Колхозники собрались вокруг бочки. Гляжу, а Дзыцца все еще работает. Но вот и она довела до конца свой ряд и идет, вытирая платком лицо.
— Дзылла, пей! — Цаманкуыд подала ей полную кружку холодной воды. — Вода — это сила. Вон как она крутит жернова на мельнице — будто легкие камушки!
— Да будет твоя жизнь так же долга, как обильна вода на земле! — поблагодарила ее Дзыцца.
Она выплеснула остатки и протянула кружку Цаманкуыд.
— Кому еще? — крикнула Цаманкуыд, черпая воду.
Когда все напились, Цаманкуыд отдала мне кружку и пошла вслед за колхозниками на кукурузное поле.
Вернувшись к Жамират, я увидел, что котел уже кипит. Я распряг Дудтула, стреножил его и пустил пастись.
Жамират попробовала похлебку.
— Скоро будет готова.
Мне надо было нарезать хлеба колхозникам к обеду — каждому полкило. Я поднял оглобли арбы, положил на них зеленых веток, получился шалаш. Тут мне было прохладно и удобно резать хлеб. Я скоро приноровился к весам, и вот уже горка аккуратных кусков хлеба ждала колхозников. Что-то долго не идут, обед уже готов. Похлебка-то не остынет, а вот хлеб может зачерстветь.
А! Вон Таймураж идет. Этот любит порядок. Работать так работать, как следует. А пришло время обедать — чего ж медлить?
Таймураж положил мотыгу и пошел к роднику умыться.
— Кажется, повара устали ждать! — крикнул он, вытирая лицо.
— Говорят, гость всегда готов, а хозяин — нет! — ответила Жамират. — Но сегодня у нас с Казбеком все наоборот: гостей еще нет, а хозяева уже готовы их встретить!
Я, конечно, мало чем помог ей, однако мне было приятно, что она и меня упомянула.
— Обед — это та же работа, — сказал Таймураж, — а любую работу надо вовремя выполнять, тогда от нее больше пользы.
Жамират стояла с дымящейся тарелкой супа.
— Куда сядешь, Таймураж?
Тарелка жгла ей руки, она быстро поставила ее на край стола. Таймураж, не говоря ни слова, сел, куда поставили похлебку. Я принес ему ложку и хлеб.
Колхозники подходили один за другим. Стало шумно. Громче всех звонкий голос Цаманкуыд. А Дзыцца устало молчала. Да она и всегда-то немногословна: человек спокойный, скромный. При ней стесняются озорно шутить. Даже Цаманкуыд, которая и стариков не боится, при Дзыцца разговаривает осторожно, без лишних слов.
Дзыцца внимательно следит за мной. По ее лицу видно, что она и радуется за меня, и гордится мной. Да и как не гордиться? Сыну всего двенадцать лет, а он уже помощник. Сегодня принесет первый трудодень в дом!
— Эй, парень, неси-ка хлеба!
Это Гадацци зовет меня. Кричит так, будто я в чем-то провинился перед ним. А я продолжаю свое дело. Подождешь! Сначала старшим отнесу.
Дзыцца с укоризной посмотрела на меня. Но я все-таки еще немного повозился и потом уже подал хлеб Гадацци.
— Почему самый черствый принес? — заворчал он.
А я думал, ему понравится, сам-то я люблю горбушку. Вернулся, подал ему другой кусок.
Таймураж пообедал раньше всех.
— Спасибо, Жамират! — сказал он и пошел к роднику.
Я взял его тарелку и положил у котла.
— Видишь, Казбек, — тихонько сказала мне Жамират, — как он свою тарелку очистил? Будто там и не было ничего. И работает так же чисто. Ведь как косит! А как скирды складывает — мастер!
Дзыцца съела суп, а хлеб почти не тронула.
Тут я задумался. Значит, и раньше, когда была война и хлеба не хватало, она вот так же откладывала свой хлеб: сама не ела, а приносила нам. И сейчас отложила, чтобы отнести домой. Нам всегда казалось, что хлеб, который приносит Дзыцца, очень вкусный. Дзыцца всегда самый большой кусок отдавала мне. Сестры молчали: они понимали, что ведь и я у них — самый большой. Но между собой постоянно спорили. Дунетхан старше — значит, ей должен достаться кусок побольше. Однако Бади это не нравится. Тогда Дзыцца, чтобы маленькая не обижалась, протягивала ей оба куска.
— Ну, который хочешь?
Глаза Бади начинали бегать.
— Мне все равно.
И брала тот кусок, что побольше.
Тогда Дунетхан начинала кривить губы. Но Дзыцца ласково обнимала ее, что-то шептала ей на ухо, и обида проходила. Бади у нас самая маленькая, ей надо прощать. Она и Баппу не знает. Бади родилась спустя полгода после того, как отец ушел на войну. А писал он с войны всего три месяца…
Жамират сунула мне свою долю хлеба:
— Отнеси девочкам.
Я хотел возразить, но она и слушать не стала.
Домой я вернулся раньше Дзыцца. Дунетхан и Бади сиротливо сидели под большим тутовником. Мне стало их жалко. Кто их защитит, кроме меня? Кто за них заступится, если их станут обижать? Не будь меня, мальчишки уж давно бы все деревья в нашем саду обломали, все стекла в доме разбили бы. И наверно, обижали бы моих сестер, ведь они маленькие и они же девчонки. Кто их побоится? Хорошо, что у них есть старший брат, пусть кто попробует их обидеть! Или пусть кто попробует в наш сад залезть!..
Сестренки, как только увидели, что я еду, выбежали навстречу. Дудтул будто понимал — остановился и не тронулся с места, пока Дунетхан и Бади не уселись рядом со мной.
Я остановил лошадь у нашего дома, спрыгнул с арбы и широко распахнул ворота. В кои-то веки и в наш двор вкатилась арба! Давно этого не случалось. Дзыцца говорит, что, когда был отец, ворота в наш двор по нескольку раз в день распахивались. А теперь вот вместо отца я их открыл.
Я осторожно провел коня к сараю, помог слезть сестрам. Потом распряг Дудтула, дал ему свежей травы, а сбрую отнес в сарай.
— Вот вам хлеба! — Я протянул сестренкам кусок, который мне дала Жамират.
Девочки обрадовались и побежали в дом делить хлеб.
Вечером, когда я отводил Дудтула в конюшню, соседские мальчишки с завистью смотрели на меня. И все удивлялись — почему я не сел на коня верхом? Но дорога с поля была не ближняя: шесть километром туда да шесть километром оттуда. Дудтул устал. И вот я иду как взрослый и веду за собой Дудтула.
Когда я вернулся, Дзыцца была уже дома. Сегодня мне не понадобилось и за коровой идти — Шауи сама пришла. Удивительно: целый день она пасется, и все ей мало, еще и вечером у самого села охотится за травой! Особенно любит ту, что растет на берегу Куыройыдона. Шауи так жадно ест, будто за целый день у нее во рту и травинки не было. Если за ней не сходить, то всю ночь напролет будет пастись.
— Слава Богу, Шауи о доме вспомнила! — сказал я.
— Как же, жди! — возразила Бади. — Это Дзыцца загнала ее.
И как наша Дзыцца все успевает? Она думала, что я вернусь поздно, и сама сходила за коровой. Ничего, Шауи, посмотрим, как ты будешь забывать о доме… Если бы в твоих яслях было что пожевать, как миленькая домой бежала бы!
Я взял большую охапку травы, которую привез с собой, и потащил в хлев.
— Шауи! Шауи, иди сюда!
Корова увидела траву, замычала и заспешила в хлев. Теперь я каждый вечер буду привозить ей травы. Если бы давали ей побольше корма, молока у нас было бы вволю. Да и сейчас Дзыцца чуть не ведро надаивает. Она каждый вечер дает мне полную кружку молока. А девчонки не пьют, пока она их не заставит: не любят парное молоко.
Дзыцца уже сделала вечерние дела, и мы все собрались в летней кухне. В печке весело потрескивал огонь. Но лампу еще не зажигали. Керосин у нас кончился, пришлось попросить у соседей. Бимболат нам все время помогает; не знаю, сможем ли мы когда-нибудь отплатить ему тем же. Что бы нам ни понадобилось — мы к Бимболату. И никогда он не отказывает.
Во время войны мы потеряли все, что у нас было. Людям каждый день грозила смерть. И все же нашлись такие, что пользовались случаем стянуть что-нибудь. Мы вернулись из Ставд-Дурта и застали пустой дом. Наши кровати пропали, нашу швейную машину с трудом отобрали у Хадзымуссы. От патефона и следа не осталось. Даже тарелки и ложки будто сквозь землю провалились…
Не знаю, зачем мы в Ставд-Дурта шли почти всем селом. Фашистов там было не меньше, чем в нашем селе, а мне показалось, что даже и больше. Говорили, что жестокие бои будут в Фашкаууате — а это почти рядом с нашим селом, — и люди всполошились. Кое-кто успел уйти в горы. Но мы не решились на такой далекий путь — туда надо было добираться пешком два-три дня. А с детьми еще дольше. Да к тому же и вещи надо было тащить: не уйдешь же так, безо всего.
Так вот мы ушли в Ставд-Дурта, а когда вернулись, дом наш был пустой совсем. А в доме многое нужно. Сырые ольховые или ивовые чурбаки нашим топором не разрубишь. Куда идти? Опять к Бимболату, у него хороший колун. Не говоря уж о том, что у него и пила есть, и лом, и веревка…
Когда я вчера пришел за керосином, Бимболат встретил меня приветливо:
— Тебя не узнать, Казбек. С каждым днем ты все тянешься да тянешься вверх!
— А отец его низенький был, что ли? — сказана Хадижат, жена Бимболата. — Пусть в нашем роду мужчины вырастают такие, как Бола![3]
Когда я вчера пришел за керосином, Бимболат встретил меня приветливо:
— Тебя не узнать, Казбек. С каждым днем ты все тянешься да тянешься вверх!
— А отец его низенький был, что ли? — сказана Хадижат, жена Бимболата. — Пусть в нашем роду мужчины вырастают такие, как Бола![3]
Хадижат взяла из моих рук банку для керосина и вышла.
— Этого вам хватит на несколько дней, — сказала она, возвратившись, — а там опять Бог даст.
И вот мы сидим у печки и смотрим, как горит огонь. Пора и лампу зажечь, но никому и в голову не приходит. Лишь когда стало совсем темно, Дзыцца окликнула меня:
— Габул, зажги-ка лампу.
Темнота отступила. Бади, бедная, прикорнула на стуле и спит. И ужина не дождалась. Она у нас любит поспать.
А Дзыцца принялась делать пироги. Из той муки, что мельник Инарыко дал за рыбу. Дзыцца муку приберегает для особых случаев. Только один раз пекла из нее — гости были. А сегодня тоже особенный день — первый трудовой день сына. Вот она и затеяла уалибахи.
Между тем и Дунетхан задремала. Да и у меня глаза начали слипаться. Дзыцца смотрит на нас и торопится:
— Сейчас, сейчас, ненаглядные мои! Только еще один пирог — и готово!
Дунетхан вздрогнула, проснулась, но сделала вид, что вовсе и не спала.
— Иди сполосни лицо холодной водой, — сказал я, — сон-то и убежит!
— А я и не сплю, — буркнула Дунетхан.
— Давай-давай, ничего тут нет зазорного!
— Дзыцца, скажи ему что-нибудь!
— Оставь, не дразни ее, — сказала Дзыцца, — лучше постели Бади да отнеси ее.
И как это я сам не догадался? Не спать же ей до утра на стуле! Ведь сама она не проснется, хоть кричи во весь голос.
Я осторожно взял Бади на руки и отнес на кровать. На пороге споткнулся, чуть не полетел, но все же дотащил Бади, кое-как раздел ее и уложил спать.
Когда я вернулся в кухню, три уалибаха уже были на столе. Ждали только меня. Дзыцца положила нам по большому куску пирога.
Ох, какие это были вкусные уалибахи! Начинка тягучая, из свежего сыра. Один запах чего стоит! Я мамин уалибах всегда отличу: она мастерица и варить и печь. Это не только я так думаю. Когда у соседей свадьба или семейный праздник, ее обязательно приглашают готовить. Даже с других улиц приходят за ней. Ну, а пиво, которое она варит, славится на все село. Теперь-то пиво не из чего варить, чурека кукурузного и то не всегда хватает. Хорошо, что хоть Шауи отелилась, теперь у нас молоко есть, а то что бы мы делали?
Дзыцца научилась печь уалибахи из кукурузной муки и жмыха, а в них только начинку можно съесть, само тесто уж очень невкусное.
Но сегодня-то у нас настоящие уалибахи! Вон как Дунетхан свой пирог уплетает!
— Смотри, как бы тебя за волка не приняли, — пошутил я, — уж очень жадно ешь!
— На себя лучше посмотри! — ответила Дунетхан.
— Да я и совсем не ел.
— А куда же делось то, что на тарелке было?
— А что там было?
— Дзыцца, погляди на него! Я только взялась за свой кусок, а он уже все съел да еще надо мной смеется.
— Он шутит, не слушай ты его, — улыбнулась Дзыцца, — он, наверно, не наелся, поэтому и говорит так.
И положила мне еще кусок пирога:
— Ешь, рабочему человеку много надо есть.
Я отодвинул тарелку и встал:
— Я наелся, больше не хочу.
Я действительно уже не хотел есть. Дзыцца это удивило: обычно я ем больше всех.
— И я наелась. — Дунетхан глубоко вздохнула и встала.
— Теперь вымой ноги, радость моя, — сказала ей Дзыцца, — и давай спать.
Ох, и я опять забыл про ноги! Хотел вымыть раньше, и вот на тебе!
— Они у меня не грязные, — скривилась Дунетхан.
— Иди, иди, цыпленок мой. — Дзыцца, не слушая ее, налила воды в таз.
Что оставалось делать Дунетхан? Сняла чувяки и нехотя сунула ноги в воду.
— Вот так, — сказала Дзыцца, вытирая ноги Дунетхан, — видишь, как хорошо, когда все чисто.
— Отнеси меня в постель, — Дунетхан потянулась к ней, — а то опять ноги запачкаю.
Дзыцца взяла ее на руки и пошла в дом, а мне сказала:
— Габул, прикрой угли золой, а то завтра нам опять придется просить огня у соседей.
А я этого не люблю. С утра сиди и гляди, у кого из трубы дым повалит. Да и вообще просить трудно. Легче давать, чем просить.
Когда дрова догорели, я собрал угли в кучу и прикрыл их золой.
— Принеси мне чистые дзабырта[4], — вымыв ноги, попросила Дзыцца, — они в крайней комнате.
Лампу мы взяли с собой в дом. Дунетхан и Бади свет не мешал. Да если еще пятнадцать таких ламп зажечь, они и тогда не проснутся. Особенно Бади. Стоит ей заснуть, так даже если небо с землей смешается, она не услышит.
А мне почему-то не спится. Пока сидел, глаза слипались, а как лег, и куда сон делся.
Дзыцца тоже легла.
— О Бог, смилуйся над нами, — слышу я ее шепот, — побереги нас…
Это ее обычная вечерняя молитва.
У меня какое-то праздничное настроение. Почему? Может быть, потому, что у меня теперь Дудтул… Я ведь давно мечтал о такой работе. Как я завидовал Хадзыбатыру! А теперь мне завидуют…
Незаметно задремал. А среди ночи вдруг вздрогнул и проснулся. Свет опять горит. Дзыцца сидит в постели и шьет.
— Тебе что-то приснилось? — спросила она.
— Повозка с моста полетела… Дзыцца, вставать пора?
— Спи. До рассвета еще далеко.
— Тогда почему ты не спишь?
— Не могу заснуть. Вот и решила девочкам кое-что сшить, — совсем обносились.
Дзыцца часто так вот проводит ночи. Тихо, чтобы не разбудить нас, зажжет лампу и до утра все домашние дела переделает. Времени не хватает, днем-то она в поле. Я снова уснул.
II
Мальчишки уже давно объелись тутовыми ягодами, а я еще ни разу не поел их в свое удовольствие. Уезжаю в поле с рассветом, возвращаюсь — уже темно. Где ж тут по деревьям лазать.
Но дело не только в том, что темно, — устаю очень. Так устаю, что уже ничего и не хочется. Дунетхан и Бади наберут нам с Дзыцца тарелку ягод, но что это! Если сам на дерево не влезешь да не нарвешь…
Но вскоре я все наверстал. Дудтул повредил ногу, и Гадацци не разрешал его запрягать. Жамират отвозила продукты на повозке другой бригады.
— Отдохни пока, — сказал мне Жамират.
И я отдыхал.
На наш белый тутовник не многие рискуют залезть. Высокий очень ствол: пока доберешься до веток, семь потов сойдет. Но я привык и за одну минуту добираюсь до верхушки.
Ягоды поспевают и падают на землю. Чуть подует ветер — глядишь, уже вся земля под деревом усыпана. Сегодня надо обязательно стрясти ягоды. Я крикнул девочкам:
— Принесите из маленькой комнаты покрывало!
Сижу на тутовнике, жду.
— Зачем по земле волочишь, Дунетхан! Возьми в руки, оно же запылится!
Бади подхватила конец покрывала, приподняла.
— Ближе подойдите!
Я начал трясти ветки. Ух, сколько ягод! И вниз на покрывало сыплются, и на меня падают — на голову, на спину…
Вижу — Дунетхан и Бади еле держат покрывало: наверно, руки устали.
— Положите его на землю.
Вишь, как обрадовались, сразу растянули покрывало на траве. Я снова тряхнул дерево. И снова ягоды посыпались дождем. Дунетхан и Бади собрали их в кучу на покрывале.
— Хватит! — кричит Дунетхан. — На неделю хватит!
Да и правда много. Я, очень довольный, быстро слез с дерева. Высыпал ягоды в ведро — чуть-чуть доверху не хватило.
Вдруг мне пришла в голову славная мысль.
— Давайте отнесем ягод Годзегка! Один раз, когда я шел с мельницы и был дождь, она мне свою душегрейку вынесла.
Дунетхан только скажи, что надо куда-нибудь сходить, — в одну секунду соберется.
— Ой, бедная, — сразу начала Дунетхан, — у них же нет ни одного тутовника… И даже если бы был, кто бы ей нарвал? Она же одна живет!
Дунетхан живо принесла корыто, отсыпала в него ягод.
— Это мы оставим Дзыцца.
Бади стояла, надувшись. Я сказал:
— Пойдем, Бади, в дом. Пусть Дунетхан отнесет ягоды.
— Я тоже пойду с ней!
А, так вот почему она надулась — боялась, что я не отпущу ее с Дунетхан.
— Ну, идите, — сказал я, — только недолго. Дзыцца будет браниться, если узнает, что я так далеко вас отпустил одних.
Я еще и фразу не закончил, а они уже за воротами.
Мне дома одному стало как-то не по себе — привык к своей работе в поле. Чтобы чем-то заняться, решил к приходу Дзыцца протереть шкаф, вымыть полы и окна, а заодно выгрести золу из печки.
Я посмотрел на нашу деревянную кровать. Сколько же ей лет? Село у нас недавно отстроено, здесь живут выходцы из Уалладжырского ущелья. Дзыцца говорит, что кровать они оттуда с собой привезли. Но даже и дед мой не помнил, кто эту кровать сделал…
А шкаф сделал Хоран. Он самый лучший плотник в нашем селе. Вот только стекло на дверце разбилось, а вставить некому. Да и стекло найти трудно. Дзыцца заклеила дверцу газетой. Наизусть помню, что там написано: «Доярка Хасиева Разиат от каждой фуражной коровы надоила по три тысячи литров молока…»