Мужчина принес в подарок африканскую фиалку, собственноручно выращенную из маленького черенка. Глядя, как чужак помогает матери посадить цветок в землю, Филиппа негодовала про себя — на покорную мать, на слащавого надсмотрщика, вторгшегося в их личную жизнь. Так девушка впервые узнала, что способна испытывать ревность. Она отлично присматривает за мамой. Вернее, они отлично присматривают друг за другом и не нуждаются в жалкой пайковой заботе со стороны государственной системы.
Тем временем разговор зашел о травах, растущих на кухонном окне, и когда мать вышла за бумагой и карандашом, чтобы записать названия, Филиппа выпалила:
— Вам не кажется, что после десяти лет неволи общество может наконец оставить ее в покое? Сами видите, мать уже никому не опасна.
— Закон для всех одинаков, — мягко возразил гость. — Некрасиво давать поблажки одним, продолжая следить за другими.
— А чего вы добиваетесь? Ей не нужна ваша помощь, это я точно знаю. Остальным клиентам — вы же называете их клиентами? — тоже мало пользы от таких, как вы.
— Может, и немного, — кивнул мужчина. — Речь не о том, чтобы принести добро, но помочь подопечным не навредить самим себе.
— И что именно вы для этого делаете?
— Устав гласит: «Советовать, поддерживать, дружить».
— Нельзя же стать другом по указке парламента! Как может любой, даже самый обделенный человек удовлетвориться или хоть обмануться такой вот неискренней, второсортной заботой?
— Иногда второй сорт — это все, что нам перепадает. Люди часто довольствуются малым что в отношениях, что в деньгах… У вас такая пышная петрушка! Как вы ее сажали, семенами?
— Нет, купили рассаду в магазине «Здоровое питание» на Бейкер-стрит.
Девушка сорвала для гостя пучок зеленых листьев, радуясь возможности отплатить за фиалку. Меньше всего ей хотелось оставаться в долгу перед этим человеком. Полицейский сполоснул носовой платок под горячей водой, затем смочил прохладной и бережно завернул петрушку. Его крупные руки с короткими пальцами двигались ласково и без суеты. Когда он склонился над раковиной, рубашка задралась, обнажив участок гладкой коричневой кожи. Филиппе неожиданно захотелось дотронуться до него. Интересно, каков он в постели? Габриель занимался любовью, словно балетный танцор, сосредоточившись лишь на собственном теле, контролируя малейшее движение. «Видишь? — как бы говорил он. — Неэстетичное это дело, но раз уж иначе не обойтись, по крайней мере я придам ему очарования». А вот ее гость наверняка ведет себя по-другому. Должно быть, он открыт и в то же время нежен, достаточно свободен, чтобы не притворяться и не испытывать вины.
Завернув листья в платок, мужчина выпрямился и произнес:
— Большое спасибо. Мара будет рада.
Кто такая Мара, жена или подруга? Он бы ответил, если бы Филиппа проявила любопытство. По своей же воле ничего не скажет. Этот человек рассматривает себя и собственный мир с некоего отдаления, принимая проявления чужой доброты за чистую монету, будто не было и нет на свете иной валюты; на вопросы отвечает просто, словно не чувствует подвоха. А может, при такой работе иначе нельзя, кроме как верить всему, что слышишь и видишь? Девушке пришло в голову, что его отношение к жизни можно выразить словами: «Все мы одной крови, и все плывем на одной тонущей посудине. Обвинения, оправдания, паника — пустая трата времени. Единственное условие всеобщей безопасности — относиться друг к другу с любовью».
Филиппа с облегчением услышала последние слова гостя перед уходом:
— Теперь увидимся примерно через месяц. Если хотите, можете сами зайти ко мне. Обычно я навещаю подопечных или пропадаю в суде, однако по вторникам и пятницам с девяти до половины первого работаю в кабинете.
Значит, он больше не придет. И квартира снова в их полном распоряжении. Не считая Джорджа, который поначалу помогал с мебелью, и краткого визита Джойс Баджелд, ничья чужая нога не переступала этого порога. Любопытная страшноватая мысль пришла девушке в голову: она была явно не готова к встрече с человеком, добрым не только снаружи, но по своей природе.
12
Вечерами по выходным мать и дочь нередко перетаскивали плетеные стулья в кухню, чтобы вместе смотреть телевизор. Филиппа наслаждалась новыми впечатлениями. Во время учебы ей было совсем не до этого. Морис почти не включал «ящик», с пренебрежением отзываясь обо всех передачах, кроме пары-тройки элитарных программ. Теперь же их обеих понемногу затягивал водоворот семейных сериалов, герои которых появлялись после очередной трагедии аккуратно причесанными, свежеприпудренными, с легкостью исцеляясь от физических и душевных травм — только для того, чтобы подвергнуться новым, еще более жутким. Жаль, что реальные люди лишены столь удобной способности буквально оставлять прошлое за спиной, жить настоящей минутой. Филиппе оказалось в новинку это незамысловатое, утешительное удовольствие от чего-то явно второсортного: она даже не могла подобрать подходящих слов, чтобы описать свои ощущения.
Однажды, включив телевизор чуть раньше обычного, любительницы сериалов захватили последние десять минут беседы Мориса с епископом.
Приемный отец девушки сидел, элегантно откинувшись в современном кресле из хрома и черной кожи и слегка скрестив ноги, — в общем, смотрелся спокойным, как рыба в воде. Филиппа сразу признала модный узор на его носках, безупречную стрелку на выглаженных брюках, мерцающую кожу ботинок ручной работы. Морис был очень щепетилен в вопросах одежды.
Епископ явно чувствовал себя не в своей тарелке. Девушка с презрением взглянула на его крест, криво висящий на груди: тонкое серебро смотрелось незначительным на фоне пурпурных одеяний. Что это за скромненькое проявление веры? Талисман, если уж на то пошло, должен быть увесистым, красивым и носиться с гордостью. Похоже, священнослужителя вовлекли в борьбу на самой неудобной территории. На его одутловатом лице застыла обиженная, полустыдливая улыбка человека, допустившего некую оплошность, однако надеющегося, что никто этого не заметит.
Морис, напротив, был в отличной форме. Он внезапно передергивал левым плечом, вскидывал голову, как бы отшатываясь от собеседника, хлопал костлявой ладонью по правому колену, сутулился, словно задумавшись в поисках возражения. Заученные наизусть ужимки не имели ничего общего с нервозностью, скорее безмолвно свидетельствовали о совместной работе тела и разума, излишне смятенных, чтобы уместиться в модной кожано-стальной ловушке кресла и в пределах фальшивых студийных стен с красиво намалеванным названием передачи: «Раскол». Голос приемного отца показался девушке более возбужденным, чем обычно, голосом педанта:
— Что ж, давайте-ка подытожим сказанное вами. Господь, который, по вашим словам, является Духом, бесформенным и бестелесным, сотворил человека по Своему образу и подобию. И вот творение согрешило. Не будем здесь останавливаться на сказочках о райских кушах и наливных яблочках — довольно того, что, используя ваше собственное выражение, люди отпали от благодати. И потому любое дитя, приходящее в мир, еще не имея собственной вины, запачкано первородным грехом. Бог, не желая взыскивать с нас кровь за зло, послал Единственного Сына на землю, дабы тот пострадал и был убит самым варварским способом и так утолил Отцовскую жажду возмездия, то есть примирил человека с Творцом. Сын этот, как вы утверждаете, родился чудесным образом от девственницы, прожил безгрешную жизнь и умер за наше непослушание. И хотя ученые не имеют достаточно исторических подтверждений о реально существовавшей личности по имени Иисус из Назарета, мы наслышаны о принятых в Древнем Риме методах казни. Ни вы, ни я, к счастью, не присутствовали при распятии, однако можно назвать данный способ убийства наиболее мучительным, унизительным, медленным, скотским и кровавым. Теперь представим, что на наших глазах человека прибивают к перекладине. Разве не сделали бы мы все возможное, дабы спасти несчастного? Разве удержались бы, особенно если бы ничем не рисковали? А Господь Любви позволил этому случиться, и не с кем-нибудь, а со Своим Сыном. Так не просите же нас поверить Богу, способному на более бездушный поступок, чем любое из Его творений. У меня больше нет сына, но скажу вам: не так я представляю родительскую заботу.
Мэри встала и, не говоря ни слова, отключила звук.
— Что это значит: «больше нет сына»?
— Его сын Орландо погиб вместе с матерью в дорожной аварии. Вот почему Морис и Хильда взяли меня на воспитание.
Впервые за все время у них зашел разговор о приемных родителях. Филиппа ожидала, что лед молчания сломается, что мать спросит о потерянных десяти годах, была ли она счастлива в доме на Кальдекот-Террас, в какую школу ходила, какой образ жизни вела. Но Мэри произнесла лишь:
— Значит, вот как он тебя воспитал? Убежденной атеисткой?
— Примерно лет в девять я узнала, что религия — чепуха, рассчитанная на глупцов. Мне ясно намекнули: освободись от всяких догматов и живи своим умом. Вряд ли Морис когда-нибудь верил в Бога.
— Стало быть, поверил теперь. Иначе откуда столько ненависти? Морис не разъярился бы так, говори епископ о феях или плоской земле. Бедный святой отец! Чтобы победить в этом споре, ему пришлось бы сказать такие вещи, на которые у него никогда не повернется язык и которые ни Би-би-си, ни зрители — в особенности христиане — не пожелают слушать.
«Что еще за вещи?» — удивилась про себя дочь. Вслух же сказала:
— А ты верующая?
— О да, верующая. — Женщина покосилась на экран. Морис продолжал жестикулировать, превратившись в маленькую бессловесную марионетку на невидимых нитях. — Епископ ничего не знает наверняка, но способен любить то, чему верит. А твой отец узнал точно — и возненавидел. Мы с ним несчастные люди. Я тоже верю, но уже не могу любить.
«Во что же ты веришь? — вертелось у девушки на языке. — И что это меняет?» Ее сердце переполнило восторженное волнение, любопытство и тревога, как если бы ноги впервые ступили на неизведанную, полную опасностей и неожиданностей землю.
— Ты же не можешь верить в ад?
— Это легко, если там побываешь.
— Но я полагала, что все прощается. Разве не в этом суть? Говорят, ничто не отлучит человека от Божьей любви. Мне казалось, христианам достаточно попросить.
— Для этого требуется вера.
— У тебя она есть, сама говоришь. Завидую.
— Нужно еще раскаяние.
— Подумаешь! Пожалеть о содеянном, чего уж проще?
— Пожалеть, однако не потому, что поступок привел к неприятным последствиям. Захотеть, чтобы ты никогда не совершал того, что натворил, — это действительно легко. Раскаяние означает — взять на себя вину, признаться в содеянном зле.
— А здесь-то что сложного? По-моему, разумная цена за мгновенное прощение грехов и — вдобавок — вечную жизнь.
— Десять долгих лет я внушала себе, что не виновата, что не могла предотвратить убийства. И вот я свободна, насколько это возможно, и даже общество потеряло ко мне интерес, дескать, довольно с нее наказания, долг уплачен. Не могу же я сейчас заявить: пожалуй, теперь не помешает очиститься и перед Богом.
— Почему нет? Вспомни предсмертные слова Гейне: «Dieu me pardonnera, c'est son métier».[34]
Мать не ответила. Лицо ее приобрело замкнутое, отрешенное выражение, словно беседа причиняла боль.
Филиппа неумолимо продолжала:
— Почему ты так не любишь говорить о религии?
— Обходилась же ты без нее до сих пор.
Девушка взглянула на экран, порывисто поднялась и выключила телевизор. Доброе обиженное лицо епископа превратилось в светящуюся точку. Мысли Филиппы приняли новое, более личное направление.
— Меня крестили в детстве?
— Да.
— Ты не говорила.
— А ты не спрашивала.
— И как мое церковное имя?
— Роза, в честь бабушки по отцу. Он называл тебя Рози. Но ты же сама знаешь. Это написано в свидетельстве о рождении. Роуз Дактон.
— Давай я сделаю кофе, — предложила дочь.
Мэри хотела что-то сказать, потом передумала и вышла из кухни к себе. Филиппа сняла с полки глиняные кружки, поставила на стол, попыталась наполнить чайник. Руки дрожали. Разумеется, она знала свое настоящее имя. С той самой минуты, как надорвала тот безобидный с виду конверт с официальным документом внутри. Но тогда оно было всего лишь ярлыком. Только мелькнуло в голове: ага, значит, Морис кое-что позволил ей сохранить из прошлого. Пусть и сместив «Роуз» на второе место.
Чайник застучал о кран, девушка поторопилась опустить его на подставку и согнулась, ухватившись за холодный край раковины, словно боялась, что ее стошнит. Роуз Дактон. Рози Дактон. Филиппа Роуз Пэлфри. Девушке представилась полка книг с именем «Роза Дактон» на корешках. Какая-то абракадабра, не имеющая ничего общего с ее сущностью. Нарекаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… И струйка воды бежит по лбу младенца. Было бы это так важно, разве мог бы Морис перечеркнуть все единым росчерком пера? Интересно, где свершился обряд? Неужели в той захолустной церквушке с поломанным шпилем на Севен-Кингз? Роза. Ну ни капельки ей не подходит. Какое-то название из каталога: «мир», «багряное чудо», «альбертина»… Девушка полагала, что уже привыкла к этому: все-то в ее жизни ненастоящее, даже имя. Так откуда же, откуда предательская дрожь?
Дочь Мэри Дактон постаралась взять себя в руки, после чего со всей осторожностью, словно дитя, которому впервые поручили незнакомое дело, налила в чайник воды. Значит, Роза. Странно, что мать ни разу не назвала ее так. Хотя бы случайно оговорилась. В конце концов, она же сама выбирала это имя или по крайней мере пользовалась им целых восемь лет. И потом еще десять — там, далеко, пытаясь выжить в разлуке. Если она верующая, а с этим чудачеством Филиппе — точнее, Розе — еще предстояло разобраться, то наверняка произносила в молитвах: «Боже, благослови Рози». Должно быть, ей стоило немалых усилий, начиная с первой встречи, называть свою дочь Филиппой. Выходит, всякий раз, произнося навязанное Морисом имя, она играла роль, была не до конца честной? Но нет, это несправедливо. Глупо так расстраиваться. Какая по большому счету разница? И все же девушке хотелось, чтобы мать хотя бы однажды забылась и с ее губ слетело бы: «Роза…»
13
Одиночество навалилось на него вскоре после завтрака, придавило плечи мучительным, непереносимым грузом. Нежданная тоска сбила Нормана с толку. С того самого дня, как умерла Мэвис, ему пришлось привыкать к одиночеству — и вот он оказался не готов ощутить пустоту внутри с прежней, давно забытой болью, хуже того — заново пережить неразлучные с ней скуку и томление духа.
Было уже около одиннадцати часов. Миссис Пэлфри не показывалась, и Скейс не верил, что увидит ее. В прошлое воскресенье получилось так же. Возможно, в этот день они с мужем берут машину и уезжают на пару с другой стороны террасы? Так что преследовать было некого, а самому стряхнуть мрачное бремя оказалось не под силу. За последнее время их жизни настолько переплелись, ее дневной распорядок настолько слился с его, что Норман приуныл, как если бы его лишили настоящей компании.
Отель переполняли нагрянувшие накануне туристы из Испании. В гостиной стояла неумолчная трескотня, в фойе было не протолкнуться из-за чемоданов, до которых у обслуги, как всегда, не доходили руки. Марио бессвязно тараторил, жестикулировал, метался, словно ошпаренный, между стойкой администратора и гостиной. С радостью вырвавшись из этого бедлама, Скейс устроился у окна с биноклем — впрочем, без особой надежды. Погода с утра неожиданно раскапризничалась. За окном бушевала гроза, которая так же внезапно прекратилась. Тучи раздвинулись, пропуская жаркое, сияющее солнце, и над тротуаром потянулись тонкие струйки пара. К половине двенадцатого душевный не покой погнал мужчину вниз выпить чашку обжигающего кофе.
Вайолет сидела у коммутатора, собака терпеливо лежала у ее ног. Желая послушать человеческий голос, Норман пробормотал что-то про удовольствие опять видеть солнце — и тут же смутился от собственной бестактности. Надо было сказать: «чувствовать летнее тепло»… Девушка улыбнулась, следуя невидящим взором за эхом его голоса.
И вдруг ни с того ни с сего он ляпнул:
— Я тут сегодня собирался в Риджентс-парк полюбоваться розами. Вы ведь после обеда свободны? Не хотите ли составить компанию? Вместе с Арабикой, конечно.
— Было бы славно. Благодарю, мы с удовольствием.
Вайолет нащупала голову собаки, легонько нажала на нее.
Арабика пошевелилась и навострила уши, пристально глядя на постояльца блестящими глазами.
— А может, сначала где-нибудь поужинаем? В смысле отобедаем?
Девушка вспыхнула и кивнула. При этом у нее был польщенный вид. Мужчина заметил, как она бегло разгладила на коленях голубое платье, наполовину спрятанное под желтовато-коричневым шерстяным кардиганом, и улыбнулась, словно радуясь, что вовремя надела обновку.
Надо же, какой болван, молча выбранил себя Скейс. Не успев раскаяться в первой глупости, поторопился брякнуть вторую. Однако поворачивать поздно, да и не очень-то хочется. Кстати, куда бы ее повести? На Виктория-стрит есть небольшая закусочная, куда он пару раз наведывался. Интересно, работает ли она по воскресеньям? Там чисто, хотя ужасно убого. Впрочем, какая разница? Девушка все равно не увидит обшарпанных перегородок… Норман устыдился сам себя. Не хватало еще обманывать слепого человека, женщину! Нет, этот вечер должен запомниться ей надолго. Вайолет никогда не узнает, как много значило для мужчины ее согласие. К тому же он выходил в свет только с Мэвис, а это было очень и очень давно. Что из того, что его спутница не может видеть? Если бы могла — пожалуй, отклонила бы приглашение. Вроде бы неподалеку от вокзала есть итальянский ресторанчик… По крайней мере не придется ломать голову из-за Арабики. С детьми, как он заметил, в такие места пускают неохотно, а вот с собаками — без вопросов. Лишь бы там было открыто по воскресеньям!