— Пишите! — крикнула Жаннин. — Пишите!
Но он был уже на перроне, в гомоне свистков и прощальных криков.
— Это… это что, наш поезд? — с тревогой спросил он.
— Он самый. А чего вы ожидали? Восточный экспресс? — с иронией спросил служащий.
— Но это же товарные вагоны! Служащий сплюнул себе под ноги.
— В пассажирском вы не поместились бы, — объяснил он. — Нужно было бы убрать сиденья, думаете это так просто?
Носильщики брали фиксаторы за два конца, отделяли от тележек и несли их к вагонам. Их ждали служащие в фуражках, они нагибались, хватали фиксаторы как могли и уносили их в темноту. Красавец Самуэль, ловелас Берка, у которого было восемнадцать костюмов, проплыл совсем рядом с Шарлем в руках двух носильщиков и вверх ногами исчез в вагоне.
— Но ведь есть же санитарные поезда! — негодовал Шарль.
— Не спорю. Но кто же пошлет накануне войны санитарные поезда, чтобы подбирать инвалидов?
Шарль хотел ответить, но его фиксатор вдруг качнулся, и он был вознесен в воздух головой вниз.
— Несите меня прямо! — крикнул он. — Несите меня прямо!
Носильщики засмеялись, зияющая дыра приблизилась, увеличилась, они отпустили веревку, и гроб с мягким стуке»! упал на свежую землю. Склонившись над краем ямы, санитарка и консьержка безудержно зарыдали.
— Видишь, — сказал Борис, — все они смываются.
Они сидели в холле отеля рядом с орденоносным господином, читавшим газету. Портье спустил два чемодана из свиной кожи и поставил их рядом с другими у входа.
— Семь отъезжающих сегодня утром, — сказал он безразлично.
— Взгляни на чемоданы: они из свиной кожи. Эти люди недостойны их, — строго заметил Борис.
— Почему, мой красавец?
— Они должны быть обклеены ярлыками.
— Но тогда не была бы видна свиная кожа, — возразила Лола.
— Вот именно. Настоящую роскошь должно прятать. И потом, это заменяло бы чехлы. Будь у меня такой чемодан, меня бы здесь не было.
— А где бы ты был?
— Все равно где: в Мексике или в Китае. — Он добавил: — С тобой.
Высокая женщина в серой шляпе взволнованно прошла через холл, она кричала:
— Марметта! Мариетта!
— Это мадам Деларив, — сказала Лола. — Она уезжает сегодня днем.
— Мы скоро останемся в отеле одни, — заметил Борис. — Вот будет забавно: будем менять комнату каждый вечер.
— Вчера в казино, — сказала Лола, — меня слушали десять человек. Поэтому я больше себя не утруждаю. Я попросила, чтобы их всех собрали за столом посередине, и я шл шепчу свои песни прямо в уши.
Борис встал и пошел посмотреть на чемоданы. Он их украдкой пощупал и вернулся к Лоле.
— Зачем они уезжают? — спросил он усаживаясь. — Им было бы и здесь неплохо. Если это случится, их дома разбомбят на следующий день после их приезда.
— Наверняка, — сказала Лола, — но ведь это их дома, тебе не понятно?
— Нет.
— Так уж заведено, — сказала она. — Начиная с определенного возраста неприятности ждешь у себя дома.
Борис засмеялся, и Лола с беспокойством выпрямилась; она сохранила эту привычку с прежних времен: когда он смеялся, она всегда опасалась, что он смеется над ней.
— Почему ты смеешься?
— Потому что ты считаешь себя очень смелой. Ты мне объясняешь, что чувствуют люди определенного возраста. Но ведь ты ничего в этом не смыслишь, моя бедная Лола: у тебя никогда не было своего дома.
— Это верно, — грустно согласилась она.
Борис взял ее руку и поцеловал в ладонь. Лола покраснела.
— Как ты мил со мной. Ты так изменился…
— Ты недовольна?
Лола с силой сжала его руку.
— Довольна. Но я хотела бы знать, почему ты так мил.
— Потому что я взрослею, — ответил он.
Она не отняла у него руки и улыбалась, откинувшись в кресле. Он был рад, что она счастлива: он хотел оставить ей добрые воспоминания о себе. Он погладил ее руку и подумал: «Один год;[43] у меня только один год жизни с ней»; он совсем расчувствовался: их история уже имела очарование прошлого. Раньше он держал ее в ежовых рукавицах, но у них был как бы бессрочный контракт; это его раздражало, он любил обязательства, ограниченные во времени. Один год: он даст ей все счастье, которое она заслуживает, он исправит всю свою неправоту, потом покинет ее, но не мерзко, не ради другой женщины или потому, что она ему надоела: это случится само собой, в силу обстоятельств, так как он станет совершеннолетним, и его пошлют на фронт. Он украдкой посмотрел на нее: она выглядела молодой, ее прекрасная грудь вздымалась от счастья; он грустно подумал: «Я буду мужчиной одной женщины». Мобилизован в 40-м, убит в 41-м, нет, в 42-м, ибо мне еще потребуется время обучиться — вот и получится одна женщина за всю жизнь. Три месяца тому назад он еще мечтал спать со светскими женщинами. «Каким я был тогда мальчишкой», — снисходительно подумал он. Он умрет, не познав герцогинь, но он ни о чем не жалел. С одной стороны, он мог бы за те месяцы, которые еще остались, коллекционировать успехи, но перестал этим интересоваться: «Стоит ли себя расточать? Когда имеешь только два года жизни впереди, скорее подобает сосредоточиться». Жюль Ренар сказал сыну: «Изучай только одну женщину, но изучай ее хорошо, только так узнаешь женщин вообще». Нужно было старательно изучать Лолу в ресторане, на улице, в постели. Он провел пальцем по запястью Лолы и подумал: «Я ее еще не очень хорошо знаю». Были закоулки ее тела, ему еще неведомые, он не всегда знал, что творится у нее в голове. Но впереди у него был еще год. И он примется за дело сейчас же. Он повернул к ней голову и стал внимательно рассматривать Лолу.
— Почему ты на меня так смотришь? — спросила Лола.
— Я тебя изучаю, — ответил Борис.
— Я не хочу, чтобы ты на меня слишком внимательно смотрел, я всегда опасаюсь, что покажусь тебе слишком старой.
Борис ей улыбнулся: она оставалась недоверчивой, она не могла привыкнуть к своему счастью.
— Не волнуйся, — сказал он ей.
Вдова сухо с ними поздоровалась и села в кресло рядом с орденоносным господином.
— Что ж, дорогая мадам, — сказал господин. — Скоро мы услышим речь Гитлера.
— Да? Когда? — спросила вдова.
— Он будет выступать завтра вечером в Sportpalast[44].
— Брр! — вздрогнув, сказала она. — Тогда я рано пойду спать и спрячу голову под простыню, не хочу его слышать. Думаю, ничего хорошего он нам не скажет.
— Боюсь, что так, — сказал господин. Наступило молчание, потом он продолжил:
— Самую большую ошибку мы совершили в 36-м году, во время демилитаризации рейнской зоны. Туда следовало послать десять дивизий. Покажи мы тогда зубы, и немецкие офицеры получили бы приказ об отступлении. Но Сарро ждал согласия Народного фронта, а Народный фронт предпочел отдать наше оружие испанским коммунистам.
— Англия бы за нами не последовала, — заметила вдова.
— Она бы за нами не последовала! Она бы за нами не последовала! — брезгливо повторил господин. — Что ж, тогда я задам вам такой вопрос, мадам. Знаете, что бы сделал Гитлер, объяви Сарро тэбмлишщт?
— Не знаю, — сказала вдова.
— Он бы покончил жизнь са-мо-у-бий-ством, мадам; я это знаю из достоверных источников: я уже двадцать лет знаком с офицером из 2-го отдела.
Вдова грустно покачала головой.
— Сколько потерянных возможностей! — воскликнула она.
— А по чьей вине, мадам?
— Ах! — вздохнула дама.
— Да! — сказал господин. — Да! Вот что значит голосовать за красных. Француз неисправим: война у дверей, а он требует оплаченных отпусков.
Вдова подняла глаза: на лице ее читалось подлинное беспокойство.
— Значит, вы думаете, что будет война?
— Война… — озадаченно сказал господин. — Ну, ну, не так быстро. Нет: Даладье не ребенок; он, безусловно, пойдет на необходимые уступки. Но нас ждут большие неприятности.
— Мерзавцы! — сквозь зубы процедила Лола.
Борис с симпатией ей улыбнутся. Для нее чехословацкий вопрос был очень простым: на маленькую страну напали, Франция обязана ее защитить. Пусть она плохо разбиралась в политике, но она великодушна.
— Пойдем завтракать, — сказала она. — Они мне действуют на нервы.
Она встала. Он посмотрел на ее красивые широкие бедра и подумал: женщина. Это была женщина, вся женщина, которой он будет обладать этой ночью. Он почувствовал, как от сильного желания запылали его уши.
За стшной вокзал — и Гомес в поезде, ноги на скамейке, он ускорил расставание: «Не люблю вокзальные объятья!» Она спускалась по монументальной лестнице, поезд еще стоял, Гомес курил и читал, положив ноги на скамейку, у него были красивые новые туфли из отличной кожи. Она видела его туфли на серой обивке скамейки; он был в первом классе; война приносит свои выгода. «Я его ненавижу», — подумала Сара. Она была сухой и опустошенной. Сначала она еще видела ослепительное море, порт и пароходы, потом все это исчезло: темные отели, крыши и трамваи.
— Пабло, не беги так вниз по лестнице — упадешь! Малыш застыл на ступеньке, нога его зависла в воздухе. Скоро он увидит Матье. Он мог бы остаться еще на день со мной, но предпочел общество Матье. Руки, ее горели. Пока он был здесь, это была пытка; теперь, когда он уехал, я больше не знаю, куда идти.
Маленький Пабло серьезно смотрел на нее.
— Папа уже уехал? — спросил он.
Напротив были часы, они показывали час тридцать пять. Поезд ушел семь минут назад.
— Да, — сказала Сара, — он уехал.
— Он уехал сражаться? — свергая глазами, спросил Пабло.
— Нет, — сказала Сара. — Он поехал повидать друга.
— А потом он будет сражаться?
— Потом, — сказала Сара, — он будет заставлять сражаться других.
Пабло остановился на предпоследней ступеньке. Он согнул коленки и, соединив ноги, прыгнул на тротуар, затем обернулся и посмотрел на мать, гордо улыбаясь. «Комедиант», — подумала она. Она обернулась, не улыбнувшись, и пробежала взглядом монументальную лестницу. Поезда шли, останавливались, снова трогались у нее над головой. Поезд Гомеса катил на восток между меловыми утесами, а возможно, между домами. Вокзал был пуст над ее головой, большой серый пузырь, полный солнца и дыма, запаха вина и сажи, рельсы блестели. Она опустила голову, ей было неприятно думать об этом вокзале, покинутом наверху в белом полуденном зное. В апреле тридцать третьего года он уехал этим же поездом, на нем был серый твидовый костюм, миссис Симпсон ждала его в Каннах, где они провели две недели в Сан-Ремо. «Лучше уж это», — подумала ста. Маленький робкий кулачок коснулся ее руки. Она открыла ладонь и опустила ее на запястье Пабло.
Она опустила глаза и посмотрела на него. На нем была матроска и полотняная шапочка.
— Почему ты на меня так смотришь? — спросил Пабло.
Сара отвернулась и поглядела на мостовую. Она ужаснулась своей жестокости. «Ведь это всего лишь ребенок!» — подумала она. Сара снова посмотрела на него, пытаясь улыбнуться, но ей это не удалось, челюсти были сжаты, рот одеревенел. Губы малыша задрожали, и она поняла, что сейчас он заплачет. Она резко потянула его и пошла широкими шагами. Удивленный, малыш забыл про слезы и засеменил рядом с ней.
— Куда мы идем, мама?
— Не знаю.
Она свернула направо, в первую попавшуюся улицу. Улица была безлюдная, все магазины были закрыты. Она еще ускорила шаг и свернула на улицу налево, тянувшуюся между высокими мрачными и грязными домами. И тут было тоже пустынно.
— Ты меня заставляешь бежать, — сказал Пабло. Сара сжала его руку, не отвечая, и поволокла его дальше.
Они пошли по большой прямой улице с трамвайными путями. Тут не было ни автобусов, ни трамваев, только опущенные железные шторы и рельсы, ведущие к порту. Она вспомнила, что сегодня воскресенье, и сердце ее сжалось. Она грубо дернула Пабло за руку.
— Мама! — захныкал Пабло. — Ой, мама!
Он побежал, чтобы поспеть за ней. Он не плакал, он был совсем белый, с кругами под глазами; он поднимал к ней недоверчивое удивленное лицо. Сара резко остановилась; слезы увлажнили ее щеки.
— Бедный мальчик, — сказала она. — Бедный невинный малыш.
Она присела перед ним на корточки: какая разница, кем он позже станет? Сейчас он здесь, безобидный и некрасивый, с малюсенькой тенью у ног; в конце концов, он не просил, чтоб его родили.
— Почему ты плачешь? — спросил Пабло. — Потому что уехал папа?
Слезы Сары сразу иссякли, и ей захотелось рассмеяться. Но Пабло с озабоченным видом смотрел на нее. Она встала и сказала, отворачиваясь:
— Да. Да, потому что уехал папа.
— А мы скоро вернемся?
— Ты устал? Мы еще далеко от дома. Пошли, — сказала она, — пошли. Мы пойдем медленно.
Они сделали несколько шагов, а потом Пабло остановился и вытянул палец.
— Ой, смотри! — сказал он с почти болезненным восторгом.
Это была афиша на дверях совсем синего кинотеатра. Они подошли. Запах формалина шел из темного прохладного холла На афише ковбой преследовал всадника в маске, стреляя из револьвера. Опять выстрелы, опять револьверы! Пабло смотрел, тяжело дыша; скоро он наденет каску, возьмет ружье и будет бегать по комнате, изображая бандита в маске. У нее не хватило мужества увести его. Она просто отвернулась. Кассирша обмахивалась у себя в будке. Это была толстая брюнетка с бледной кожей и огненными глазами. На полочке кассы за стеклом стояли цветы в кувшине; на стене была прикноплена фотография Роберта Тейлора. Господин средних лет вышел из зала и подошел к кассе.
— Сколько? — спросил он через окошечко.
— Пятьдесят три билета, — сказала она.
— Так я и думал. А вчера шестьдесят семь. А ведь какой хороший фильм, с погонями!
— Люди предпочитают сидеть дома, — сказала кассирша, пожимая плечами.
Какой-то человек остановился рядом с Пабло, он, тяжело дыша, смотрел на афишу, но, казалось, не видел ее. Это был высокий бледный мужчина в разорванной одежде, с окровавленной повязкой вокруг головы и с засохшей грязью на щеках и руках. Должно быть, он пришел издалека. Сара взяла Пабло за руку.
— Пошли, — сказала она.
Она заставила себя идти очень медленно — из-за малыша, но ей хотелось бежать, ей казалось, что кто-то смотрит ей в спину. Впереди блестели рельсы, асфальт медленно плавился на солнце, воздух слегка дрожал вокруг фонаря, это было уже не то воскресенье. «Люди предпочитают сидеть дома». Еще недавно она угадывала за группой домов веселые оживленные бульвары, пахнущие рисовой пудрой и сигаретами; она шла по тихой улице предместья, и ее сопровождала невидимая, хоть и близкая толпа. Достаточно было одного слова — и бульвары опустели. Теперь они сбегали к порту, белью и пустынные; воздух подрагивал между пустых стен.
— Мама, — сказал Пабло, — тот человек идет за нами.
— Да нет. Он делает то же, что и мы, он гуляет.
Она повернула налево, и это была такая же улица, бесконечная и неподвижная; единственная улица шла теперь через весь Марсель. И Сара была на этой улице с ребенком; а все марсельцы сидели по домам. Пятьдесят три билета. Она думала о Гомесе, о смехе Гомеса: конечно, все французы трусы. Ну и что? Они сидят по домам, это естественно; они боятся войны, и они совершенно правы. Но ей по-прежнему было не по себе. Она заметила, что ускорила шаги, но тут же решила идти медленнее — из-за Пабло. Но теперь мальчик сам тянул ее вперед.
— Быстрее, быстрее, — задыхаясь, умолял он. — Ну, мама!
— Что такое? — сухо спросила она.
— Он все еще здесь, он идет за нами.
Сара немного повернула голову и увидела того же оборванца; он шел за ними, это очевидно. Сердце ее заколотилось.
— Бежим! — сказал Пабло.
Она подумала об окровавленной повязке и резко повернулась. Бродяга сразу остановился и посмотрел на них затуманенными глазами. Саре стало страшна Мальчик цеплялся за нее обеими руками и изо всех сил тянул ее назад. «Люди сидят по домам». Она может сколько угодно кричать, звать на помощь, никто не придет.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она бродягу, смотря ему в глаза.
Он жалко улыбнулся, и страх Сары исчез.
— Вы умеете читать? — спросил он.
Он протянул ей старую разорванную книжку, это был военный билет. Пабло обхватил ноги Сары руками, она чувствовала его теплое тельце.
— А что? — спросила она.
— Я хочу знать, что там написано, — сказал оборванец, указывая пальцем на листок.
Несмотря на фиолетовый, наполовину закрывшийся глаз, у него был добродушный вид. Сара искоса посмотрела на него, потом на листок.
— Вот беда-то, — смущенно пробормотал человек. — Вот беда-то — совсем не умею читать.
— Что ж, у вас предписание, — сказала Сара. — Вам нужно ехать в Монпелье.
Она протянула ему билет, но человек не сразу его взял. Он спросил:
— Правда, что будет война?
— Не знаю, — сказала Сара.
Она подумала: «Он скоро уедет». И потом подумала о Гомесе. Она спросила:
— Кто вам сделал повязку?
— Сам, — сказал бродяга.
Сара порылась в сумочке. У нее были булавки и два чистых платка.
— Сядьте на тротуар, — властно сказала она. Бродяга тяжело сел.
— У меня окоченели ноги, — с извиняющимся смехом сказал он.
Сара разорвала платки. Гомес читал «Юманите» в первом классе, положив ноги на скамейку. Он увидится с Матье, потом направится в Тулузу и сядет на самолет в Барселону. Сара развязала окровавленную повязку и осторожными рывками сняла ее. Бродяга слегка застонал. Черная липкая корка покрывала половину головы. Сара протянула платок Пабло:
— Пойди намочи в фонтане.
Малыш убежал, обрадовавшись, что может уйти. Бродяга поднял глаза на Сару и сказал ей:
— Я не хочу воевать.
Сара мягко положила руку ему на плечо. Ей хотелось попросить у него прощения.
— Я пастух, — сказал он.