10
В памяти Филиппы обратная дорога на Дэлани-стрит предстала в виде сплошного белого пятна. Время пути совершенно стерлось, как если бы девушке вкололи наркоз и тело перемещалось само по себе. Впоследствии перед мысленным взором всплывало лишь одно: вот она догоняет автобус, ловит скользкий поручень, задыхается от испуга, кто-то из пассажиров больно дергает ее за руку и втаскивает в салон…
На улице было очень тихо. Нимбы фонарей выхватывали из вечерних сумерек длинные серебристые полосы дождя; за разрисованными окнами «Слепого попрошайки» мерцали зеленые и красные огни. Филиппа повернула ключ в замке, осторожно закрыла за собой дверь и, не включая света, бесшумно поднялась по лестнице. Мэри Дактон услышала шорох и окликнула дочь из кухни — должно быть, готовила заправку к салату на ужин; в коридоре крепко тянуло уксусом. Таким же запахом встречал Филиппу дом на Кальдекот-Террас, когда она вернулась после визита в Севен-Кингз. Переживания перемешались воедино, и старая боль приумножила новую. Голос матери прозвучал счастливо и приветливо. Наверное, она одолела свой страх. Может, даже решила, что им не стоит переезжать.
Девушка прошла на кухню. Мать обернулась, чтобы поздороваться. Улыбка умерла на ее губах. В лице, так похожем на лицо дочери, не осталось ни кровинки.
— Что с тобой? — прошептала женщина. — Что произошло? Что случилось, Филиппа?
— Почему ты не зовешь меня Розой? — промолвила девушка. — Как сегодня вечером? Ты ведь крестила меня с этим именем. Я была Розой, когда чуть не погибла от твоих рук. И когда ты решила избавиться от меня. И когда сдала меня чужим людям.
В кухне повисла тишина. Мать нащупала стул и медленно опустилась.
— Я думала, ты знаешь. Там, в Мелькум-Гранж, я сразу спросила, все ли тебе известно. Ты ответила «да».
— Я тогда считала, что речь идет об убийстве той девочки, о том, почему нам пришлось расстаться. Что еще могло прийти на ум в такой ситуации? Разве ты не догадывалась?
— И потом, — продолжала женщина, будто бы не услышав ни слова, — мне было здесь так хорошо, вот я и молчала. Хотела вычеркнуть прошлое. Уверяла себя, что мы совсем другие люди, никак не связанные с теми персонажами. Два месяца — это все, чего я желала. Они стали бы лучшим воспоминанием за долгие годы, как бы ни сложилась жизнь дальше. Но я собиралась поговорить об этом. В конце концов ты узнала бы правду.
— О да! Наверняка не раньше, чем полностью свыклась бы с тобой и не пожелала разлуки. Боже, какое блестящее решение вопроса! А я-то гадала, откуда у меня этот дар — хитроумно плести интриги, хотя бы и в мыслях? Ну а как насчет отца? Он тоже ненавидел меня? Или попросту струсил встать у тебя на дороге? Как же, ведь наш тихоня только одно и умел — насиловать маленьких девочек! Что же надо сделать с мужчиной, чтобы он пошел на подобную мерзость, лишь бы самоутвердиться?
Мать вскинула голову, словно собиралась — и могла — что-то возразить.
— Не надо винить отца. Он и впрямь не хотел тебя отдавать. Это я убедила его, что для тебя так будет лучше. И оказалась права, разве нет? Где ты была бы сейчас, останься тогда с нами?
— Да неужели я принесла вам столько забот и горя? Почему нельзя было потерпеть? О Господи, зачем я вообще тебя нашла?
— Я пыталась. Пыталась любить. Но ты ничем не отвечала на мои чувства. Плакала не переставая. Не давала даже кормить себя грудью.
— Скажешь, это я отвергла тебя? — воскликнула Филиппа.
— Нет. Но именно так мне казалось в то время.
— Я была младенцем! Дети не выбирают, они должны любить родителей, чтобы выжить!
С покорностью, которая просто взбесила девушку, мать спросила:
— Хочешь, я уйду прямо сейчас?
— Нет, я сама ухожу. Найду где остановиться. С моими связями в Лондоне это нетрудно. Не обязательно даже возвращаться на Кальдекот-Террас. Ты же можешь пожить здесь, пока не истечет срок аренды. А там подыщешь другое место. Я пришлю кого-нибудь за картиной. Прочее оставь себе.
В ответ еле слышно прошелестело:
— Ты простила мне убийство той девочки. Разве то, что я сделала с тобой, настолько ужаснее?
Филиппа не ответила. Подхватив свою сумочку, она бросилась к двери, однако на пороге все-таки обернулась.
— Не желаю тебя больше видеть, — в последний раз обратилась девушка к матери. — Разве что мертвую. Лучше бы тебя повесили.
11
Филиппа удерживала закипающие слезы, пока не оставила Дэлани-стрит позади, и тогда лишь дала волю бурным рыданиям. Распустив золотые волосы, она бежала, словно безумная, под проливным дождем, не замечая ударов подпрыгивающей сумочки. Внутреннее чутье направило ее в темноту безлюдного бечевника, однако ворота были давно закрыты на ночь.
Филиппа заколотила по ним кулаками, заранее зная, что створки не поддадутся, и снова бросилась бежать. Лицо ее блестело от слез и дождя. Девушке хотелось выть от боли; она ничего не видела перед собой и уже не разбирала дороги. Внезапно правый бок свело судорогой, как если бы туда вонзили нож. Беглянка перегнулась пополам, глотая сырой воздух, точно утопающий, ухватилась за перила и стала ждать окончания приступа.
За перилами темнели высокие деревья. Даже сквозь ливень Филиппа чувствовала запах канала. Она утерла слезы и прислушалась. Ночь переполняли таинственные звуки. Послышался громкий вой, зловещий и чужеродный, полный дикого отчаяния, сравнимого с ее собственным. Где-то ревело животное; значит, неподалеку зверинец Риджентс-парка.
Слезы по-прежнему бежали по щекам, но уже спокойными, ровными ручьями. Девушка побрела сквозь ночь. Город был исчерчен огнями, свет сочился изо всех его ран. Фары машин слепили глаза, багровые сигналы светофоров растекались по мокрой дороге кровавыми лужами. Дождь уже падал отвесной стеной. Одежда Филиппы отяжелела, волосы липли к лицу и глазам. Губы щипала соль, как будто беглянка хлебнула морской воды.
Голова превратилась в бурлящий черный склеп, переполненный длинными, мучительно извивающимися во мраке узниками-мыслями, которые распихивали друг друга, сражаясь за краткий глоток воздуха. Из самой гущи бреда вдруг послышался тоненький детский плач. Не капризное нытье, что раздается каждый день в супермаркетах: пакетик со сладостями, купленный у кассы, не остановил бы этого безутешного, жуткого крика. «Не паникуй», — одернула себя девушка. Поддаться ужасу значило утратить рассудок. Нет-нет, она разберется, разложит мысли по полочкам, наведет порядок среди хаоса. Однако сначала… Филиппа сжала горло пальцами, приказывая несчастному ребенку замолчать. Крик и впрямь утих.
Надо же, за несколько долгих недель они с матерью ни разу не удосужились поговорить о мертвой девочке. Или ее родителях. Сильно ли те горевали? Как долго скорбели? Возможно, завели себе других малышей, и погибшая в муках дочь сделалась для них полузабытым, нежеланным воспоминанием. «Мне горе мое сына заменило…» Джули Скейс больше нет. Но девушку это не волновало; гораздо важнее казалось, умеет ли мать готовить и убираться в кухне. А ведь она убила ребенка. Грубо схватила узкой ладонью ручку прогулочной коляски, потащила ее по улице, все быстрее и быстрее, пока малышка не выпала прямо под колеса грузовиков. Впрочем, там был другой ребенок, и место совсем другое. Отец девочки так же погиб от руки этой страшной женщины. Некогда он, красивый, словно греческий бог, шагал по лугу, забрызганному сиянием лета, навстречу ей, в прекрасный розовый сад Пеннингтона. И вот — погиб. Мать закопала холодный труп в лесу, на промозглом сквозняке. Впрочем, то был чей-то чужой отец. Ее родной — покоился подслоем негашеной извести на безымянном тюремном кладбище. Или так хоронят лишь казненных преступников? Что же делают с телами узников, умерших собственной смертью, а то и по собственной воле? Вывозят без лишнего шума в дешевых гробах, чтобы спалить в адской раскаленной печи ближайшего крематория без единого напутственного слова? Ну а как поступают с пеплом? Должны же его аккуратно упаковать и где-то зарыть? Мать не сказала бы, а Филиппа ни разу не спрашивала.
Внезапно перед ней замерцала вывеска подземной станции «Уорик-авеню». Широкую дорогу заливали огни. По сторонам выстроились домики в итальянском стиле и виллы с лепными фасадами. Девушка то бежала, то ковыляла по пустому тротуару, и пышные, нависающие над оградами кусты сыпали ей на волосы дождь из вымокших белых лепестков и оторванных листьев. Наконец показался канал, и девушка очутилась на элегантном кованом мосту, соединявшем берега водного пути.
Высокие фонари девятнадцатого столетия, установленные на особых пьедесталах по углам, озаряли неверным сиянием усыпанный листьями остров, крашеные баркасы, пришвартованные у набережной, и темные волны канала под сенью деревьев. В самых освещенных местах кроны платанов пылали зелеными кострами. Внизу, там, где с крыши баркаса бил тугими струями дождь, поблескивал глазурью кувшин с поникшими от ливня астрами.
Высокие фонари девятнадцатого столетия, установленные на особых пьедесталах по углам, озаряли неверным сиянием усыпанный листьями остров, крашеные баркасы, пришвартованные у набережной, и темные волны канала под сенью деревьев. В самых освещенных местах кроны платанов пылали зелеными кострами. Внизу, там, где с крыши баркаса бил тугими струями дождь, поблескивал глазурью кувшин с поникшими от ливня астрами.
За спиной с неумолчным визгом проносились машины, попадая колесами в переполненные канавы и обдавая мост фонтанами брызг. Филиппа не видела ни единого пешехода; улицы пустовали. Окна домов отбрасывали яркие блики на листья платанов, выстилая по глади канала дрожащие дорожки.
Связанный матерью джемпер отяжелел от воды, высокий воротник неприятно холодил шею. Девушка сняла подарок через голову, протянула руку над парапетом и осторожно разжала пальцы. С минуту джемпер недвижно лежал на волнах; в болезненном свете фонарей он казался легким и прозрачным, словно газовая вуаль. Раскинутые в стороны рукава напоминали руки утонувшего ребенка. Затем, почти неуловимо для взора, отвергнутый дар поплыл по мерцающей дорожке, медленно погружаясь, так что в конце концов налитые кровью глаза Филиппы могли лишь воображать на воде знакомые очертания.
Избавившись от вязаного джемпера, девушка ощутила заметное облегчение. Теперь на ней были только брюки с вымокшей до нитки тонкой хлопковой рубашкой, которая липла к телу, точно вторая кожа. Пройдя под огромными бетонными арками, Филиппа устремилась на юг, в сторону Кенсингтона. Вскоре беглянка начисто утратила чувство времени и направления, продолжая просто двигаться без отдыха. Она едва заметила, когда сплошные дождевые струи уступили место крупным, звонким каплям, а потом и вовсе утихли; не обратила внимания, когда шумные трассы сменились безлюдными скверами.
И вот измождение чуть ли не свалило ее с ног, точно чей-то жесткий удар. Колени подкосились, девушка доковыляла до обочины и оперлась на железные перила большого сада. Как ни странно, усталость, обессилившая тело, неожиданно выпустила на свободу разум. Филиппа снова могла размышлять — внятно, трезво, не сбиваясь. Она прижалась головой к перилам. Ледяное железо впилось в лоб преступным клеймом. Декоративные кусты бирючины за оградой защекотали ноздри резким запахом, оцарапали щеки. Мощная волна утомления схлынула, оставив после себя тихую, почти приятную слабость.
Сознание потекло куда-то вдаль. Внезапно резкий выкрик привел беглянку в чувство. Ночь взорвалась громким топотом и хриплыми воплями. Группа явно пьяных молодых людей появилась из-за дальнего угла и, пошатываясь, нестройно двинулась по направлению к саду. Двое из них, обнявшись за плечи, невпопад орали какую-то заунывную песню. Прочие сотрясали воздух бессмысленными угрожающими возгласами, похожими на боевые кличи первобытных племен. Юная мисс Пэлфри смекнула, что представляет собой слишком легкую добычу, и испуганно вжалась в перила. Быть может, хулиганы вернутся на большую дорогу и пройдут себе мимо?
Но шум нарастал. Молодые люди бесцельно, но верно шли в ее сторону. Один из них швырнул рулон туалетной бумаги. Тот перелетел через ограду в сад, едва не задев голову девушки. Его бледный развевающийся хвост, прозрачный, будто лунный луч, затрепетал на ветру и наконец повис на кустах легкой паутинкой. А пьяная компания все приближалась. Вот уже темные головы замелькали над бирючиной. Филиппа решилась — и быстро зашагала прочь, держась как можно ближе к перилам. Однако, стоило ей тронуться с места, хулиганы заметили доступную жертву и разразились сиплыми криками, хором подняли торжествующий рев.
Девушка бросилась бежать. Следом загрохотал дружный и вполне целеустремленный топот. Молодые люди оказались не так уж и пьяны. Страх заставил Филиппу забыть об усталости, но надолго ли? Беглянка пересекла широкую площадь, пустилась вниз по улице с высокими заброшенными домами, шлепая подошвами по мостовой, ловя краем глаза блеск перил, слушая неистовый стук сердца. Парни гнались за ней — правда, теперь они меньше вопили, сберегая силы для погони.
Внезапно девушке подвернулся поворот налево, и она метнулась туда, ахнув от радости, что ворота оказались открыты. Несколько ступеней — и она ворвалась в темный, дурно пахнущий двор, где чуть не врезалась в помятые мусорные баки. Протиснувшись между ними, Филиппа сжалась в комок на тесной площадке под лестничным проемом и прижала руки к груди, словно хотела заглушить сердцебиение. Что стоит хулиганам расслышать нескончаемые, предательски громкие удары? Однако топот замедлился, прогрохотал дальше и вскоре затих. Откуда-то с улицы донесся раздосадованный вой. Молодые люди снова принялись бессвязно кричать и петь. Похоже, им не пришло в голову продолжать поиски: должно быть, решили, что беглянка, на ее счастье, жила рядом и скрылась в одном из ближайших домов. Или попросту хмель затуманил пьяной компании мозги. В общем, потеряв добычу из виду, хулиганы утратили к погоне всякий интерес.
Голоса давно умолкли, а девушка по-прежнему сидела во мраке, скорчившись под неудобной кирпичной крышей. Филиппе чудилось, будто бы ее закрыли в темной вонючей камере и пыль, что пропитала воздух, не пыль, а прах давно умерших арестантов, так и не увидевших неба. Зловонные баки, формы которых скорее угадывались в темноте, отрезали девушку от мира не хуже запертой двери с решеткой. И тут — вместо слепящих лучей с небес или красивого духовного прозрения — в полумраке пыльного подъезда на мисс Пэлфри навалилась правда. О ком, кроме себя, любимой, думала она все это время, начиная с визита к Наоми Хендерсон? Уж точно не о Хильде, которая хоть и давала так немного, но и взамен просила сущие пустяки, зато отчаянно нуждалась в них; той, которая после трудных лет неустанной заботы могла бы ожидать чего-то большего, чем простая помощь в украшении стола. И не о Морисе, пусть даже надменном и склонном к самообману, как и она сама. А ведь он сделал для Филиппы все, на что был способен, проявил не любовь, но по крайней мере подлинную щедрость, нашел в себе зачатки доброты и постарался уберечь приемную дочь от ужасного знания. Задумывалась ли девушка о матери? Разве только видела в ней источник ценных сведений, живое отражение своего тела, объект самовлюбленного снисхождения. Пора бы наконец научиться кротости. Филиппа не была уверена, что справится, однако чем этот вонючий уголок спящего города, куда она забилась, точно бездомная, хуже любого другого места, чтобы начать урок? Да и сила, которая связывала девушку с матерью, превосходила простую ненависть, разочарование или терзания отверженной души. В отчаянном желании увидеть ее снова, принять от нее утешение трудно было не угадать первые хрупкие ростки любви; а кто и когда говорил, что возможна любовь без жертв?
Набравшись храбрости, беглянка выбралась наружу, вдохнула чистый прохладный воздух и увидела звезды. Голова немного кружилась от слабости. Шагая по безлюдным улицам, Филиппа искала дорожные указатели. Правда, они мало что ей говорили. Вот она снова попала на площадь, пустую и тихую под куполом ночного неба. При бледном сиянии нарождающейся луны город представлялся бесконечным, безмолвным, заброшенным. Казалось, некая чума изгнала из него всякую жизнь, кроме неотесанных мародеров, которые в эту самую минуту также могли умирать, корчась в грязи. Что, если девушка осталась совершенно одна? И за стенами с осыпающейся штукатуркой, за высокими балюстрадами нет ничего, кроме разлагающейся плоти? Гнилостные испарения тянулись из подвалов туманной дымкой…
И вдруг навстречу вышла женщина — быстрой, легкой походкой, стуча высокими каблучками элегантных туфель. Все у нее словно струило призрачный свет: развевающееся платье и меховая накидка, пышно взбитые локоны, бледная в лунных лучах кожа.
— Извините, — промолвила Филиппа, когда они поравнялись, — вы не подскажете, что это за место? Я ищу вокзал Марилебон.
Приятный голос радушно произнес:
— Вы на площади Моксфорд. Пройдете по ней сотню ярдов, дальше — первый поворот налево. Там будет станция метро «Ладброк-гроув». Пожалуй, вы не успеете на последний поезд, можно подождать ночного автобуса или такси.
— Спасибо. Оттуда я найду дорогу.
Женщина улыбнулась и плавно тронулась дальше. Спустя минуту девушка засомневалась, не была ли нежданная встреча плодом воспаленного воображения. Уж слишком все вышло обыденно и гладко. Кто она, эта мерцающая незнакомка, и куда направлялась таким уверенным шагом? Что за друг или нерадивый любовник отпустил ее одну в столь поздний — а для кого-то уже и ранний — час? Может, она попросту сбежала с надоевшей вечеринки? Впрочем, указания женщины оказались абсолютно точными. Минут через пять Филиппа нашла нужную станцию и пешком устремилась на юг, в сторону Дэлани-стрит.