— И где она сейчас? — промолвила Филиппа.
— Понятия не имею. В ванной, надо полагать.
— Лишь бы не утопилась.
— Нет, она не такая. Неуверенная — да, эмоционально немного скованная, но не самоубийца. Впрочем, пойди проверь, если тебя так волнует ее судьба.
— Я здесь ни при чем. Это ваши с ней дела. Слушай, она же глупая курица. Ты что, получше не мог найти?
— Не стоит недооценивать Шейлу.
— Это невозможно, судя по тому, какую чушь она несла про собственность и воровство. Затасканный жаргон и еще более затасканные мысли. Я устала, дожидаясь от твоей подружки хоть единого умного или занятного слова. Неудивительно, что ты решил ее трахнуть. Все веселее, чем слушать наивный лепет.
Морис надел пиджак и принялся рассовывать по карманам какие-то мелочи с туалетного столика.
— Забавно, — заметил он. — После того вечера мы и сблизились. Мне стало жаль ее. А это чувство никого до добра не доводит.
— Так вот почему ты женился на Хильде? — вырвалось у девушки.
Она прикусила язык. Однако мужчина ответил просто:
— Нет. В тот раз она меня пожалела.
Филиппа ждала объяснений, но их не последовало. Внезапно ей припомнился Орландо. Девушку вдруг переполнило искреннее сочувствие, которым хотелось поделиться.
— Я и забыла о твоем сыне. Как всегда. Может, это потому, что ты никогда не говорил о нем. Даже не показывал снимков. Сегодня мне стало действительно жаль, что его больше нет. Не умри этот мальчик так рано, я бы здесь не очутилась. Я не знала Орландо. Впрочем, возможно ли вообще узнать ребенка? Грустная история: ведь ты потерял его насовсем. Моя мать по крайней мере утешалась тем, что я хоть и в чужом доме, но жива и здорова.
Морис не ответил; руки его застыли, прекратив оправлять пиджак, а взор потускнел и лишился выражения, как у забытого актера на пенсии. Всякие чувства ушли, даже морщинки на миг разгладились. Потом по лицу пробежала тень — столь мимолетная, что девушка едва успела ее уловить. Смутная тень печали, боли, унылого смирения с проигрышем. Филиппа видела такой взгляд лишь единожды. В памяти возникла яркая, написанная кровавыми красками картина. Перекресток Оксфорд-стрит и Чаринг-Кросс-роуд. Отчаянный визг шин. Грохот, похожий на взрыв. Молодой мотоциклист без шлема лежит на тротуаре. Колеса его мотоцикла еще крутятся в воздухе. Мгновение полной, зловещей тишины: даже ветер затаил дыхание. Потом — гомон голосов, крики. Женщина, лицо которой точно смазали салом, в кардигане, обтянувшем пухлые подушки грудей, вопит от гнева и сострадания:
— Как же он мчался! Летел как сумасшедший! Боже, эти чертовы машины!
Парень не поднимался, он умирал прямо там, на глазах у зевак, чьи голоса стали последними звуками, долетевшими до его ушей. Девушка невольно шагнула к нему. Их взгляды встретились. В глазах мотоциклиста застыло то же скорбное принятие страшной вести. Филиппа заторопилась домой, чтобы все записать. Эдакое творческое осмысление чужого горя. Потом она порвала лист в клочья. Ее собственную жизнь и без того переполняли сложности, а пустырь между воображением и реальностью уже заволакивала непроглядная мгла.
Филиппу раздосадовало неуместное воспоминание. Она собиралась упиваться маленьким триумфом, планировать, действовать, а тут — нелепые мысли о смерти.
Шейла Манинг вернулась в комнату — полностью одетая, в куртке и с тяжелой немодной сумочкой. Не обращая внимания на девушку, вошедшая сказала мужчине:
— Ты обещал, что нас не застанут. Говорил, никого нет дома.
Довольно храбрая попытка сохранить свое достоинство, хмыкнула про себя Филиппа. На беду, голос прозвучал жалобно, с недовольным упреком. Хильда примерно так же укоряла мужа, если тот запаздывал к ужину. Морис не терпел проявлений сварливости. Девчонка еще могла бы выйти из щекотливого положения, проявив чувство юмора и стиль, но как раз этих-то видов оружия в ее арсенале явно не водилось. Что бы она теперь ни сказала, между любовниками все кончено. Несчастная так унижена и задавлена, точно ребенок, застигнутый за первым сексуальным опытом. И эту комнату, и эту минуту, и прежде всего — этого мужчину она всегда будет вспоминать с отвращением и брезгливостью.
Филиппа догадывалась, что сыграла не последнюю роль в гнусной комедии, но спокойно продолжала сидеть на кровати Мориса, будто ни в чем не бывало. Разве только произнесла:
— Извини. Я не хотела.
Слова за милю отдавали фальшью. Юная мисс Пэлфри презирала бы любого, кто купился бы на такое. Но Шейла не клюнула.
— Не важно. Что сделано, то сделано.
И отвернулась, внезапно понурив голову, — должно быть, заплакала. Морис тут же вскочил, подошел к ней, нежно обнял за плечи.
— Прости, для тебя это было ужасно. Ты не переживай. Знаешь, все это сущие пустяки. Через пару недель сама посмеешься…
— Ты никогда не принимал нашу близость всерьез. Я больше не приду.
Возможно, студентка надеялась вызвать столь патетической угрозой какой-то ответ: думала, любимый начнет терзаться, злиться, обвинять ее.
— Я провожу, — промолвил учтивый хозяин. — Точно ничего не забыла?
Шейла кивнула. Он вывел ее, по-прежнему обнимая за плечи. Минуту спустя внизу приглушенно хлопнула дверь.
Филиппа дожидалась Мориса в спальне, все еще сидя на разобранной постели. Он молча возник на пороге. Какое-то время разглядывал гостью, затем принялся расхаживать по комнате.
— Ну что, ты довольна? — спросил он наконец. — Выглядишь просто счастливой.
— О да. Да. Полагаю, впервые в жизни я чувствую, что небезразлична кому-то.
— Точнее, необходима. Ничто так не пьянит наше эго, как осознание власти над чьим-то настроением. На этом строятся все успешные браки. Разумеется, другой человек должен быть в состоянии принять наш великодушный дар, а такое встречается гораздо реже, чем кажется. Видимо, твоя мать способна брать счастье из твоих рук?
— Чаще всего — да.
— Надо думать, она нередко сомневается в собственном праве на жизнь?
— Не вижу здесь причин для сомнений, — отрезала девушка. — Мир полон людей, на совести которых убитые дети. Кто-то сбросил бомбу над городом, другой неудачно выстрелил в Белфасте, третий поспешил нажать акселератор. А как насчет пьяных водителей, некомпетентных врачей? Разве они проводят свои дни, размышляя, имеют ли право влачить существование дальше? К тому же она вынесла десять лет заключения. Если кто и заслужил право на жизнь…
— Ну а вы как проводите дни? Упиваешься ролью добросердечной хозяйки, щедро оделяя несчастную плодами своего образования?
«Кто бы говорил, — мысленно усмехнулась Филиппа. — Ты и сам наслаждался, обучая меня».
— Ходим на выставки, смотрим картины. Я показываю матери Лондон.
— Она что, не видела города? Дактоны жили не так далеко от нас.
— Не знаю. Мы не говорим о прошлом. Она не хочет.
— Очень мудро с ее стороны. Кстати, зачем ты пришла? Не самый удачный час для посещения, не находишь? Ты ведь не рассчитывала застать нас?
— Мне понадобились деньги. Пресса пронюхала, где мы живем. Придется скрыться, хотя бы на время. Не уверена, что нас потревожат еще раз, однако мать слишком расстроена, чтобы оставаться на Дэлани-стрит. Мы едем на остров Уайт.
— Значит, бегство начинается. И тебя она тащит за собой?
— Никто меня не тащит. Об этом и речи нет. Я сама решила сопровождать ее.
— Но, ради Бога, почему остров Уайт?
— Нам там должно понравиться. Девочкой мать побывала на острове. Что-то вроде школьной экскурсии.
— Могли бы найти нору и подешевле. Позволь, я догадаюсь. Ты собиралась запустить руку в сейф? Да ведь его содержимого не хватит и на дорогу.
— Вообще-то я думала о другом. Твои ложки. Если продать несколько из них, нам хватит на первую неделю или две. За это время легко найти работу, даже в конце сезона. Мы непривередливы.
— Как журналисты про вас разнюхали?
— На выставке в Королевской академии я встретила Габриеля. Он-то наверняка и натравил своего приятеля. Однако сначала, очевидно, позвонил Хильде и выведал у нее адрес. Для такого хитреца это не составило труда.
— Чего и ждать от декадентствующего тори с его высокопарными речами и убогой моралью. По крайней мере теперь ты убедилась: предательство — не исключительное право крайне левых.
— Я и не думала иначе.
— Понимаю, перед тобой встал нелегкий выбор: уступить шантажистам или пойти на воровство. Между прочим, почему вы не продали Генри Уолтона? Картина твоя, делай что хочешь.
— Холст я беру с собой. Он мне нравится. К тому же ты нам кое-что должен.
— Ничего я не должен. Ты совершеннолетняя. Прежде по закону я был обязан давать тебе крышу, еду, образование, человеческую привязанность — в разумных пределах, конечно. Я добросовестно заботился о приемной дочери. Никто бы не потребовал большего. Счет оплачен.
— Холст я беру с собой. Он мне нравится. К тому же ты нам кое-что должен.
— Ничего я не должен. Ты совершеннолетняя. Прежде по закону я был обязан давать тебе крышу, еду, образование, человеческую привязанность — в разумных пределах, конечно. Я добросовестно заботился о приемной дочери. Никто бы не потребовал большего. Счет оплачен.
— Речь не обо мне, о матери. Ты задолжал ей кое-что за ребенка. Зачем было подписывать документы об удочерении? Ты мог бы дать крышу, воспитание, стать опекуном, не отбирая меня навсегда. Условия эксперимента не изменились бы — ну, почти. Ты по-прежнему имел бы возможность заявить: «Смотрите, какой я молодец. Смотрите, что я сделал из этой странной, трудной, замкнутой девчонки, из дочери насильника и убийцы». Не то чтобы тебя занимали вопросы возмездия или справедливости. Если не ошибаюсь, ты всегда презирал уголовное производство, эту формальную систему, единственная забота которой — напомнить беднякам и неудачникам их место, не дать неимущим наложить свои грязные руки на добычу. Заурядный карманник глазом не моргнет, как очутится за решеткой, зато финансист, разбогатевший на валютных операциях, угодит прямиком в представители казначейства. Наслушалась я подобных рассуждений. Стоит аккуратно разделить наше общество — ты даже знаешь социально-экономическую линию, где следует провести разделительную черту, — получится, что верхняя половина заседает под королевским гербом, а нижняя сутулится на скамье подсудимых. Богач — в неприступном замке, нищий — у его ворот. Закон возвышает и унижает обоих, определяет их судьбу. Почему же мать не снискала твоего сострадания? Она достаточно бедна, неудачлива, малообразованна — налицо все условия, которые, по твоим словам, оправдывают преступника. Что же ты не простишь ее?
Морис тихо возразил:
— Не в моих привычках путать карманника-рецидивиста с детоубийцей.
— Да ведь ты ничего не знаешь о ней! Были причины, толкнувшие мать на этот поступок! Но ты не задавался задачей выяснить их. Как же, ведь у нее нашлось то, в чем ты нуждался, — подопытный кролик, то есть я. Кролик, надо сказать, редкий, даже уникальный. Дитя, которое можно воспитать в соответствии со своими целями, чтобы доказать: личность определяется прежде всего средой. Кстати, наклевывались и другие выгоды. К примеру, жена могла бы заниматься ребенком, пока ты трахаешь молоденьких студенток. Неудивительно, что я привлекла твое внимание. Но как насчет моей матери? Даже если бы ее повесили — случись это все до того, как смертную казнь упразднили, — палач и то оказал бы приговоренной больше справедливости. Он бы хоть что-нибудь ей оставил. Ты же забрал меня навсегда. Мы никогда бы не встретились, будь твоя воля. Кто и кому дал право так поступать с живыми людьми? И ты говоришь, будто ничего нам не должен!
— Так вот что она тебе наговорила!
— Она здесь ни при чем. Я сама поняла.
Морис подошел к девушке, однако не опустился рядом, а продолжал стоять, взирая сверху вниз. Когда он подал голос, тот прозвучал жестче обычного.
— Значит, вот как ты себя чувствовала последние десять лет — в роли подопытного кролика? Не спеши с ответом, подумай. Будь честной. Ваше поколение сделало честность фетишем. Чем больнее от этого другим, тем необходимее кажется вам пресловутая правда. В то время как великолепная стряпня Хильды дарила удовольствие твоему нёбу, скажи, ты и тогда ощущала себя лишь кроликом, которого держат на особом, научно рассчитанном рационе из протеинов, витаминов и минералов?
— Хильда — другое дело. Я хотела бы полюбить ее.
— Не ты одна. — Мужчина помолчал, затем прибавил: — Она по тебе скучает.
«А ты?! — захотелось крикнуть девушке. — Ты-то меня вспоминаешь?»
Вслух же она произнесла:
— Прости, но я не вернусь.
— А как насчет Кембриджа?
— Я начинаю думать, что преувеличивала значение Кембриджа.
— Хочешь сказать, ты решила отложить учебу на целый год?
— Или совсем отказаться от этой затеи. В конце концов, я собираюсь писать романы. Университетское образование для писателя вовсе не обязательно. Порой оно даже мешает. Есть способы получше провести следующие три года.
— Ты имеешь в виду — провести их с ней?
— Да, — просто ответила Филиппа. — С ней.
Морис подошел к окну и, раздвинув занавески, несколько минут молча смотрел на улицу. Интересно, промелькнуло в голове приемной дочери, что именно он там надеется увидеть? Какого вдохновения ждет от элегантных веерообразных окошек над ярко разукрашенными дверями и длинных цветочных ящиков противоположной террасы? Он повернулся и принялся мерить шагами пространство между высокими окнами, уставившись в пол. Оба упорно молчали. Наконец мистер Пэлфри проговорил:
— Есть кое-что, о чем я должен тебе рассказать. Вернее, не совсем так, не должен. И не собирался — до сегодняшнего дня. Однако пора бы тебе оставить свои фантазии, чтобы взглянуть в лицо реальности.
«Только не притворяйся таким озабоченным, — подумала девушка. — Никто тебя за язык не тянет. Я же знаю, в душе ты ликуешь, предвкушая победу». Часть его возбуждения передалась и Филиппе; к горлу неожиданно подкатил спазм. Впрочем, страх быстро ее покинул. В самом деле, никакие откровения из уст Мориса не причинят боли ни ей, ни матери.
Девушка следила взглядом за размеренными шагами мужчины. Никогда прежде она не проникалась его телесным присутствием столь остро и тонко. Филиппа ощущала каждый вздох приемного отца, малейшее движение головы или пальцев руки, легчайшее напряжение мускулов. Барабанная дробь ударов его сердца наполняла и заставляла содрогаться воздух. Напряженное ожидание внезапно породило необъяснимую уверенность: если Морис и намерен обидеть ее, происшествие с Шейлой Манинг здесь ни при чем. Это унижение он перенес довольно легко и беззаботно. Пожалуй, сердце мужчины дрогнуло, когда Филиппа неуклюже проболталась, что сожалеет о смерти Орландо. Предстоящий разговор имел отношение не только к ним двоим, но и к давно погибшему мальчику.
Девушка безмолвно ждала начала. Она не собиралась помогать Морису, который вдруг решил изобразить нерешительность и внутреннюю борьбу. И вот он произнес:
— Ты до сих пор полагаешь, будто мы с Хильдой удочерили ребенка убийцы, будто мать не рассталась бы с тобой, останься у нее свободный выбор, то есть не грози ей пожизненный приговор? Я-то думал, эта женщина расскажет правду, когда вы станете жить вместе. Видимо, я ошибся. Документы об удочерении были подписаны ровно за две недели до смерти Джули Скейс, а к тому времени ты полгода жила у нас. Истина проста: мать отказалась от тебя, так как сама хотела этого.
Почему он не перестанет расхаживать по комнате? Почему не сядет рядом, не посмотрит в глаза? «Сделай хоть что-нибудь, — мысленно молила девушка. — Только не трогай меня!»
Мужчина бросил на дочь быстрый прищуренный взгляд — а может, это ей лишь почудилось? В левый глаз ему что-то попало: должно быть, пылинка. Морис потер его кончиком носового платка, остановился и поморгал. Удовлетворившись результатом, продолжил медленно вышагивать по комнате.
— Что-то с самого начала пошло не так. Мэри Дактон выходила замуж на сносях, это точно. По слухам, она долго и болезненно рожала после трудной беременности: один из распространенных поводов для последующего насилия над младенцем. Как бы там ни было, между вами сразу же не возникло ни теплоты, ни близости. Догадываюсь, что ты оказалась тяжелым ребенком: плохо ела, все время плакала. Первые два года она почти не спала по ночам…
Тут он сделал паузу, но девушка будто воды в рот набрала. Морис возобновил свою речь равнодушным тоном, словно читал перед студентами очередную лекцию, заученную наизусть от многократных повторений.
— Итак, положение не улучшалось. Горластый младенец превратился в холодного малыша. Вы обе проявили жестокость и бессердечие, но ты по крайней мере была еще слишком юна, чтобы нанести своей матери какой-то вред, кроме душевного. Она же, на беду, могла делать все, что угодно. Однажды Мэри Дактон подбила тебе правый глаз. При виде синяка она испугалась и решила, что не создана для материнства, после чего вернулась к работе, оставив тебя на попечение чужих людей. Разумеется, только в будни. Два дня в неделю она еще терпела твою компанию.
Филиппа тихо вмешалась:
— Я помню. Помню тетю Мэй.
— Без сомнения, они то и дело сменяли друг друга, причем далеко не каждая умела обращаться с детьми. В июне тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года одна из бесчисленных «тетушек» привезла тебя в Пеннингтон — видимо, решила побаловать днем на природе. Дом еще не успели продать, и опекунша заехала навестить сестру, которая работала там кондитершей. Теперь она, конечно, на пенсии, как и вся прежняя прислуга. Я наведался в усадьбу по делам: хотел забрать кое-какие вещи Хелен перед аукционом. В саду мы столкнулись с твоей «тетушкой». Хильда побеседовала с ней, и так мы впервые услышали о тебе. Бедоуз, ее звали миссис Глэдис Бедоуз. Опекунша мечтала избавиться от непосильного бремени, однако боялась возвращать тебя родителям на полную неделю. Пусть она не блистала умом и даже не любила тебя, но по крайней мере чувствовала ответственность за чужого ребенка.