После Средней Азии был Ленинград, где В. И. работал лаборантом на Физтехе. Снизу, «из подполья», скрывавший свое социальное происхождение сын священника мог только наблюдать своих более счастливых ровесников, через десятилетия ставших корифеями отечественной физики. Он так и не получил высшего образования. Потом работал в промышленности, в «почтовых ящиках». В войну незаурядные экспериментальные способности В. И. нашли себе должное применение, но это уже другой сюжет.[5]
Итак, под крышей Института физики атмосферы в одном отделе встретились два полярно противоположных характера. Коллизия между ними представлялась если не неизбежной, то весьма вероятной. И она произошла! В это время (около 1950 года) Иван Андреевич с большой рекламой стал заниматься довольно эффективной тематикой — зондированием с помощью прожекторов серебристых облаков. Как известно, последние изредка наблюдаются на рекордно большой (для облаков) высоте в 80 км. Используемая для зондирования прожекторная установка находилась на загородной станции Института около Звенигорода.
На всю эту тему был наведен густой туман секретности. И вдруг стало известно, что Хвостиков по закрытой линии получил за эту работу Сталинскую премию, кажется, первой степени, причем единолично, без своих сотрудников; вернее, сотрудниц — И. А. всегда предпочитал работать с дамами. Старый армейский волк Валерьян Иванович, отлично представлявший себе возможности работавших на Звенигородской станции списанных военных прожекторов (с которыми он во время войны немало поработал — см. примечание на этой странице), сразу же понял, что ни о каком зондировании столь «высокой» цели, как серебристые облака, не может быть и речи. Тут был какой-то явный мухлеж! Проявив незаурядную хитрость, помноженную на настойчивость и крайнюю неприязнь к предполагаемому респектабельному мошеннику, Красовский тщательно изучил подлинные материалы наблюдений и «строго математически» изобличил Хвостикова в сознательной фальсификации и жульничестве. Особенно эффектно было доказательство мошенничества на основе фотографий (основной материал!), на которых были изображены размытые пятна — якобы отраженные серебристыми облаками прожекторные блики. Красовский доказал, что фотографировалась с помощью расфокусированной оптики с большими экспозициями… Полярная звезда! Доказательством этому были неполные круги, окружающие размытые пятна — треки околополярных звезд, которые и были отождествлены Валерьяном Ивановичем с помощью атласа Михайлова!
После бурного собрания злосчастный «лауреат» раскололся. Результаты были впечатляющими: Хвостиков был изгнан из института и лишен Сталинской премии (точнее «бляшки» — денежки возвращать не положено). Кажется, из партии его все-таки не исключили. И он исчез из моего поля зрения, прозябая в сточной канаве, именуемой «Институт научной информации». Насколько мне известно, Сталинской премии был лишен украинский академик Латышев и некий азербайджанский деятель по фамилии Гуссейнов, написавший монографию о Шамиле. Дело в том, что в процессе получения премии Шамиль успел превратиться из борца против царизма в агента английского империализма. Не выдержав поднявшейся травли, несчастный экс-лауреат повесился… Что касается Хвостикова, то через много лет он потихоньку стал оправляться от нанесенного ему сокрушительного удара, даже стал участвовать в каких-то комиссиях. Но тут его настиг рак, и он умер.
В нашей литературе, а также кино и телевидении довольно часто муссируются проблемы, касающиеся науки и ученых. Как правило, эти худосочные и лживые произведения дают совершенно искаженную и далекую от действительности картину взаимоотношений между работниками науки. На самом деле, благодаря специфическим условиям советской жизни, коллизии и конфликты между учеными чрезвычайно драматичны. Здесь в причудливый клубок переплетаются как академические, так и совсем не академические линии.
Тому наглядный пример — рассказанная выше история.
Но вернемся в конференц-зал Астрономического института. «Знаете ли Вы, кто отец Хвостикова?» — спросил меня сын священника и (правда, с большим трудом) выдержал многозначительную паузу. «Кто же?» — нехотя, из вежливости спросил я. «Великий князь Николай Константинович Романов, двоюродный дядя Николая Второго!» Я выразил тупое удивление. «А знаете ли Вы, — решил добить меня Валерьян Иванович, — что сын Хвостикова работает у Вас в отделе?» «Нет у меня Хвостикова», — вяло возразил я. «А его фамилия вовсе не Хвостиков, а Пащенко!» — торжествуя выдохнул В. И. Вот тут я, к полному удовольствию В. И., даже растерялся. Я очень хорошо и давно знал нашего инженера Мишу Пащенко. Бог ты мой, если В. И. прав, то… «Подождите меня здесь», — сказал я В. И. и пошел в 1-й отдел к незабвенной Вере Васильевне. «Я хочу ознакомиться с личным делом Пащенко», — сказал я удивленной заведующей 1-м отделом, до этого ничего подобного от меня не слыхавшей. Как заведующий отделом я имею право знакомиться с личным делом своего сотрудника. Быстро устанавливаю, что отец Михаила Ивановича Пащенко, Хвостиков Иван Андреевич, родился в Ташкенте в 1906 году. Пока все сходится. Когда я вернулся в конференц-зал к торжествующему В. И., меня пронзила простая мысль: «В отсутствии прямых наследников, убитых в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, Мишка вполне может претендовать на корону Российской империи! Во всяком случае, прав у него не меньше, чем у какой-то липовой Анастасии!»
Через две недели после разговора с В. И. я побывал на выездной сессии Академии наук в Ташкенте. Там я нашел старых ташкентцев, которые полностью подтвердили изыскания В. И. При этом выявились забавные подробности. Великий князь Николай[6] был болен… клептоманией (не отсюда ли странный стиль научной работы его сына?). По этой причине пребывание его в столице империи стало просто невозможным (украл ожерелье у своей матушки и мог, в принципе, на дипломатическом приеме стащить какую-нибудь ценную безделушку у супруги иностранного дипломата). Поэтому его и отправили в Ташкент — по существу, это была почетная ссылка. Между прочим, Николай Константинович Романов был неплохой человек, много сделавший для благоустройства Ташкента и смягчения царивших там со времен «господ-ташкентцев» диких нравов. Старожилы всегда вспоминали его с благодарностью. Имел, впрочем, еще одну, кроме клептомании, слабость: обожал хорошеньких женщин. Кстати, Мишина бабушка была одной из первых красавиц Ташкента. И опять-таки удивительным образом эта черта характера великого князя проявилась и в его сыне: Иван Андреевич был весьма женолюбив, и подчас на этой почве с ним происходили крупные неприятности. Но что поделаешь — против генов не попрешь!
Переваривая ташкентскую информацию, я позабавился над смешной ситуацией, имевшей место несколько лет тому назад, в 1968–1969 г.г. В это время Миша Пащенко довольно много времени провел во Франции (у нас там была совместная с французами работа). «Приятно, — думал я, — ходить по мосту Александра Третьего и ясно сознавать, что этот мост, довольно, впрочем, безвкусный, подарен славному городу Парижу твоим двоюродным прадедом». А еще Мише приходилось бывать в доме своего французского коллеги Леонида Вельяшева, чей отец — живой тогда! — старый казачий полковник. «Интересно, — думал я, — если бы старик знал, что у него в гостях праправнук Николая Первого — вытянулся бы ли он во фрунт?»
Через год после описываемых событий в плохоньком кафе «Березка», что в Черемушках, состоялся традиционный банкет нашего отдела, вернее, двух отделов — ГАИШ и ИКИ. Я пригласил танцевать немолодую даму — вдову Ивана Андреевича и мачеху Миши Пащенко, работавшую конструктором в моем отделе. Танцуя, я ошарашил ее абсолютно неожиданным вопросом: «А как Вы полагаете, у кого больше прав на корону Российской империи — у Ваших детей или у Миши Пащенко?» «Конечно, у моих детей!» — быстро ответила она.
Астрономия и кино
Речь будет идти, конечно, не о применении кинотехники в астрономической науке, скажем, при исследовании динамики развития протуберанцев методом Лио. Просто я хочу поделиться воспоминаниями о своих многочисленных контактах с деятелями «важнейшего из всех искусств». По роду своей работы мне, в частности, приходилось давать консультации режиссерам как научно-популярных, так и «настоящих» фильмов, а также писать рецензии на некоторые сценарии.
Первое воспоминание о моей деятельности в этой области относится еще к 1946 году, когда я только начинал свою астрономическую карьеру и был молодым кандидатом наук. Уже не помню, как это получилось, но я консультировал одну довольно странную кинодаму по фамилии Нечволодова. Она написала сценарий научно-популярного фильма о солнечной активности, который мне надлежало выправить и привести хоть в какое-то соответствие с наукой. Сценарий был ужасен, и я с ним ужасно помучился, главным образом, по причине упорного сопротивления кинодамы. Я почему-то запомнил, что она никак не хотела называть протуберанцы своим именем. «Они же протубурансы!» — упрямо твердила дама, доводя неопытного консультанта до отчаяния. Не знаю, дошла ли эта короткометражка до экрана.
Лет через 17 после этого я, уже полумаститый деятель, консультируя какую-то дипломную стряпню выпускницы ВГИКа, уже вел себя как большой босс: потребовал у дипломницы, чтобы она организовала для моих сотрудников просмотр чаплиновской «Золотой лихорадки», По-видимому, девице организовать такой просмотр было далеко не просто: когда мы во ВГИКе, затаив дыхание, смотрели, как голодному верзиле-старателю бедняжка Чарли мерещился гигантским цыпленком, за дверью отчетливо слышались возмущенные голоса каких-то кинокомендантов, требующих очистить помещение для некоторой кинонадобности. Как там выкручивалась наша бедняжка-дипломница, я не знаю. Не знал я также, что являюсь свидетелем чрезвычайно редкого явления в мире кино: верности данному слову и чувства ответственности. У неизмеримо более маститых кинодеятелей я неоднократно наблюдал полное отсутствие этих драгоценных качеств…
Наиболее сильное киновпечатление у меня связано со вторым московским кинофестивалем, который проходил, если память мне не изменяет, летом 1963 года. Вся Москва была охвачена кинолихорадкой. Люди смотрели по 2–3 фильма в день. Достать — правдами и неправдами билет на какой-нибудь остродефицитный фильм считалось делом чести. Какими только путями не добывались эти билеты! Особенно трудно было достать билет на «Красную пустыню» Антониони, шедшую вне конкурса по закрытым кинозалам. Не помню уже, как я добыл входной билет на этот фильм в Дом Дружбы, где до этого я никогда не был. Моя гордость по поводу столь выдающегося спортивного достижения не поддавалась описанию. Я специально утром пришел в родной астрономический институт похвастаться этим билетом. Были у меня еще 2 билета на какие-то малодефицитные фильмы, которые демонстрировались в ЦДЛ. Насладившись завистью своих сотрудников, я поспешил на эти фильмы, которые начинались довольно рано. Между тем начало показа «Пустыни» было в 16 часов, почти через 3 часа после окончания программы в ЦДЛ.
Торопясь в ЦДЛ и спускаясь по деревянной институтской лестнице, я столкнулся со своим аспирантом Гаврилой Хромовым, здоровым малым с тогда еще не модной бородой и в шортах. Я его не видел почти месяц — он совершал свой первый вояж по Европе в качестве автотуриста (впрочем, водить машину он не умел). Гаврила приехал в Москву только вчера прямехонько из Финляндии. Галантно улыбнувшись, он попросил у меня 20 копеек взамен презента, который тут же протянул мне. Это была самая настоящая, отличного качества финка в кожаных ножнах. Тронутый, я сунул финку в боковой карман пиджака (портфеля у меня не было) и пригласил Гаврилу в ЦДЛ, благо у меня был лишний билет.
Помню, администрация Дома Герцена не хотела пускать бесштанного Гаврилу на просмотр. Однако каким-то образом эту непредвиденную трудность мы преодолели и какую-то полуавангардистскую киномуть посмотрели. По окончании просмотра вместо того, чтобы где-нибудь перекусить, я поспешил в Дом Дружбы, решив прийти туда заранее, дабы занять хоть какое-нибудь местечко на ступеньках лестницы или на чем-нибудь в этом роде. Ведь у меня был всего лишь входной билет! Мне следовало бы обратить внимание на то, с какой тщательностью два милиционера изучали мой бедный билет, прежде чем впустить меня в Дом Дружбы. Я это отнес за счет порядков в этом непривычном для меня заведении и, как показали дальнейшие события, ошибся… Зайдя в помещение, я быстро убедился в несостоятельности моей идеи — занять местечко в кинозале. Там шел более ранний сеанс той же «Красной пустыни». В этом довольно глупом положении я решил ждать целых полтора часа до начала моего сеанса — перспектива второго контакта с ретиво охраняющими помещение милиционерами меня почему-то не устраивала…
Потянулись долгие минуты ожидания. Попытка проникнуть в буфет успеха не имела. Тем временем зал, где я сидел в ожидании начала сеанса, стал быстро наполняться. Я невольно обратил внимание на специфический состав публики: очень много генералов и адмиралов, шикарно одетых женщин и явно выраженных «искусствоведов в штатском». Вдруг эта фешенебельная толпа заволновалась и сквозь частокол фигур я не столько увидел, сколько угадал некую персону в экзотических белых одеждах. Быстро сообразил, что это знатный гость, какой-то арабский король, шейх или, по крайней мере, министр. Волею случая я оказался в эпицентре дипломатического приема. По старой московской привычке я стал энергично работать локтями, проталкиваясь через толпу, дабы поближе разглядеть этого безусловно весьма прогрессивного далекого гостя. Ведь делать мне было абсолютно нечего! Я весьма преуспел в своем продвижении через толпу — сказался богатый опыт, приобретенный в московском городском транспорте — и довольно скоро достиг первого ряда в очень узком живом коридоре, образовавшемся вокруг важно шествующего обладателя бурнуса. И в этот момент я почувствовал, что в давке какой-то предмет выскочил из бокового кармана моего пиджака и стал, подчиняясь закону всемирного тяготения, скользить вдоль рубашки вниз. Это была выскочившая из ножен финка, гаврилин подарок, о которой я совершенно забыл! В последний момент, у нижней кромки пиджака я зажал обнаженное лезвие холодного оружия рукой и, скрючившись, задом выдавился из толпы. И только тут ко мне пришел страх. Я вдруг очень ясно понял, как бы я смотрелся с точки зрения «искусствоведов» да и просто непосредственно следовавшей за важным гостем охраны, если бы они увидели в моих окровавленных пальцах финский нож в полуметре от высокой персоны! Или если бы этот проклятый нож упал бы у ног араба из-под моего пиджака. Полагаю, что в лучшем случае они «за явную попытку инспирированного международным сионизмом террористического акта», жестоко избив, арестовали бы меня. А в худшем… В ожидании начала сеанса я пытался успокоить себя древним изречением из Талмуда: «Если ты думаешь о ничтожестве причин, приводящих к твоей гибели, подумай, что причины, приведшие к твоему рождению, не менее ничтожны…» Утешение было слабое. Содержания фильма «Красная пустыня» я, естественно, не помню.
Прошло еще около 10 лет, и судьба свела меня с киноявлением уже совсем другого порядка. Как-то раз мне позвонил мой хороший знакомый, довольно известный литературный критик Лазарь Лазарев (девичья фамилия — Шиндель) и в характерной для него, старого фронтовика, шутливо-спокойной манере сказал: «Слушай, пайщик (уважительно-вежливая форма обращения у части наших прогрессивных литераторов — сокращение более понятного обращения «Пайщик Одесского Церабкоопа»), надо выручать хорошего человека — Андрея Тарковского. Он написал сценарий и хочет ставить картину по Лемовскому «Солярису» — это ведь по твоей астрально-звездной части. Негодяи на Мосфильме пытаются его забодать. Возвысь свой голос и быстренько напиши положительную рецензию, что, мол, насчет звезд и прочего такого в этом роде там полный порядок!» Я нежно люблю умницу и настоящего человека Лазаря. Я также в восторге от творчества Тарковского (вдруг вспомнил лучшую рецензию на его «Андрея Рублева», подслушанную от сидевших в зале позади меня двух молоденьких девушек: «Такое впечатление, что на протяжении всего XV столетия лил дождь!»). Поэтому я сразу же согласился, несмотря на некоторую (впрочем, пустяковую) трудность: этот роман замечательного польского писателя я, увы, не читал. Впрочем, это не помешало мне через день после получения сценария написать на него существенно положительную рецензию. По-видимому, эта рецензия помогла, хотя, конечно, не была единственной причиной появления «Соляриса» на экране.
Года через полтора после этого Лазарь опять позвонил мне: «Слушай, Андрей отснял фильм, но его опять хотят забодать эти гады. Организуй, пожалуйста, своих астрономических пайщиков и приведи их на Мосфильм послезавтра в 12, там будет обсуждение фильма. Подбери солидных людей — надо произвести впечатление. Пропуска будут заказаны». Конечно, я опять бросился спасать незнакомого мне мастера экрана.
Стоял лютый мороз с обжигающим ветром. Непросто было собрать человек 15 «пайщиков» и привезти их общественным транспортом к проходной Мосфильма. В качестве «свадебного генерала» я уговорил ехать Якова Борисовича Зельдовича — академика и трижды героя. И тут вдруг случилась накладка: пропуска на нас не были заказаны, хотя накануне мне в институт звонила какая-то приближенная к Тарковскому особа и настойчиво нас приглашала, заверяя, что организационная часть обеспечена. Минут 15 толкались мы в холодной проходной. Тщетно я метался от окошка к окошку, пытаясь найти хоть какие-нибудь концы. Можно себе представить, как на меня смотрели мои коллеги! В отчаянии я шутя (хотя было не до шуток) попросил Якова Борисовича подойти к окошку и щегольнуть своими тремя золотыми звездами. «Ничего не выйдет. Подумают, что муляж!» — ответил Я. Б., обнаружив тонкое понимание специфики кино. Так и ушли мы ни с чем. Через несколько дней я узнал, что просмотр фильма Тарковского в последний момент был запрещен Комитетом Госкино, о чем нас не соизволили известить. Тарковский даже не извинился. Я вспоминал девчушку-дипломницу ВГИКа, о которой речь шла выше, — единственную из известных мне работников кино, с которой можно было иметь дело.