Это движение к миру бессильных людей, направляемых властными машинами (как в Соединенных Штатах, так и в Советском Союзе), порожденное технологическими и демографическими факторами, а также растущей централизацией и бюрократизацией больших корпораций и правительств, достигнет точки невозврата, если мы продолжим гонку вооружений. Как бы ни была опасна существующая ситуация, мы все еще имеем шанс посадить человека в седло, добиться возрождения духовных ценностей великой гуманистической традиции. Если такого возрождения не произойдет, если мы не сумеем достичь радикального духовного воскресения, на котором основывается наша культура, мы утратим жизненную силу, необходимую для выживания, и угаснем, как угасли многие мощные цивилизации в истории. Настоящей угрозой нашему существованию является не коммунистическая идеология, даже не коммунистическая военная сила, а пустота наших верований, тот факт, что свобода, личность, вера стали пустыми формулами, что Бог превратился в идола, что наша жизненная сила иссякает, потому что мы хотим только все больше и больше того же самого. Представляется, что ненависть к коммунизму в конечном счете основывается на глубоком неверии в духовные ценности демократии. Поэтому вместо того чтобы любить то, за что мы стоим, мы ненавидим то, против чего выступаем. Если мы будем продолжать жить в страхе перед гибелью и планировать массовое уничтожение других, последний шанс на возрождение гуманистической духовной традиции будет утрачен.
Преимущества и опасности одностороннего разоружения
Если политика устрашения сопряжена с опасностями, то что же сторонники одностороннего разоружения рассматривают как преимущества и опасности собственной политики?
Наиболее вероятным результатом одностороннего разоружения является то, что оно предотвратит войну. Главной причиной, которая может толкнуть Советский Союз или Соединенные Штаты на атомную войну, служит постоянный страх перед нападением и уничтожением противником. Эта позиция хорошо показана Германом Каном, который вовсе не является сторонником одностороннего разоружения. Г. Кан пишет: «Помимо идеологических разногласий и самой проблемы безопасности, между Соединенными Штатами и Россией нет объективных противоречий, которые оправдывали бы риски и расходы, к которым мы вынуждаем друг друга. Главное, чего Советский Союз и Соединенные Штаты должны бояться, – это сам страх[24]». Если действительно главная причина войны кроется во взаимном страхе, то разоружение Советского Союза или Соединенных Штатов наверняка эту главную причину устранит, а значит, уничтожит и вероятность войны. Однако не существует ли других мотивов, кроме страха, которые могли бы подвигнуть Советский Союз на попытку завоевать мир? Одним таким мотивом мог бы быть экономический интерес в экспансии, который играл главную роль в начале войн XIX столетия, а также первой и второй мировых войн. Именно в этом мы видим различие между природой конфликтов 1914 и 1939 годов и современной ситуацией. Во время первой мировой войны Германия угрожала английским рынкам и французским залежам угля и железной руды; в 1939 году Гитлер желал территориальных приобретений ради экономической экспансии. Сегодня ни Советский Союз, ни Соединенные Штаты не имеют жизненных экономических интересов в завоевании рынков и источников полезных ископаемых, поскольку подъем национального продукта на 2 или 3 процента принесет больше выгоды, чем любое военное завоевание, и более того, каждая сторона обладает капиталом, сырьем, ресурсами и населением для постоянного подъема общего уровня производства[25].
Более серьезный возможный мотив может быть найден в страхе, широко распространенном в Соединенных Штатах: Советский Союз собирается завоевать весь мир для коммунизма; если Соединенные Штаты разоружатся, то Россия еще больше будет стремиться к мировому господству. Такое представление о намерениях русских основывается на ошибочной оценке современного Советского Союза. Несомненно, под руководством Ленина и Троцкого русская революция имела целью завоевание капиталистического мира (по крайней мере, Европы), отчасти потому, что коммунистические вожди были убеждены: успех революционной России невозможен, если к ней не присоединятся промышленно развитые страны Европы (как минимум, Германия), отчасти в силу веры в то, что победа коммунистической революции во всем мире приведет к исполнению их светски-мессианских надежд.
Отказ от этих надежд и связанная с ним победа Сталина привела к полному изменению природы советского коммунизма. Уничтожение почти всех старых большевиков явилось лишь символическим актом разрушения старой революционной идеи. Сталинский лозунг «Социализм в одной отдельно взятой стране» преследовал одну простую цель: быструю индустриализацию России, не совершенную при царизме. Россия повторила тот же процесс накопления капитала, через который Запад прошел в XVIII–XIX веках. Главная разница заключается в том, что в западных странах использовались исключительно экономические средства, а сталинская система прибегла к политическим санкциям – прямому террору; кроме того, она использовала социалистическую идеологию, чтобы подсластить эксплуатацию масс. Сталинская система не была ни социалистической, ни революционной; она представляла собой государственный капитализм, основанный на беспощадных методах планирования и экономической централизации.
Эпоха Хрущева характеризовалась тем, что в силу успешного накопления капитала население смогло позволить себе гораздо более высокий уровень потребления, от него требовалось приносить меньше жертв; результатом этого стало значительное ослабление политического террора.
Однако правление Хрущева никоим образом не изменило советское общество в одном основополагающем смысле: режим не стал ни социалистическим, ни революционным; он остался чрезвычайно консервативным, основанным на классовом подходе и принуждении, хотя и экономически эффективным. Если целью демократического социализма является эмансипация человека, преодоление его отчуждения и в конечном счете освобождение от государства, то «социалистические» лозунги в советской России отражают пустую идеологию, а общественная реальность являет собой прямую противоположность истинному социализму. Правящий класс Советского Союза не более революционен, чем были искренними последователями учения Христа римские папы времен Возрождения. Пытаться объяснить эпоху Хрущева, цитируя Маркса, Ленина или Троцкого, значит совершенно не понимать историческое развитие, имевшее место в Советском Союзе, и проявлять неспособность оценивать различие между фактами и идеологией. Следует добавить, что наше отношение служит лучшей пропагандой, какую только могли бы пожелать русские. Вопреки фактам они стараются убедить рабочих Западной Европы и крестьян Азии в том, что представляют осуществленную идею социализма, бесклассовое общество и т. д. Западное общество, попадаясь на удочку этой пропаганды, делает именно то, что нужно русским для подтверждения этих утверждений. (К сожалению, очень немногие, за исключением социал-демократов, обладают достаточными знаниями, чтобы видеть разницу между социализмом и его искаженной и развращенной формой, именующей себя советским социализмом.)
Роль, которую играет Россия, еще более подчеркивает факт ее страха перед потенциально экспансионистским Китаем. В один прекрасный день Россия может оказаться в таком же положении в отношении Китая, как мы, по нашему мнению, – в отношении России. Если бы угроза России со стороны Соединенных Штатов исчезла, Россия могла бы обратить свою энергию на отражение опасности со стороны Китая, если бы всеобщее разоружение не положило конец всяким угрозам такого рода.
Приведенные выше соображения указывают на то, что опасность, которая возникла бы, если бы Советский Союз не отказался от своих вооружений, более незначительна, чем кажется многим. Воспользуется ли Советский Союз своим военным превосходством, чтобы оккупировать Соединенные Штаты или Западную Европу? Не считая того, что агентам Советского Союза было бы как минимум чрезвычайно трудно управлять экономической и политической машинами Соединенных Штатов или Западной Европы, и не считая отсутствия у России жизненной необходимости в завоевании этих территорий, коммунистам это было бы весьма не с руки – по причине, которая обычно недооценивается. Даже прокоммунистические рабочие на Западе не представляют себе степени принуждения, которому они подверглись бы при советской системе. Они, как и рабочие, не разделяющие коммунистических взглядов, противились бы новым властям, которым пришлось бы использовать против протестующих танки и пулеметы. Это усилило бы революционные тенденции в сателлитных государствах или даже в самом Советском Союзе, что было бы чрезвычайно нежелательным для советских руководителей и оказалось бы особенно опасным для хрущевской политики либерализации и тем самым для политического положения Хрущева.
Со временем Советский Союз мог бы попытаться использовать свое военное преимущество для проникновения в Азию и в Африку. Это возможно, но даже при существующей политике вооруженного сдерживания сомнительно, чтобы Соединенные Штаты на самом деле захотели начать термоядерную войну, чтобы воспрепятствовать русским добиться определенных преимуществ в мире за пределами Европы и американского континента.
Все эти заключения могут быть ошибочными, однако сторонники одностороннего разоружения полагают, что вероятность ошибки с их стороны значительно меньше шанса на то, что продолжение гонки вооружений положит конец той цивилизации, которую мы стремимся сохранить.
Некоторые психологические соображения
Нельзя обсуждать вопрос о том, что может случиться в результате одностороннего – да и двухстороннего тоже – разоружения, не изучив некоторые психологические аспекты. Наиболее распространенным является довод «русским нельзя доверять». Если доверие рассматривается в моральном смысле, то, к сожалению, несомненно, что политическим лидерам редко можно доверять. Причина этого кроется в разрыве между личной и общественной моралью: государство, сделавшись идолом, оправдывает любую безнравственность, совершенную в его интересах, в то время как те же политические лидеры никогда не совершили бы ничего подобного, действуя в собственных частных интересах. Впрочем, выражение «доверять людям» имеет и другой смысл, смысл, гораздо более важный в политическом отношении: речь идет о вере в то, что люди – разумные и рациональные существа и будут действовать соответственно. Если я имею дело с оппонентом, на разумность которого могу полагаться, я могу оценить его мотивы и в некоторой степени предсказать их, потому что существуют определенные правила и цели, в частности, выживание и соразмерность целей и средств, которые являются общими для всех разумных людей. Гитлеру нельзя было доверять, потому что разумности ему не хватало, и именно это обстоятельство привело к уничтожению его самого и его режима. Представляется совершенно ясным, что сегодняшние советские лидеры – разумные и рациональные люди, а следовательно, важно не только знать, на что они способны, но и предвидеть то, что их мотивирует[26].
Вопрос о том, вменяемы ли народ и его вожди, ведет к другому соображению, важному и для нас, и для русских. При обсуждении контроля над вооружениями многие аргументы базируются на рассмотрении того, что возможно, а не того, что вероятно. Различие между этими двумя подходами как раз и есть различие между параноидным и вменяемым мышлением. Непоколебимое убеждение параноика в правильности его иллюзий основывается на том факте, что они логически возможны, а следовательно, неопровержимы. Логически возможно, что его жена, дети, коллеги ненавидят его и составили заговор с целью убить его. Пациента нельзя убедить в том, что это невозможно, ему можно только сказать, что это чрезвычайно маловероятно. Если последнее утверждение требует изучения фактов и в некоторой степени веры в жизнь, то для параноидной позиции достаточно одной лишь возможности. Я полагаю, что наше политическое мышление страдает от подобных параноидных тенденций. Нам следовало бы думать о том, что вероятно, а не о том, что возможно. Это – единственный разумный и рациональный способ управлять как жизнью индивида, так и жизнью государства.
В психологическом отношении существует определенное непонимание радикального разоружения, которое часто проявляется при его обсуждении. Во-первых, одностороннее разоружение понимается как подчинение и уступка. Напротив, пацифисты и прагматики-гуманисты полагают, что одностороннее разоружение возможно лишь как выражение глубоких духовных и моральных перемен в нас самих. Это – акт мужества и сопротивления, а не трусости и капитуляции. Формы сопротивления различаются в зависимости от точки зрения сторон. Последователи Ганди и такие люди, как С. Кинг-Холл, проповедуют сопротивление ненасилием, что, несомненно, требует максимума смелости и веры; они приводят в пример сопротивление индийцев Британии или норвежцев – нацистам. Эта точка зрения ярко представлена в книге «Говори правду власти»[27].
Со своей стороны мы не приемлем исходно эгоистичного отношения, по ошибке названного пацифизмом и более заслуживающего названия разновидности безответственного антимилитаризма. Мы также не согласны с утопизмом. Хотя выбор ненасилия связан с радикальными переменами в человеке, он не требует совершенства. Мы старались показать, что готовность испытывать страдание, а не причинять его другим, есть суть жизни по принципам ненасилия, и что мы должны быть готовы, если потребуется, заплатить самую дорогую цену. Несомненно, если человечество готово в войнах потратить миллиардные средства и заплатить бесчисленными жизнями, нельзя отмахиваться от ненасилия, говоря, что при ненасильственной борьбе люди могут быть убиты! Также совершенно ясно, что если отсутствуют приверженность цели и готовность приносить жертвы, то ненасильственное сопротивление не может быть эффективным. Напротив, оно требует большей дисциплины, более напряженной подготовки, большего мужества, чем насилие.
Некоторые думают о вооруженном сопротивлении, о мужчинах и женщинах, защищающих свою жизнь и свободу с помощью ружей, пистолетов, ножей. Вполне можно себе представить, что обе формы сопротивления – насильственная или ненасильственная – могут воспрепятствовать нападению агрессора. По крайней мере, это более реалистично, чем считать, будто использование термоядерного оружия могло бы привести к «победе демократии».
Пропагандисты «безопасности через вооружение» иногда обвиняют нас в нереалистичном, глупо оптимистичном представлении о природе человека. Они напоминают, что «извращенное человеческое существо имеет темную, нелогичную, иррациональную сторону»[28]. Они заходят даже так далеко, чтобы утверждать, что «парадокс ядерного сдерживания есть вариант фундаментального христианского парадокса. Чтобы жить, мы должны выразить готовность убивать и умирать»[29]. Независимо от этой грубой фальсификации христианского учения, мы ни в коей мере не закрываем глаза на потенциальное зло в человеке и трагические аспекты жизни. Действительно, бывают ситуации, когда человек должен быть готов умереть, чтобы жить. В такой готовности при насильственном или ненасильственном сопротивлении я вижу выражение принятия трагичности и жертвенности. Однако нет трагедии и жертвы в безответственности и беспечности; нет смысла и достоинства в идее уничтожения человечества и цивилизации. Человек несет в себе потенциал зла; сама его жизнь подвержена противоречию, порождаемому условиями его существования. Однако эти истинно трагичные аспекты не следует путать с последствиями глупости и отсутствия воображения, с готовностью поставить на карту будущее человечества.
Наконец, рассмотрим последнее критическое замечание в адрес одностороннего разоружения, заключающееся в том, что в отношении коммунизма проявляется излишнее потворство. Наша позиция как раз и заключается в отрицании принципа всемогущества государства; сторонники одностороннего разоружения резко противятся превосходству государства, они не хотят, чтобы оно обрело все возрастающую силу, что неизбежно при гонке вооружений, они отрицают право государства принимать решения, которые могут привести к уничтожению огромной части человечества и сделать будущие поколения обреченными. Если основополагающий конфликт между советской системой и демократическим миром заключается в вопросе защиты индивида от поползновений со стороны всемогущего государства, то поддержка одностороннего разоружения наиболее радикально противостоит принципу советской системы.
Обсудив доводы в пользу одностороннего разоружения (в широком смысле), хочу вернуться к практическим шагам в этом направлении. Я не отрицаю, что ограниченная форма одностороннего разоружения сопряжена с риском, но учитывая, что современные методы переговоров не дают результатов и что шанс на успех в будущем невелик, учитывая огромную опасность, связанную с продолжением гонки вооружений, я считаю, что и практически, и морально такой риск оправдан. В настоящее время мы оказались в положении, когда шанс выжить мал, если, конечно, мы не хотим искать утешения в надеждах. Если у нас будет достаточно убежищ, если будет достаточно времени для предупреждения и эвакуации городов, если «средства активной защиты и нападения Соединенных Штатов смогут контролировать ситуацию после обмена немногими ударами, дело может ограничиться всего лишь пятью, двадцатью пятью или семидесятью миллионами убитых»[30]. Впрочем, если эти условия не осуществятся, «враг сможет повторными ударами добиться почти любого уровня смертности и разрушения, какого пожелает»[31]. (Такая же угроза, как я думаю, существует и для Советского Союза). В такой ситуации, когда «нации противостоят друг другу в последний момент, когда соглашение еще может положить конец риску ужасающей войны, развязанной фанатиками, безумцами или честолюбцами[32], совершенно необходимо преодолеть инерцию привычного мышления и, главное, увидеть новые альтернативы выбору, который мы имеем сейчас.