, тот его научил. Сам знаешь, какие моряки неотесанные, кроме капитанов и адмиралов. Уверена, Нельсон никогда не бранился. То есть он мог, конечно, сказать «черт побери», когда потерял руку или глаз, но ведь это вполне простительно, правда?
Как всегда при встрече с моей любимой подругой, я ощутил, что мной овладевает чувство нереальности.
— Но зачем тебе понадобился попугай? Тебя не пустят с ним в гостиницу.
— Глупости, милый, в «Клариджес» разрешают брать с собой все что угодно. Этот попугай — подарок для его преподобия Пенджа, он очень болен, бедняга.
Мне стало дурно. Еще одно из тех филантропических деяний Урсулы, которые неизменно влекли за собой катастрофические последствия, и я — один из соучастников. Решив пока что вынести за скобки вопрос о попугае, я обратил взгляд на гору ее багажа.
— Тебе в самом деле нужно столько вещей? — спросил я.— Или ты задумала прочно обосноваться в Лондоне?
— Глупости, милый, тут вещей всего на три дня, и я знала, что ты захочешь видеть меня красивой. Да я почти ничего не взяла, только самое необходимое. В конце концов, ты ведь не хочешь, чтобы я ходила голая?
— Воздержусь от ответа на этот вопрос, чтобы не изобличать себя,— ответил я.
Мы добрались до стоянки такси, где носильщик уложил вещи в багажник, после чего стал засовывать клетку с попугаем на заднее сиденье. При этом он имел неосторожность сказать Моисею: «Попка дурак» — на что попугай с поразительно четкой дикцией изложил, куда тому следует отправиться и что там делать, причем оба предложения были совершенно неосуществимы как в географическом, так и в биологическом смысле.
— По-твоему, этот попугай — подходящий подарок для священника со слабым здоровьем? — спросил я мою прелестную спутницу, когда такси взяло курс на «Клариджес».
Урсула удивленно обратила на меня магнетический взгляд своих синих глаз.
— Конечно,— сказала она.— Это ведь говорящий попугай.
— Знаю, что говорящий. Меня беспокоит, что он говорит. Словно по сигналу, Моисей снова заговорил:
— О-о-о, Чарли, дружок, давай еще раз, Чарли, дружок. О, я так люблю обниматься. Хе-хе-хе, что может быть лучше этого.
— Видишь,— заметил я.— Ты уверена, что такое твое благодеяние уместно?
— Ладно,— отозвалась Урсула,— я должна кое-что рассказать тебе о бедном старом преподобном Пендже. Он был приходским священником в Портель-кум-Харди, маленькой деревушке по соседству с нами, и у него были страшные неприятности с церковным хором.
— Хор был смешанный или только мальчики?
— Да-да, только мальчики. Разумеется, все обошлось бы, если бы речь шла только об одном маленьком хористе, но когда весь хор был вовлечен, жители деревни восстали. Они говорили, по-моему, совершенно правильно, что всему есть предел.
— И сколько же мальчиков было в этом хоре?
— Кажется, человек десять, точно не знаю. Но на мой взгляд, этот священник очень славный человек, напрасно они набросали ему в церкви черных шаров.
— Прямо в церкви? — заинтересовался я.
— Ну да,— не совсем уверенно сказала Урсула.— А может быть, белых, чтобы не испачкать церковь. Не знаю точно. Как бы то ни было, теперь он, бедняга, живет в комнатушке где-то в районе Кингз-Роуд, и я получила от него такое жалобное письмо, где он сообщает, что тяжело болен и ему не с кем поговорить. Потому я и привезла для него попугая.
— Поистине,— смиренно молвил я,— для священника с белыми шарами не может быть лучшего подарка, чем попугай-сквернослов.
— А что же еще,— отозвалась Урсула.— Не могла же я привезти ему юного хориста, верно? Сам рассуди, милый.
Я вздохнул:
— Почему ты решила остановиться в «Клариджес», а не в моей гостинице?
— Не нравится мне твоя гостиница, милый. Там от одного официанта всегда пахнет рыбьим жиром, к тому же мой папочка всегда останавливается в «Клариджес», сравнивает его с родным трактиром.
Моисей взъерошил свои перышки и обратился к нам:
— Сними штанишки, сними штанишки, дай поглядеть.
— А тебе не кажется, что твой священник предпочел бы маленького бессловесного хориста? — спросил я Урсулу.
— Глупости, милый. К тому же он мог бы угодить в тюрьму, если бессловесный.
— Кто бессловесный? — не понял я.
— Хорист. Кажется, это называется «обращение маломерок». Хотя я совершенно не понимаю, какое отношение маломерки имеют к хористам, ведь хористы поют в церкви, а маломерки продаются в магазине.
Как всегда при разговоре с Урсулой, я пришел в такое замешательство, что решил оставить эту тему и вернуться к началу.
— И когда же мы избавимся от Моисея? — осведомился я.
— Моисей знает,— сказал попугай.— Моисей знает... хе-хе-хе... сними штанишки, вот так, молодец.
— Завтра утром. Я думала прямо с утра отвезти его,— ответила Урсула.
— Моисей любит попку,— сообщил попугай.
— Я все еще считаю, что помешанный на сексе попугай — неподходящий подарок,— заметил я.— Кончится тем, что под влиянием этого распущенного Моисея преподобный Пендж помчится в собор Святого Павла в поисках юных хористов.
— Пошел ты...— посоветовал Моисей, уставившись на меня ярким глазом.
— Милый, преподобный Пендж не может никуда помчаться,— жалобно произнесла Урсула.— Он старый и очень слабый. Где ему угнаться за юными хористами. Он не может бегать так быстро. Их надо приводить к нему. Нет, я вовсе не предлагаю, чтобы так делали, но ты меня понимаешь.
— Понимаю... Удивляюсь только, почему ты не раздобыла для него овчарку.
— Овчарку? — удивилась Урсула.— Это еще зачем?
— Чтобы она загоняла для него юных хористов. Урсула сердито посмотрела на меня:
— Знаешь, милый, иногда мне кажется, что ты недостаточно серьезно смотришь на жизнь.
Я посмотрел на четыре чемодана Урсулы, на шляпную коробку, на Моисея в клетке, потом остановил свой взор на ее чудных глазах.
— Прости,— молвил я покаянно,— постараюсь впредь быть не таким легкомысленным.
— Вот и хорошо, милый,— отозвалась она.— Если в самом деле постараешься, будешь относиться к жизни так же серьезно, как я.
— Все силы приложу,— пообещал я.
Она просунула руку под мой локоть и чмокнула меня в щеку.
— Милый, правда, это будет что-то божественное,— мечтательно произнесла она.— Три дня в Лондоне с тобой — настоящий шик.
— Моисей любит попку,— напомнил попугай.
— Милый, я понимаю, что ты имеешь в виду,— задумчиво сказала Урсула.— Он явно помешан на разных частях тела.
— Не бери в голову,— ответил я.— Полагаю, то же можно сказать о преподобном Пендже. Уверен, они отлично поладят.
— Ты всегда меня успокаиваешь.— Она прижалась ко мне, глядя на меня своими огромными глазами.— Знаешь, когда у меня возникают какие-то сомнения, я всегда спрашиваю себя: «Как поступил бы Джерри?»
— И поступаешь наоборот.
— Нет, милый, не скромничай. Я во всем следую твоим советам.
Сомнительная похвала, если учесть, что старания Урсулы помочь людям производили такой же разрушительный эффект, как появление динозавра в посудной лавке.
— По правде говоря,— продолжала она,— в какой-то момент я даже подумывала о том, чтобы по-настоящему в тебя влюбиться, но затем решила, что не стоит.
— Боже! — воскликнул я.— И когда же именно был отсрочен мой приговор?
— Ну, это было довольно давно, на пляже под пирсом, когда мы купались вместе и ты сравнил мой зад с задом какого-то Рувима. Я тогда очень обиделась.
— Боже! — воскликнул я.— И когда же именно был отсрочен мой приговор?
— Ну, это было довольно давно, на пляже под пирсом, когда мы купались вместе и ты сравнил мой зад с задом какого-то Рувима. Я тогда очень обиделась.
— Прости меня, ради Бога, сердце мое, но лучшие в мире художники писали херувимов в разных позах, и они смотрелись восхитительно.
— Какие такие художники? — подозрительно осведомилась она.
— Хотя бы самые знаменитые художники средневековья,— ответил я, жалея, что коснулся этой темы.
— Такие, как Поппичелли?
— Ну да. Он был мастер писать попки, отсюда такая фамилия, и он был бы в восторге от твоего зада.
— Нет, правда, милый? Это замечательно. Приятно знать, что в мире есть хоть один человек, которому нравится твой зад. Знаешь, ведь не так уж часто про зады говорят хорошие слова. Наверно, это потому, что зад всегда внизу. Во всем должна быть умеренность. Наверно, отсюда пошло выражение «держать свой зад под спудом», ведь если у тебя мягкое место, как у херубума, ты не станешь показывать его первому попавшемуся.
— Это очень старая английская поговорка,— уныло заметил я.
Одно время я подумывал о том, чтобы купить Урсуле словарь, но отказался от этой мысли, обнаружив, что она не знает толком, как пишутся произносимые слова.
Когда мы доехали до «Клариджес», дверцу такси живо открыл элегантный швейцар в цилиндре; зацепив пальцем в белой перчатке петлю наверху латунной клетки, он извлек ее из машины. Немедленно стало ясно, что Моисею понравилось разъезжать на такси и он был против того, чтобы это удовольствие прерывалось. Швейцар приподнял клетку вверх, чтобы лучше рассмотреть птицу, и уже приготовился сказать с улыбкой: «Попка дурак» — как Моисей вперил в него сверкающий взгляд и яростно выпалил: «Ты, выблядок, сын грязной потаскухи!» Это было сказано так громко и отчетливо, что швейцар попятился, точно наступил на грабли.
Урсула мигом выскользнула из машины.
— О, огромное спасибо, что вы взялись отнести Моисея! — воскликнула она, улыбаясь швейцару и включая на полную мощность свое обаяние.— Понимаете, он попугай и так замечательно умеет говорить. К сожалению, у него что-то неладно с глазами, это такая попугаячья болезнь, называется «паротит», и мы возили его к лучшим врачам, чтобы они определили, в чем дело. Понимаете, он принимает одних людей за других. Должно быть, принял вас за кого-то, кто ему чем-то сильно досадил. Он совершенно поправится, как только мы добудем для него новые очки.
— Моисей любит яички,— подхватил попугай.
Швейцар опешил — полученные им инструктажи совершенно не подготовили его к таким невероятным сценам.
— Мадам желает, чтобы я отнес эту говорящую птицу в ваш номер? — спросил он наконец.
— Да-да, пожалуйста,— сказала Урсула.— И весь этот багаж. Вы так любезны.
Она повернулась и наклонилась ко мне:
— Я совсем забыла захватить этот проклятый чехол... Когда накроешь клетку, он ничего не говорит. Придется купить другой. Пока, милый, увидимся за ленчем. Ровно в час в ресторане гостиницы «Дорчестер». Я жутко люблю тебя.
И, поцеловав меня, она последовала за Моисеем в «Клариджес». Попугай тем временем принялся петь сочным, звонким баритоном: «Как у мамки грудь одна, крошке мало молока. Не расти бедняге беби, не играть с большими в регби».
Я назвал водителю адрес моей гостиницы и откинулся на спинку сиденья, вытирая вспотевший лоб.
— Славная у тебя подружка, приятель,— заметил таксист.— Фигура, сказал бы я.
— И не одна, а полная колода,— отозвался я. Он рассмеялся:
— А этот попугай? Потеха! Я чуть не умер со смеха, слушая его. Настоящий порнографический попугай, провалиться мне на этом месте.
— Да уж, очаровательная парочка получилась,— едко заметил я.
— Ага,— подхватил водитель.— А вообще-то, если бы меня спросили, я предпочел бы попугая.
— Почему? — спросил я, малость оскорбленный таким пренебрежительным отношением к шарму Урсулы.
— Да ты сам посуди, приятель,— сказал такслст.— Если попугай тебе надоест, ему можно свернуть голову. А твоя леди как-никак слишком хороша, чтобы ее так приканчивать, верно?
— Верно,— вздохнул я.— Хотя такая мысль не однажды меня посещала.
Продолжая смеяться, он остановил машину у моей гостиницы и повернулся ко мне, ухмыляясь:
— Ты у нее на крючке, приятель, вот что я тебе скажу. Был у нас дома случай вроде этого с одной бродячей собакой... Я тогда жене так сказал: «Никаких чертовых псов, вези его в «Баттерсейский центр» для бездомных собак», так и сказал. Так нет же, приятель, представляешь себе, это был такой чертовски славный пес, что мы не могли с ним расстаться. Так и живет у нас до сих пор. Вот и с женщинами так же,— философически продолжал таксист.— Как попадешься к ним на крючок, уже не в силах с ними расстаться, так сказать. С тебя три фунта одиннадцать шиллингов и шесть пенсов, приятель, прошу.
— Беда в том,— ответил я ему, рассчитываясь,— что для нее еще не открыли никакого «Баттерсейского центра».
— Это верно,— отозвался он смеясь.— Придется держать ее дома. Удачи, приятель.
Поднявшись в номер, я разложил на кровати свой лучший костюм и чистую рубашку, присоединил к ним потрясающий галстук — нежданный подарок из Лиссабона от мужа моей сестры, проверил, целы ли мои носки и начищены ли ботинки. Посещение ресторана с Урсулой неизбежно оборачивалось для меня душевными травмами, посему я желал быть уверенным, что сам не нарушу никаких правил приличия. Дай Бог справиться с ее промашками...
Ровно в час я был в «Дорчестере» и уже поправлял галстук, ожидая перед входом в ресторан появления Урсулы, когда ко мне быстро подошел знакомый старший официант.
— Добрый день, Себастьян,— весело поздоровался я. - Добрый день, сэр. Мадам ждет вас за столиком.
Я насторожился. Урсула никогда не приходила вовремя, не говоря уже о том, чтобы явиться раньше времени. Себастьян проводил меня к столику на четыре персоны, однако Урсулы не было видно.
— Возможно, мадам вышла в туалетную комнату,— предположил Себастьян.
Я опустился на стул, придвинулся к столу вплотную и уперся ногами во что-то металлическое. Приподнял скатерть и увидел направленный на меня из клетки неприязненный взгляд Моисея. В двух колких словах он дал понять, где мне следует быть. Я похолодел. Себастьян, глядя на потолок, тщетно пытался спрятать улыбку за картой вин.
— Что это такое, черт побери? — спросил я.
— Если не ошибаюсь, это птица, принадлежащая мадам,— учтиво сообщил Себастьян.— Из семейства попугаев, насколько мне известно. Мадам принесла ее с собой и пожелала поместить под столом. Мне было сказано, что птицу зовут Моисей. Когда ее проносили через фойе, она... э... разговорилась, причем, учитывая ее имя, употребляла совсем не библейские слова.
— Будто я не знаю,— с горечью произнес я.— Но каким образом, черт возьми, вы ухитрились внести ее сюда, не оскорбив слух всех ваших гостей?
— При помощи обернутой вокруг клетки салфетки,— объяснил Себастьян.— Мадам сказала, что темнота действует на птицу успокаивающе, как снотворное, лишая, так сказать, дара речи. Похоже, так оно и есть. Если не считать услышанной вами реплики, она воздерживалась от замечаний с тех пор, как ее поместили под стол.
— Но зачем, черт возьми, она вообще принесла ее сю-вспылил я.
— Возможно, я ошибаюсь, сэр, но мне кажется, мадам решила сделать вам сюрприз.
— Сюрприз, мне? — фыркнул я.— Не нужна мне эта проклятая птица, хотя бы к ней приложили горшок золота!
— Должен сознаться...— начал Себастьян.— А вот и мадам. Она, несомненно, объяснит, зачем здесь очутился... э... Моисей, если мне будет позволено называть его только по имени.
Я отметил веселые искорки в его глазах.
— Себастьян,— сказал я,— мартини для мадам, двойное виски и минеральную воду для меня. Да, и если у вас есть настойка «боли-голова», принеси стаканчик для попугая.
Он поклонился и выдвинул стул для приближающейся к столу причины всех моих бед.
— Привет, милый! — воскликнула она.— Ты рад, что я нисколечко не задержалась?
— Вы оба не задержались,— зловеще произнес я. Урсула виновато попятилась.
— О, так ты уже видел Моисея? — осведомилась она с напускной беспечностью.
— Попробуй его не заметить,— едко вымолвил я.— Эта чертова клетка ободрала носки моих тщательно начищенных ботинок, и в левый ботинок непрерывно сыплется песок вместе с тем, что, насколько я разбираюсь в садоводстве, называется семечками. Впрочем, с такой же вероятностью это может быть пометом. С какой стати, позволь мне спросить, Моисей непременно должен участвовать в трапезе вместе с нами?
— Ну же, милый, не надо на меня сердиться. Ненавижу, когда ты начинаешь сердиться, кричать и фыркать, точно этот бун Ахиллес.
— Аттила,— поправил я, не в силах добавить, что вместо «бун» следовало сказать «гунн».