А затем в нарядной кибитке, убранной цветами, прикатила из Кстова и Степанида с теткою и сельскими девушками.
Наконец-то Филька вновь видит около себя Степаниду! Эти пятнадцать дней ему показались годом. Но и теперь видит он ее, да не совсем. Лицо невесты закрыто густым подвенечным покровом. После венчания невесту "раскрыли", и маленький рыжий поп прочитал новобрачным поучение, наставляя их ходить часто в церковь, молиться за царя и его семью, слушаться своих духовников, хранить посты и праздники, подавать милостыню, а мужу повелел учить жену "строго", "как подобает главе".
Потом поп схватил своей сухой холодной рукой руку Степаниды; Степанида вздрогнула от неожиданности и вручила руку Фильке. Приказал поцеловаться. Степанида покраснела от стыда, будто ей впервые приходится целоваться с мужчиной, уклонилась, а Филька деловито обтер платком усы и с серьезным лицом, с таким же, с каким он ковал колодников, чмокнул Степаниду в губы, с гордостью оглядев окружающих: "Смотрите, мол, свою собственность целую!"
При выходе из церкви сваха засыпала новобрачных семенами льна и конопли, желая им счастья; другие дергали Степаниду за рукав, будто хотят разлучить ее с женихом. Степаниду научили, чтобы она в это время томно, невинно прижималась к Фильке.
Потом начался брачный пир. Вина и закусок и всяких блюд на столах красовалось невиданное множество. Пушников и старичок из Кстова были посажеными отцами: первый у Фильки, второй у Степаниды. Они, налив себе стопки, открыли пиршество.
Во время пира вдруг Пушников встал и, обратившись к Фильке, произнес:
- Сын мой! Божиим повелением и жалованием его величества государя нашего, и благословением нашим велел тебе бог сочетаться законным браком и принять Стефаниду Иаковлеву дочь; приемли ее и держи, как человеколюбивый бог устроил в законе истинной нашей веры и святые апостолы, и отцы, и предание...
Фильке было приказано взять Степаниду за руку и вести ее на сенник. Дружка и сваха и сваты там набросились на них и стали их раздевать. Степанида стыдилась, упиралась. Филька толкал ее кулаком в бок, делал знаки глазами: "подчиняйся!" Наконец, раздеванье кончилось, и все ушли к гостям, оставив новобрачных одних. Степанида смотрела на Фильку так, как будто, действительно, она впервые его видит в подобной близости к себе, закрывала глаза руками, конфузилась. Фильке это очень нравилось. Он хотел, чтобы это продолжалось как можно дольше, и потому тихо говорил ей воркующим голосом:
- Ну, ну, ягодка моя! Ну, ну, ничего!
Гости тем временем продолжали пировать полной чашей. Поп уже пробовал пуститься в пляс со Степанидиной теткой, а все окружающие их гости, хлопая в ладоши, покатывались с хохота. У попа ничего не выходило - ошибся, выпил лишнее.
По прошествии некоторого времени посаженые отцы послали сваху узнать - "как там новобрачные?" Из-за двери донесся Филькин радостный голос, что он в добром здравии.
Сваха, как с цепи сорвавшись, влетела в зал к гостям и объявила с маслеными глазами нараспев, во всеуслышанье:
- Доброе совершилось!
После этого гости полезли на сенник "кормить новобрачных". Как жениху, так и невесте не полагалось до сей поры крошки брать в рот, теперь им приволокли на сенник завернутую в скатерть курицу. Филька уж раньше видел во многих руках эту курицу и уже раньше предвидел, что это кушанье имеет какое-то особенное назначение, а потому и взял ее с большим почтением. Сваха шепнула ему, чтобы он отломил у курицы ножку и крыло и бросил назад через свое плечо.
Новобрачных перевели с сенника в постель и опять уложили "спать".
Но как спать, когда за тонкою перегородкою в соседстве ревели пьяные, громыхали сапожищами об пол, били посуду? Филька обнял Степаниду и сказал:
- Батька-то разошелся... Тетку щиплет! Ишь, визжит!
- Бог с ними! - устало вздохнула Степанида.
- Пушников-то вороного коня подарил.
- Не разворовали бы там подарки-то...
- Нет... Я человека приставил сторожить.
- Народ-то больно ненадежный, - опять вздохнула Степанида. - И откуда только они налезли?!
Филька скорбно вздохнул. На этом их беседа и закончилась.
После этого целую неделю в доме Фильки толклись люди и целую неделю пришлось их кормить и поить доотвала. Фильке это веселье стало надоедать, но он вида никому не показывал. Наоборот, всех встречал объятиями и поцелуями.
Посетил Фильку со Степанидой, когда они были одни, и Питирим. Они встали перед ним на колени. Он вынул из своей сумки икону, завернутую в красный шелк, и сказал:
- Вот мое благословение вам... Эту икону, благословя вас, попрошу тебя, Филипп, немедля сжечь, чтобы и пепла от нее не осталось. Собери его и развей по ветру.
- Как же так? - удивился Филька.
Степанида тоже взглянула удивленно на епископа.
- А так - взять и сжечь...
Он развернул икону и, быстро благословив склоненных ниц Фильку и Степаниду, вручил ее Фильке. Взглянув на икону, обомлел парень. Это была та самая разрисованная в пещере под Благовещенским монастырем икона, которую в ту грозную ночь Филька подбросил Питириму в окно.
- Показалась ли* она тебе? - спросил епископ, с видимым удовольствием любуясь смущением Фильки и Степаниды.
_______________
* Паоакааазааалааасаьа лаи - понравилась ли.
Оба молчали, не смея поднять глаз на епископа.
- Я вижу, вам жаль сжигать свой труд. Понеже это так, прошу сберечь ее, но позвать богомаза и опять обратить таковую в икону святого великого князя.
Филька приподнялся и облобызал руку епископа, простонав:
- Прошу прощенья!
А Степанида, краснея при взгляде на Питирима, спросила, улыбаясь:
- Зачем нам она? Вы дайте нам другую...
Епископ засмеялся.
- Возвращаю ее обратно тому, кто мне ее подарил, а именно: Филиппу, мужу твоему.
Тогда Филипп в страшном изумлении прошептал:
- Кто вам сказал?
- Сам я знал это. На другое же утро меня оповестили. И про нее знаю. - Питирим указал рукой на Степаниду. - Не она ли спасала колодников моего приказа... и в том числе разбойника Софрона?
Лицо епископа стало суровым.
- Вы противуборствовали, но я видел, что побеждены будете вы же! - И, погрозив пальцем на Фильку, он снова улыбнулся. - Сегодня же обрати лапотника в великого князя...
Ушел. Филька и Степанида бросились к окну и, увидев, что повозка свернула за угол, облегченно вздохнули.
Наутро Филька повесил на самое видное место вновь восстановленного на иконе святого великого князя. И отвез две тысячи рублей епископу на дела церковные.
После этого молодожены зажили дружно и спокойно.
Пришло время - Ржевского с вице-губернаторства сняли и перевели в Питер. Его место занял Иван Михайлович Волынский. Бесславно закончил свое губернаторство измученный заботами слабохарактерный Юрий Алексеевич.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
В мае 1722 года по Оке несметным флотом, с громадным количеством войска, к Нижнему приближался царь.
Турция, воспользовавшись смутою внутри Персии, вторглась в ее пределы. Понемногу войска Оттоманской Порты начали оседать по берегам Каспия. Одно за другим появлялись здесь турецкие укрепления, - так доносили царю его посланники, а также дружественные ему грузинские князья. Получалось, что Астрахани, кавказским народам, Грузии и свободному плаванию по Каспию угрожает опасность.
Петр не желал ссориться с "его величеством всепресветлейшим, великомочным и грозным, верным приятелем и соседом знатнейшим, персидским шахом", не хотел ссориться и с "его величеством султаном светлейшей Оттоманской Порты". Он имел целью наказать только "бунтовщиков": владельца Лезгинской земли Дауд-Бега и владельца Кази-Кумыцкой земли Сурхая, собравших, по выражению царя, "в оных странах многих зломысленных и мятежных людей разных наций, противу его, шахова, величества взбунтовавшихся". Бунтари взяли приступом в Ширванской провинции город Шемахию "и не токмо многих его величества шаха, нашего приятеля, людей побили, но и наших российских людей, по силе трактатов и старому обыкновению для торгов туда приехавших, безвинно и немилосердно порубили и их пожитки и товары на 4 миллиона рублей похитили и, таким образом, противу трактатов и всеобщего покоя нашему государству вред причинили".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Нижнем Нове-Граде по простоте душевной провинциалы - посадские, отсталые, темные люди, никак не могли уразуметь: в чем же, собственно, дело? Зачем ни с того ни с сего царь поплыл к берегам Персии, да еще господи, прости за согрешение! - через Нижний?
- Война не война - и Персия и Турция с нами в дружбе, и войны нам не объявляли, а он лезет сам на рожон, за каких-то там наших купцов заступаться. Да и сам повел войско. Мог послать кого другого. Видать, у самого-то руки чешутся, видать, государь задумал что-то другое...
Впрочем, нашлись хитрецы, по секрету шептавшие, что царь часто повторяет в своих указах: "Идем мы к Шемахе не для войны с Персиею, но для искоренения бунтовщиков..." Им казалось это весьма и весьма подозрительным, и только очень близким людям, и то у себя на дому, они сообщали на ухо:
- Царь боится, что-де турки заберут Персию раньше него, и хочет-де он опередить их, ибо давно мечту имеет двинуться с войском в Индианскую провинцию. А тут случай подходящий выходит. Купечество многое об этом осведомлено и губы облизывает от будущих барышей по торговле с Индустаном... Царь заботится об обогащении богатых, об укреплении членов российской гильдии.
Фильке сообщил эту радостную весть его ближайший друг, бургомистр Пушников. Оба выпили по этому поводу крепко. Два года прошло, как они породнились, и ни разу за эти годы не случалось между ними разногласия.
Пушников мало того, что был посаженым отцом, еще стал и кумом. Сынок замечательный родился у Фильки, Петром назвали, Петром Филипповичем. Окрестил его опять же не кто иной, как Пушников. Мальчишка получился крепыш. Крупный и живой такой в полтора года: черный, курчавый, ну прямо красавчик! Степанида души в нем не чаяла и не иначе величала его, как "голубиная моя радость". Целовала она его черные, курчавые волосики и улыбалась, глядя в его вишенки-глазки.
Филька нередко приглядывался с особым вниманием к своему сыну, а в голове возникала докучливая мысль: "Не похож он на меня, а я на него. Я рыжий, а он - черный. В кого же он тогда?" Но это неважно. Важна дружба, какая установилась между Филькой и Пушниковым. Сошлись они характерами как нельзя лучше.
Два года тому назад Пушников благословил его на брак со Степанидою. Много воды утекло с тех пор, много произошло всяких перемен в Нижнем, только два обстоятельства остались без изменения: твердость духа и воли епископа Питирима и вера в свою звезду купца Пушникова, Филиппа Рыхлого и им подобных.
Пожалуй, кстати будет помянуть и о Волынском. Он продолжал, как и два года назад, устраивать время от времени у себя на дому "ассамблеи" и пить не менее и не более "знатно", чем было то прежде, хотя в его судьбе и произошло изменение: он повышен чином был по должности, как вице-губернатор. Ржевского назначили в один из полков в Питер командиром батальона. Питирим, дружески расставаясь тогда с ним, сказал:
- Хотя и хороший ты человек, а молодец, поелику уходишь от нас, больше тебе тут делать нечего.
И трудно было понять, что заключалось в словах епископа: сочувствие или насмешка?
Волынский не хотел подражать Ржевскому. Он, без всякого сожаления и страха, помог Питириму разорять скиты, уничтожать людей. В наиболее трудные минуты он прибегал к своему излюбленному средству подкрепления - к чарочке вина, и все у него получалось легко, и на жизнь смотрел он, как на размалеванную всякими красками картину. "Не всем под святыми сидеть! думал он презрительно о Ржевском и его белоручке-жене, уехавших в Питер. Всякому свое".
Перед приездом царя прежде всего он проверил свои городские сооружения, зная, что Петр обратит на это перво-наперво свое внимание.
Раскольничья сила теперь уже была сломлена и сведены на нет почти все семь десятков скитов и казнены почти все расколоучители; губернаторская гвардия сплошь обыскала весь лес на Керженце, "повыбирала" всех, кого надо, и даже отшельника Герасима захватили (по дороге "умре"), а кто остался на Керженце, те стали покорными рабами государя и хорошими, усердными плательщиками налогов и податей, старательными лесорубами, углежогами, смоловарами и разными иными работными людьми... Восемьдесят тысяч раскольщиков по воле Питирима отказались от своих догматов и перешли в православное церковничество. Все притихло. Все смирились кругом, доходы губернии сильно возросли. И кремль теперь стоял над Волгой спокойный и гордый и не заботился уже, как два года назад, об охране города от нападения врагов. Караулы были сняты со стен, патрули по улицам не ходили. Пушки выглядели одинокими, заброшенными.
Волынский со своими помощниками пересчитал и привел в порядок кремлевские орудия. Оказались налицо: три медных и десять чугунных пушек, кроме того шестьдесят пищалей. При них было артиллерийских служителей, унтер-офицеров и рядовых шесть человек. На это Волынский, покачав головой, обратил особое свое внимание. Приказал сыскать еще пушкарей к кремлевским пушкам, пока не поздно. Царь узнает - не похвалит.
По совету Питирима, вице-губернатор проверил также списки всех служилых людей в приказах. А приказов в Нижнем было восемь: губернская канцелярия, а в ней секретарь губернатора, четыре канцеляриста, восемь копиистов и три сторожа; камерирская контора для сбора доходов: ею управлял камерир, при котором находились писарь и четыре копииста; надворный суд - для суда и расправы. Президентом в нем был Волынский же, а вице-президентом - князь Василий Гагарин, при них - два асессора, два секретаря, четыре канцеляриста, восемь копиистов. Дальше шла крепостная контора для писания "крепостей" на крестьян и сбору с них пошлин; здесь был надсмотрщик и пять писцов, которых Волынский и оштрафовал за запущенность делопроизводства. "Царь за это на дыбу вздернет!" - погрозил он надсмотрщику. В магистрате - два бургомистра: Пушников и Олисов и три ратмана (члены ратуши или магистрата). Здесь дела были как нельзя лучше. Все в порядке. Купцы "не подгадили". Дальше Волынский осмотрел таможню, кабацкую контору и конскую избу. Здесь также орудовали купцы-бургомистры, а в помощь им для сбора налогов существовали целовальники*. Дело шло превосходно.
_______________
* Цаеалаоавааалаьанаиакаи - выборные должностные люди. Слово это
произошло от "целования креста" в том, что служба будет выполняться
честно. Они делились на "таможенных", "земских", "кабацких" и т. п.
Волынский, по совету Питирима, велел выгнать со службы двадцать человек рассыльщиков. На Нижний по всем учреждениям их было сто, - епископ нашел, что это слишком много. Государь, просматривая списки, за "такое многолюдие" не похвалит.
На углах и на церквах Волынский вывесил объявление, извещавшее о скором приезде царя, и выписку из закона, где между прочим говорилось:
"Чтобы никакого чина люди о делах, принадлежащих до расправы на то учрежденного правительства, отнюдь самому его величеству прошения своего не подавали, а кто свыше указу дерзнет неосмотрительно учинить, то за объявленным сим указом имеют наказаны быть: из знатных людей лишением чина или имения, а другие из нижнего чина и подлые наказанием жестоким".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нижний готовился встречать царя.
На посаде народ притих. Кабаки стали пустовать, а кто заходил в них, был задумчив и немногословен. В церквах многолюдство, усердие и смирение богомольцев возбуждало попов, и они со слезою умиления оглушительно выкрикивали молитву за царя. Весь храм разом грохался на колени и замирал в одном долгом беззвучном земном поклоне. Даже дети становились безгласными, когда старшие, дергая их, шептали в ухо слово "царь".
Питирим целиком погрузился в школьное дело.
В его эллино-греческой и славяно-российской школе шли весенние испытания учеников. Царское предписание, разосланное епископом по губернии, чтобы испытания были "жестокими и опасными", Питирим осуществлял со многим усердием, а теперь, зная о приезде царя, он с особою строгостию занялся этим делом. Сам лично проверял знания учеников по русской и греческой грамматике, по "цыфири", по письму скорописному и уставному, но строже всего он "пытал" учеников по церковной и гражданской "политике". Царь мог проверить знания учеников по этому разделу, ибо в последнее время не раз обращал внимание духовных властей на предмет "политики".
Дела школы теперь вообще поправились: больше стало учеников, меньше беглецов. В половине марта 1721 года в архиерейский дом удалось "завезти" из разных поповских семей до 200 детей. Однако, когда "разобрали" их, оказались годными в эллино-греческую школу всего лишь 20 человек, а в школу славяно-российскую - 31 человек. В первую набирались мальчики, "хотя и при малом возрасте" (ниже двенадцати лет), но умевшие хорошо читать и обладавшие острой памятью. Во вторую - не особенно хорошо читавшие и не обладавшие хорошею памятью, но в возрасте старше двенадцати лет. 140 мальчиков, "отобранных у отцов", были совсем неграмотными. Для них Питирим по своему усмотрению открыл школу "букварную", где школьники "под строгим наблюдением" зубрили по букварю Феофана Прокоповича буквы и слоги, "заповеди блаженства" - по руководству новгородского иподиакона Федора Максимовича, а греческий язык - по руководству знаменитых братьев Лихудов.
"Ради наивящей твердости обучения", за обыкновенную школьную шалость впервые делался словесный выговор, вторично - производилась порка шелепами в присутствии товарищей, затем драли "с усилием" плетьми и сажали в карцер. Беглецов после поимки ковали в кандалы и доставляли в Духовную консисторию. В помощь учителям из среды школьников назначались десятники, пятидесятники и сотники и надо всеми - староста. Они должны были следить за товарищами и обо всем замеченном и слышанном докладывать епископу непосредственно.