— Разве она различает цвета? — полюбопытствовал товарищ Бурлаков.
— Кет, она совершенно слепая! Но каким-то образом чувствует темное и не любит его. Боится. Из-за нее не раз срывалась идейно-воспитательная работа. Как хотите, но яблочко от яблони… гм, да… Никогда не видела такой строптивой девочки. Просто ужас! И что самое плохое: она действует на ребят. Всеми командует. И учтите, вся ответственность на мне. Ведь наш директор — вы, наверно, знаете — слепой…
— Слепой?! — ахнул Бурлаков. На его живом, веснушчатом лице промелькнуло выражение жалости и уважения.
— Я ее вчера спрашиваю, Гагину, — продолжала завуч, — как ты понимаешь принцип «кто не работает, тот не ест»?
— Простите, — перебил ее посетитель, — может, вы пошлете за девочкой? Если можно, разрешите нам с ней погулять. Ребята не возражают, если мы вчетвером отправимся на приморский бульвар?
Ребята не возражали. Пока пришла Ата, завуч рассказывала, как поставлена в интернате идейно воспитательная работа, и намекнула, что фактическим директором является она, «потому что, сами понимаете, — слепой…».
— А где директор?
Оказалось, что директор уехал в командировку в Москву.
— А какой предмет он преподает?
— Географию.
В кабинете на шкафах стояло несколько огромных глобусов, на которых все было обозначено выпукло.
Санди внимательно разглядывал глобусы, когда с треском распахнулась дверь и в кабинет стремительно вбежала сердитая девочка лет тринадцати.
— Вы меня опять звали, вам еще не надоело говорить об одном и том же? — язвительно начала девочка, останавливаясь- посреди кабинета.
— Как ты со мной разговариваешь? И… ты опять бежала? В правилах…
— Ведь это вы составили правила! Только вы одна можете требовать, чтобы дети ходили, как старики…
Девочка вдруг замолкла и прислушалась.
— Кто еще здесь? — спросила она вдруг неуверенно. Ермак кашлянул и встал. Ата бросилась к нему:
— Ермак, это ты? Почему тебя так долго не было? Ты болел? Или твоя мама опять…
— Я потом расскажу, — перебил ее Ермак. Товарищ Бурлаков поднялся:
— Разрешите откланяться, Анна Гордеевна. Значит, мы пойдем прогуляемся. У Аты есть пальто?
— Кто вы? — спросила девочка, нахмурившись.
— Инспектор. Меня зовут Ефим Иванович. Ата сбегала за пальто и косынкой.
— Ата, это Санди! — сказал Ермак, когда вышли на улицу. Девочка протянула руку:
— Здравствуйте, Санди. Ермак часто рассказывал о вас. Вы мне покажете ваши корабли?
Санди пожал маленькую горячую руку, но при этом так растерялся, что не сразу ответил.
— Вы меня не бойтесь, — засмеялась Ата, — я не злая. Спросите у Ермака. Просто я ее ненавижу, эту Анну Гордеевну! Ох как я ее ненавижу! Я всем ребятам объяснила, что она плохая. Как они раньше не понимали? Ребята меня слушают. Мы будем ее изводить, пока она не уйдет из интерната!
— Об этом мы еще поговорим, — пробурчал Ермак недовольно.
Ата шла уверенно, как будто видела. И хотя она крепко держала Ермака за руку, но всякий бы понял — просто она очень соскучилась.
Санди подумал, что Ата была бы, пожалуй, красивой, если бы ее не портило что-то свойственное многим слепым: какая-то угловатость, дикость, некрасивое выражение угрюмости.
На приморском бульваре было мало народу. Курортники уже разъехались. Ата сама выбрала скамейку и села с краю, возле Ермака. Потом она повернула лицо к инспектору.
— ото я вам нужна? Наверно, Анна Гордеевна на меня нажаловалась… Конечно, я мешаю ей работать. Наверно, меня надо изгнать из интерната. Я не могу не мешать ей. Просто не удержусь. Я ее ненавижу.
— За что? — спокойно спросил инспектор.
— За то, что она принижает нас. Она хочет, чтобы мы все время помнили, кто мы: слепенькие! А я внушаю ребятам: пусть живут, как зрячие. Мы нисколько не хуже! Ох, пожалуйста, найдите мне работу. Только не шить — я терпеть не могу шить. Я бы хотела работать на заводе. Вы знаете, я хорошо освоила токарное дело. В мастерской мной довольны… Хотите, спросите у нашего техрука!
— Тебе надо учиться, — возразил Ефим Иванович. — Разве ты не любишь учиться?
— Конечно, люблю. Особенно математику. Но я бы хотела… — Она грустно умолкла.
— Что бы ты хотела, Ата?
— После уроков приходить домой… Вы не знаете, как тяжело находиться в школе день, и ночь! И всегда над тобой воспитатель, даже когда ты спишь. Кроме того, девчонки очень болтливы, и меня это утомляет. Почему они не хотят немного помолчать и подумать? Зачем меня отдали в интернат, а комнату забрали… У нас была хорошая комната, светлая, очень светлая, да и большая. Где же я буду жить после интерната? В общежитии? С какой стати! Если бы… инспектор, то не могли бы попросить кого нужно, чтобы мне вернули мою комнату?
— Но как же ты одна… — начал было Ефим Иванович и запнулся.
— О, я в с е умею делать! Правда, Ермак? И готовить, и убирать, и ходить на базар. Ведь бабушка долго болела, и я сама все делала. Да еще ухаживала за ней. Зачем мне их домоводство! Я все умею делать. Пусть лучше чаще пускают в мастерскую. Я стану хорошим токарем и поступлю на завод.
— Но тебе надо учиться!
— Я буду работать и учиться. Я ведь очень здоровая и сильная. Я вое успею. И… я хочу жить одна!
Инспектор долго смотрел на нее. Странное выражение и гнева, и растроганности прошло по его гладко выбритому лицу. Он неистово потер подбородок.
— Ладно, Ата, я подумаю, что можно для тебя сделать. А у тебя нет никаких родных? Нет? А где твои родители?
Лицо девочки искривилось от злобы.
— У меня нет родителей! Разве я знаю, где они… Бросить меня и удрать неизвестно куда… Бабушка говорила, что я такая же шальная, как моя мать. И… — Голос ее, звучавший пронзительно и резко, вдруг дрогнул, в нем зазвенели слезы давней обиды. — Бог шельму метит. Это она про то, что я… незрячая. Но отец-то — ее ненаглядный сынок — хорошо видит. Только ч т о он видит?
— Но он приезжал тебя повидать?
— Нет! Я даже не знаю, где он, где мама… Может, они давно умерли? Или у них другие дети? Что им до меня. А папа даже не посмел приехать сам. Прислал вместо себя приятеля. Бабушке было стыдно, что он бросил нас. Она не велела никому говорить. Я бы и сама не сказала. Что за отец, что не приходит десять лет. А приятель пришел ночью и ночью же ушел. Он оставил бабушке облигацию, которая выиграла много денег. Мы тогда оделись во все новое и стали хорошо питаться.
— Он присылал еще денег?
— Нет…
— На какие же средства вы жили?
— У бабушки была маленькая пенсия за мужа. Нам помогал Станислав Львович, отец Ермака. Раз в три месяца он приносил бабушке денег.
— Он добрый человек?
— Я его ненавижу! — был безапелляционный ответ. «Похоже, что эта девочка ненавидит полсвета!»—подумал Санди.
Ермак сидел потупившись, ни на кого не глядя.
Видимо, Ефиму Ивановичу хотелось еще о многом расспросить Ату, но он взглянул на Ермака и переменил разговор:
— Гм! Значит, ты любишь математику… Ата не ответила.
— Слушай, Ата, — сказал Ермак, — тебя посмотрит одна хорошая докторша. Она делает операции на глазах и многим возвратила зрение. Сандина мама работает вместе с ней, и она тебя к ней отведет.
— Пусть посмотрит, — равнодушно отозвалась Ата, — наша докторша говорит: если оперировать, мало шансов на удачу. Один шанс на тысячу.
— Пусть хоть на миллион, а вдруг… — горячо возразил Ермак.
Все помолчали. Инспектор как-то озадаченно смотрел на слепую, на ее зеленое пальто, ободранные башмаки, будто недовольный собой. Потом он бережно взял ее руку в свои большие ладони.
— Давайте, ребята, знакомиться как следует. Меня зовут Ефим Иванович Бурлаков. Что? Говорил? Почему же вы не называете меня по имени? Кстати, Санди, я хорошо знаком с твоей родственницей Ксенией Гавриловной!
— Тетя Ксеня! — воскликнул Санди.
— Да. Мы с ней были в одном партизанском отряде…
— Дедушка тоже партизан! — сказал Санди.
— Да. И Александра Кирилловича знаю близко. Он был нашим командиром. А я… мне тогда было всего пятнадцать лет. Мы с тетей Ксеней часто ходили в разведку. Удачно. Тетка и деревенский парнишка ни в одном полицае не вызывали сомнений. Мы побирались. В худшем случае нам давали по затылку, чтоб катились прочь. Передавай тете Ксене привет от Ефимки. Скажи, что я скоро ее навещу. А сейчас… подождите-ка меня здесь.
Ефим Иванович пошел к киоску неподалеку, купил три самые большие шоколадки, вручил их ребятам и, коротко попрощавшись, ушел, все так же чем-то недовольный.
Ребятам он понравился.
— Я сразу понял, что он военный, хоть и одет в штатское, — заметил Ермак и добавил с уважением — Бывший партизан!
Шоколадку он спрятал в карман. Санди понял для кого и, в свою очередь, сунул ему в руку гостинец. Ермак спокойно взял.
— Я сразу понял, что он военный, хоть и одет в штатское, — заметил Ермак и добавил с уважением — Бывший партизан!
Шоколадку он спрятал в карман. Санди понял для кого и, в свою очередь, сунул ему в руку гостинец. Ермак спокойно взял.
Все трое молчали. Санди смотрел на лиловатый морской горизонт, над которым медленно таял дымок парохода, на чистое глубокое небо, на проходивших мимо матросов и думал: «Какое это несчастье, страшное и непоправимое, неутешное, — не видеть». Он взглянул на Ату. Девочка успокоилась. На смуглом лице проступила умиротворенность. Она отдыхала душевно. Похоже, что все дни она пребывала в беспрестанном раздражении. А глаза у нее были красивые, хоть и незрячие: большие, зеленовато-голубые, как морская вода на глуби. Ресницы длинные и густые, а брови тонкие, темные. Она сдернула с головы косынку — солнце пригревало, — и слабый ветерок, дувший с моря, чуть-чуть шевелил на висках светло-каштановые волосы, блестящие и прямые, заплетенные сзади в две тугие косы.
Каждый чувствовал себя очень хорошо. Потом мальчики проводили слепую до интерната, уговорившись, что зайдут за ней в воскресенье с утра. Ермак просил Ату «не бунтовать» и не связываться с Анной Гордеевной. Ата обещала: «Если выдержу…» Прощаясь, она подставила Ермаку щеку для поцелуя. Ермак покраснел, сморщился — он стеснялся Санди, — но поцеловал ее тотчас, без задержки.
«Нет, это не из жалости, — подумал Санди. — Ермак действительно ее самый близкий друг. Он всегда будет ей самым большим другом, и никому другому».
Санди не завидовал. С непривычным смирением он был благодарен Ермаку за те крохи дружбы, которые тот мог ему уделить.
Санди впервые понял, как у него самого много было в жизни, как щедро его одарила судьба, и ему даже стало неловко. Санди не знал, как живет его друг. И почему-то стало страшно узнавать. А вдруг что-нибудь очень плохое? Санди даже фильмов не любил тяжелых. Не мог читать Достоевского. А его «Неточку Незванову» хоть и дочитал, но так расстроился, что от тоски не знал, куда деться. «Оливер Твист» наводил на него ужас, и спасал только хороший конец. Почему Ермак никогда не рассказывает о своих родителях? Одно было ясно: плохо они заботились о своем сыне.
Глава третья БАБУШКА РАЗОБЛАЧАЕТ НЕОЖИДАННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
После того как Санди еще раза два приводил Ермака к себе, Вера Григорьевна решила, что ей пора вмешаться. Если отцу некогда, а мать доверчива до легкомыслия, значит, приходится действовать бабушке. Необходимо было проверить, из какой семьи новый товарищ Сашеньки.
Начала бабушка с телефонного звонка директору школы Рождественскому. Объяснив ему не без труда, в чем дело, она спросила:
— Что из себя представляют родители Зайцева? Директор чуть замялся:
— Гм. Как я понимаю, вас беспокоит, не навредит ли вашему внуку эта дружба? Могу вас заверить: Зайцев очень хороший мальчик. Учится на четверки и пятерки. Дисциплинирован, выдержан, отзывчив, добр. Дружба с ним может только облагородить!
— Меня интересуют его родители, — ледяным тоном напомнила бабушка.
— Родители? Гм. У него не очень удачные родители.
— Как это понять?
— Они плохо заботятся о мальчике. Не помогают ему в учебе. Забывают о нем… Подозреваю, что забывают его покормить. Однажды на уроке у мальчика потемнело в глазах. Да.
— Могу я попросить их адрес?
Директор пробормотал что-то нечленораздельное и повесил трубку. Но не так-то легко было отделаться от Веры Григорьевны Дружниковой. Адрес она получила от заведующей учебной частью. Далековато. Пушечная улица, дом номер один. За Карантинной слободой. Теперь этот район, кажется, называется Фрунзенским. Почему Ермак не посещал ближайшую школу? Странно. Может, его там исключили за плохое поведение? В школе номер тринадцать, где учился Санди, Зайцев появился с пятого класса…
Вера Григорьевна, никому не говоря, с утра отправилась выполнять долг. Сначала она хотела взять такси, но, будучи скуповатой и рассудив, что туда, пожалуй, «сдерут рубля два», она поехала на троллейбусе. Сойдя на Пушечной, она перешла улицу и стала искать дом номер один. Ну и дома! Начало девятнадцатого века. Как это они уцелели в последнюю войну! Она остановилась перед угрюмым, облупленным двухэтажным домом, наклонившимся над самым обрывом. Пахло водорослями, морем, но из подворотни несло гниющими отбросами. В туннеле под домом лежали кучи мусора, приготовленные к вывозу. Чего смотрит санитарная инспекция? Какие грязнули здесь живут! В длинном, узком каменном дворе какая-то очень толстая женщина в байковом халате и пуховом платке развешивала на веревке белье. Она с готовностью устремилась к Вере Григорьевне.
— Будьте любезны… Зайцевы здесь живут?
Толстуха скорчила гримасу и подозрительно оглядела Веру Григорьевну, но осмотр ее, видимо, успокоил (бабушка одевалась добротно и современно).
— Вы из школы? — вдруг решила она.
— Да, да!
— Тогда, пожалуйста, пройдите ко мне. Я вам расскажу все. Я сама хотела сходить в школу, да все никак не соберусь. Это же безобразие! Бедный мальчуган! Я сейчас, сию минуту…
Быстро развесив оставшееся белье, женщина подхватила таз и провела Веру Григорьевну в свою квартиру на втором этаже — ход со двора, узенькая деревянная лестница. В маленькой квартирке оказалось уютно и чисто. Усадив Веру Григорьевну на старомодный диван с полкой, под которой была приколота вязаная кружевная салфетка, женщина, не теряя времени, приступила к рассказу:
— Вы не представляете, что это за люди. Сам-то вечно без работы, она служит где-то в гостинице. Водят к себе ночевать — в гостинице часто нет номеров. И чего только милиция смотрит? Каждый день пьянки-гулянки. К ним ходят какие-то подозрительные люди. Сам-то Станислав Львович сидел в тюрьме за продажу краденого. Ужасно! О ребенке совсем не заботятся. Нисколько. Он был такой вот крошка… Гертруда сунет ему кусок колбасы или сыра и выкинет на лестницу… зимой. Конечно, соседи брали его к себе. У меня он частенько ночует, вот на этом самом диване. А уроки учит вот за этим столом, когда холодно и дождь… В хорошую погоду он уходит с учебниками к морю. К сожалению, я могу ему помогать, только когда муж в рейсе: он буфетчик на пароходе. И ему не нравится, когда здесь крутится чужой мальчик. Детей у нас нет. так он, знаете, не привык.
Несчастный мальчик! И такой славный, милый, ласковый. Скажет: «Тетя Глаша, вы устали, полежите, а я вымою пол». Он все умеет делать — и мужскую и женскую работу. Ведь дома только он один и убирает. Гертруда боится руки испортить. Просто лентяйка. Мать ее была труженица, баловала дочку, и вот результат. Назвала ее Гертруда, что значит «герой труда». А выросла бездельница, паразит. Бабушка умерла от горя, когда внучонку было всего два годика.
Мы вот во дворе все удивляемся: откуда Ермак такой хороший? Ведь никто его не воспитывал. Если бы другому такие условия, давно бы стал воришкой. А этот копейки не возьмет. У меня мелочь всегда на трюмо лежит. Грешным делом пересчитывала — нет, никогда не возьмет. Честный! А их как жалеет! Если бы не Ермак, они бы отродясь супа не съели, так, на сухомятке, бы и жили: колбаса и чай. Ермак соберет пустые бутылки, сдаст их, купит граммов двести мяса, картошки; я ему дам горстку крупы, луковку, так он сварит суп и накормит их.
А когда они с похмелья, злые ужасно, как цепные собаки, и бьют его чем попало. Но следов не оставляют, а это не считается. Да Ермак никогда и не станет жаловаться. Ни за что! Про себя переживет, и все. А когда Станислав Львович сидел, еще хуже было. Эта женщина каждый день наводила к себе гостей, и они здесь пьянствовали. Он и вернулся как раз в такую гулянку. Другой бы возмутился, а этот обрадовался — есть что выпить…
Соседка — ее звали Глафира Егоровна — долго рассказывала «учительнице» про Зайцевых. Вера Григорьевна внимательно слушала. Лицо ее словно окаменело. Глаза стали злые. Какой ужас! Бедный Сашенька! Она как чувствовала. Вот что значит не поинтересоваться, из какой семьи.
Когда Глафира Егоровна провожала гостью, она вдруг усомнилась:
— Да учительница ли вы?
— Я — кандидат наук. Жена академика Дружникова. Наверное, слышали? Нет? Ну уж знаете…
Вечером, после чая, Вера Григорьевна попросила всех задержаться в столовой. Сашеньке тоже не мешает послушать. Пусть знает.
Без всяких прикрас — действительность была достаточно «ярка» — Вера Григорьевна изложила все, что узнала утром.
Наступило долгое, тягостное молчание. Санди похолодел: теперь не разрешат дружить с Ермаком.
Дедушка, только вчера возвратившийся из Англии, выглядел утомленным. Он сидел в кресле, полузакрыв глаза, и совершенно «не реагировал». Может, ждал, что скажет молодежь. Отец нахмурился и сразу потянулся за папиросой. Мама даже побледнела.