— Оскар! Оскар Фридман! — раздался голос из людской гущи — будь он зримым, он походил бы на письмена на скрижалях. — Оскар Фридман, слезь с крыши! Немедленно! — Раввин Биндер простер длань горе, грозно наставил перст на Оззи. Ни дать ни взять диктатор, но диктатору этому — по нему было видно — только что плюнул в глаза лакей.
Оззи ничего не ответил. Не задержав взгляд на раввине Биндере, он принялся складывать картину мира внизу: разбирал, где стоят, где не стоят люди, где друзья, где недруги, где участники, где зеваки. Его друзья нестройными звездообразными группками сгрудились вокруг раввина Биндера — он все еще простирал длань горе. Центром звезды, концы которой завершали не ангелы, а пять подростков, был Итци. Что за картину являл собой мир — эти звезды внизу, раввин Биндер внизу… Оззи — только что он и телом-то своим не владел — вдруг открылся смысл слова «власть»: открылся Покой, открылась своя Сила.
— Оскар Фридман, спускайся, считаю до трех!
Мало кто из диктаторов соглашался ждать до трех, пока подданные выполнят его приказ, но, как водится, раввин Биндер диктатором был лишь с виду.
— Оскар, ты спустишься?
Оззи согласно кивнул, хотя не имел намерения нигде — ни в подлунном мире, ни в поднебесье, куда он вознесся, — подчиниться раввину Биндеру, досчитай тот хоть до миллиона.
— Ладно, — сказал раввин Биндер. Провел рукой по черной шевелюре, не хуже, чем у Самсона, словно такой жест предписывался ритуалом, а без него счет нельзя и начинать. Другой рукой начертал в воздухе круг и сказал:
— Раз!
Гром не грянул, гроза не разразилась. Напротив, тут-то, словно только такого сигнала она и ждала, на крыльце синагоги появилась персона уж ни в коей мере не грозная. Яаков Блотник не так вышел, как высунулся из двери в надвигающиеся сумерки. Держась за дверную ручку, он возвел глаза на крышу:
— Ой!
В его стариковскую голову если что и взбредало, то крайне медленно, точно на костылях, и, хотя он не мог представить, зачем парень залез на крышу, он знал, что это нехорошо, то есть, нехорошо для евреев. Яаков Блотник все, что ни происходило в мире, оценивал просто: хорошо или нехорошо это для евреев.
Он приложил свободную руку к иссохшей щеке: «Ой, Готеню!»[53] После чего быстро — быстро для него — опустил голову и обозрел улицу. И кого он там увидел — раввина Биндера (тот только что дрожащим голосом произнес «два», как человек, который пришел на аукцион с тремя долларами в кармане), учеников — и больше никого. Пока что «для евреев это было не так и плохо». И все-таки нужно, чтобы мальчишка, пока его никто не увидел, тут же слез с крыши. Но вот вопрос: как снять мальчишку с крыши?
Всем, у кого когда-либо забирался на крышу кот, известно, как его достать. Нужно вызвать пожарную команду. Или для начала позвонить на телефонную станцию и спросить, как вызвать пожарную команду. Ну а потом заскрежещут тормоза, затрезвонят колокола, зазвучат зычные команды. И кота снимут с крыши. Так же нужно поступить, чтобы снять мальчишку с крыши.
То есть так же поступить, если ты Яаков Блотник и у тебя однажды забрался на крышу кот.
* * *Когда пожарные машины — числом четыре — прибыли, раввин Биндер уже четыре раза досчитал до трех. Огромная пожарная машина обогнула угол, с нее спрыгнул пожарный, подбежал к желтому гидранту перед синагогой и с остервенением принялся откручивать заглушку. Раввин Биндер подскочил к нему, схватил за руку.
— У нас ничего не горит…
Пожарный, не оборачиваясь, что-то буркнул, не переставая откручивать заглушку.
— У нас ничего не горит, ничего не горит… — надрывался Биндер.
Пожарный снова что-то буркнул, тогда раввин обхватил его лицо обеими руками и повернул к крыше.
Оззи показалось, что раввин хочет отвинтить пожарному голову, все равно как отвинчивают пробку. Он не мог удержаться от смеха — ну и зрелище, семейный портрет, да и только: раввин Биндер в черной кипе, пожарный в красной каске, а рядом притулился низенький желтый гидрант — ни дать ни взять младший братишка с непокрытой головой. С края крыши Оззи приветствовал эту картину глумливым взмахом руки, и тут же его правая нога поползла к краю крыши. Раввин Биндер закрыл глаза руками.
Пожарные работают споро. Оззи еще не восстановил равновесие, а на газоне перед синагогой уже развернули огромную, круглую, желтую сетку. Пожарные, державшие ее, сурово, безучастно смотрели на Оззи.
Один из них повернулся к раввину Биндеру:
— Этот парень, он что — псих или как?
Раввин Биндер отнял руки от глаз, медленно, боязливо, как отдирают пластырь. Проверил: на тротуаре — ничего, в сетке вмятин нет.
— Так он будет прыгать или что? — крикнул пожарный.
Голосом, теперь уже никак не трубным, раввин Биндер в конце концов выговорил:
— Да, да, вроде бы да… Грозился, что прыгнет.
Грозился? С чего бы, на крышу он залез — это Оззи помнил, — чтобы отвязаться от Биндера; прыгать он и не думал. И убежал он, чтобы отвязаться от Биндера, и, по правде говоря, на крышу лезть не собирался — его туда загнали.
— Как его зовут, этого мальца?
— Фридман, — ответил раввин Биндер. — Оскар Фридман.
Пожарный посмотрел на Оззи:
— Оскар, ты чего? Ты прыгнешь или как?
Оззи не ответил. Если честно, ничего такого ему и в голову не приходило.
— Слушай, Оскар, хочешь прыгать, прыгай, не хочешь — не прыгай. Не трать наше время попусту, слышь?
Оскар посмотрел на пожарного, потом на раввина Биндера. Ему захотелось, чтобы раввин Биндер снова закрыл глаза руками.
— Я прыгну.
И пронесся по краю крыши до того угла, куда сетка не доходила, — размахивая руками, рассекал воздух и с силой хлопал себя по брюкам. При этом издавал вопли наподобие пожарной машины: «Уи…уи…» и перегибался через край крыши чуть не до пояса. Пожарные бросились за угол — развернуть сетку там. Раввин Биндер невнятно воззвал к небесам и закрыл лицо руками. Все двигались быстро, рывками, как в немых фильмах. Толпа, подвалившая вслед за пожарными машинами, издала долгое — не хуже, чем при запусках фейерверка на 4 июля[54], — «О-о-а-а-ах!». В суматохе на толпу никто особого внимания не обратил, за исключением конечно же Яакова Блотника — свесясь с дверной ручки, он пересчитывал головы:
— Фир ун цванцик…финф ун цванцик! Ой, гут![55]
Тогда, с котом, все было иначе.
Раввин Биндер сквозь пальцы обследовал тротуар, сетку. Пусто. Оззи меж тем несся к другому углу. Пожарные понеслись следом, но не поспевали за ним. Стоит Оззи захотеть, и он спрыгнет и расшибется, а когда пожарные подоспеют, на что нужна будет их сетка — разве что покрыть кровавую кашу.
— Уии…Уии…
— Эй, Оскар, — крикнул запыхавшийся пожарный. — Какого черта, ты что, в игры с нами играешь?
— Уии…Уии…
— Эй, Оскар…
Но Оззи, бешено размахивая руками, уже мчал к другому углу. Раввин Биндер чувствовал, что больше не выдержит: пожарные машины — и откуда они только взялись, надрывающий горло мальчишка — ведь он того и гляди убьется, сетка. Раввин рухнул на колени, силы его оставили и, сложив перед собой руки домиком, взмолился:
— Оскар, Оскар, ну уже хватит. Не прыгай, Оскар. Спустись, умоляю… Умоляю, не прыгай.
А чуть поодаль, из толпы послышался одинокий голос, одинокий мальчишеский голос — он прокричал парнишке на крыше одно-единственное слово:
— Прыгай!
Голос принадлежал Итци. Оззи тут же перестал размахивать руками.
— Ну же, Озз, прыгай! — Итци поломал свой луч звезды и дерзновенно, по наитию, но не штукаря, а приверженца отделился от толпы. — Прыгай, Озз, прыгай!
Не вставая с колен и не размыкая рук, раввин Биндер обернулся к Итци. Посмотрел на него и снова — видно было, что ему это нелегко, — на Оззи:
— ОСКАР, НЕ ПРЫГАЙ, НЕ НАДО! НЕ ПРЫГАЙ, УМОЛЯЮ, УМОЛЯЮ…
— Прыгай!
На этот раз голос подал не Итци, а один из лучей звезды. Когда к половине пятого, в назначенный раввином Биндером час, прибыла миссис Фридман, все малое, опрокинутое вверх тормашками небо внизу надрывалось, упрашивало Оззи прыгнуть, раввин же Биндер больше не уговаривал Оззи не прыгать, а рыдал навзрыд, уткнувшись в сомкнутые домиком руки.
* * *Миссис Фридман — и это вполне объяснимо — не могла взять в толк, что делает ее сын на крыше. И потому спросила:
— Оззи, детка, что ты там делаешь? Что случилось?
Оззи перестал визжать и руками больше не размахивал, помавал плавно, как птицы при слабом ветре, но ничего ей не ответил. Вырисовываясь на фоне низкого, затянутого тучами, темнеющего неба Оззи — свет, угасая, теперь отстукивал время быстрее, точно на антирапиде, — еле-еле помавал руками и поглядывал на кургузую женскую фигурку, свою мать.
— Что ты там делаешь, Оззи? — Она повернулась к коленопреклоненному раввину Биндеру, надвинулась на него так, что от ее живота его отделяла лишь полоса сумрака, не толще папиросной бумаги. — Что там делает мой мальчик?
— Что ты там делаешь, Оззи? — Она повернулась к коленопреклоненному раввину Биндеру, надвинулась на него так, что от ее живота его отделяла лишь полоса сумрака, не толще папиросной бумаги. — Что там делает мой мальчик?
Раввин Биндер воззрился на нее, но язык отказал и ему. Двигались лишь сомкнутые домиком руки — подрагивали, как слабеющий пульс.
— Рабби, спустите его вниз! Он убьется! Спустите, у меня, кроме него, никого нет…
— Это не в моей власти, — сказал раввин Биндер. — Не в моей власти, — и он мотнул массивной головой на толпу мальчишек позади. — Все дело в них. Да послушайте вы их.
И тут миссис Фридман впервые посмотрела на мальчишек и услышала, что они кричат.
— Все это ради них. Меня он слушать не станет. Дело в них. — Раввин Биндер говорил как в трансе.
— Ради них?
— Да.
— Почему ради них?
— Они хотят, чтобы он…
Миссис Фридман воздела обе руки — можно подумать, она собралась дирижировать небесами.
— Он пошел на такое ради них! — И жестом древнее пирамид, древнее пророков и потопов, ударила себя руками по бокам. — Мученика я родила! Нет, вы только посмотрите! — Она задрала голову. Оззи по-прежнему плавно помавал руками. — Мученик на мою голову!
— Оскар, спустись, умоляю, — простенал раввин Биндер.
Голосом на удивление ровным миссис Фридман обратилась к мальчишке на крыше:
— Оззи, спустись, Оззи. И тебе это надо, детка, — быть мучеником?
Раввин Биндер вторил ей так, точно она литанию читала:
— И тебе это надо, детка, — быть мучеником? И тебе это надо?
— Давай-давай, Оззи, будь мучником! — кричал Итци. — Будь мучником, будь!
Мальчишки, подстрекая Оззи к мучничеству, что бы это ни означало, подхватили крик.
— Будь мучником, будь мучником!
* * *Бог весть почему, когда ты на крыше, чем сильнее темнеет, тем хуже слышимость. Оззи понимал одно — обе группы хотят не того, что раньше, и хотят разного: приятели напористо и мелодично скандировали, чего хотят; мать же и раввин ровно, напевно выводили, чего не хотят. В голосе раввина, как и в материнском, уже не слышалось слез.
Сеть таращилась на Оззи гигантским незрячим глазом. Огромное, затянутое тучами небо пригнетало. Если смотреть на него снизу, оно походило на серую рифленую доску. Оззи поднял глаза к неотзывчивому небу, и тут до него дошло, с какой ни с чем не сообразной просьбой обращаются к нему приятели: они хотят, чтобы он прыгнул, расшибся; вот чего они хотят, вот отчего веселятся. А вот что уже и вовсе ни с чем не сообразно: раввин Биндер стоит на коленях и его бьет дрожь. Так что если и вопрошать себя, то не «Я ли это?», а «Мы ли это?.. Мы ли?».
Торчать на крыше оказалось делом нешуточным. Если он прыгнет, они что — уже не петь будут, а пустятся в пляс? Так или не так? Если он прыгнет, чему это положит конец? Больше всего Оззи хотелось бы просунуть руку в небеса, вытащить оттуда солнце, и чтобы оно все равно как монета — если ее подбросить — дало ответ: ПРЫГАТЬ или НЕ ПРЫГАТЬ.
Колени у Оззи подломились, подогнулись, словно готовились к прыжку. Руки — от плеч до кончиков пальцев — напряглись, отвердели, застыли. Он чувствовал себя так, точно каждый его член имел свой голос по вопросу убить ему себя или не убить и решал этот вопрос независимо от него.
И тут свет, отстукав свое время, неожиданно угас совсем, и тьма, точно кляп, заглушила и хор дружков, подначивающих его на одно, и напевы матери и раввина Биндера, умоляющих совсем о другом.
Оззи перестал подсчитывать голоса, и, пустив, как бывает, когда заговоришь неожиданно сам для себя, петуха, сказал:
— Мама?
— Да, Оскар.
— Мама, стань на колени так, как раввин Биндер.
— Оскар…
— Стань на колени, — сказал он, — не то я прыгну.
Оскар услышал всхлип, за ним шорох: поглядев туда, где стояла мать, он увидел лишь ее макушку и разметавшийся круг юбки. Она стояла на коленях обок раввина Биндера. Оззи снова заговорил:
— Пусть все станут на колени.
Толпа опустилась на колени — это он слышал.
Оззи посмотрел вокруг себя. Одну руку уставил на дверь синагоги.
— Пусть он станет на колени.
Судя по звуку — не колени стукнулись о землю, а захрустели кости, затрещала материя. Оззи слышал, как раввин Биндер охриплым шепотом сказал: «…иначе он убьется», — и, когда Оззи в следующий раз поглядел вниз, Яаков Блотник больше не висел на ручке двери, а впервые в жизни стоял на коленях, точно гой на молитве.
Что до пожарных — оказалось, натягивать сеть, стоя на коленях, не так уж и трудно.
Оззи снова посмотрел вокруг себя, потом обратился к раввину Биндеру:
— Рабби!
— Да, Оскар.
— Раввин Биндер, вы верите в Бога?
— Да.
— Верите, что Бог может сделать все-все? — Оззи окунул голову в темень. — Все-все?
— Оскар, я думаю…
— Скажите, верите ли вы, что Бог может сделать все-все?
Последовало секундное замешательство. Затем:
— Бог может сделать все-все.
— Скажите, верите ли вы, что Бог может сделать так, чтобы ребенок родился без сношения?
— Да, может.
— Повторите!
— Бог может сделать так, — признал раввин Биндер, — чтобы ребенок родился без сношения.
— Мама, теперь ты повтори.
— Бог может сделать так, чтобы ребенок родился без сношения, — сказала мать.
— Теперь пусть он скажет.
Кто был он, сомневаться не приходилось.
Долго ждать не пришлось, в сгущающейся тьме Оззи услышал, как уморительный старческий голос что-то прошамкал про Бога.
После чего Оззи заставил всех повторить это. Ну а затем заставил всех — сначала по одиночке, затем хором — сказать, что они верят в Иисуса Христа.
Когда Оззи наконец закончил катехизический опрос, опустился вечер. С таким звуком, что с улицы показалось: уж не мальчик ли на крыше вздохнул.
— Оззи? — наконец решилась женщина. — Теперь ты уже сойдешь с крыши?
Ответа не последовало, но женщина ждала и, когда Оззи наконец заговорил, голос у него был дребезжащий, плачущий и упавший, все равно как у старого звонаря, который только-только кончил бить в колокола.
— Мама, пойми наконец — ну как ты могла меня ударить. Как он мог. Ударить из-за Бога — мама, ну как можно. Никого никогда нельзя ударить из-за Бога…
— Оззи, умоляю, ну спустись уже.
— Обещай, обещай мне, что ты никого не ударишь из-за Бога.
Оззи обращался только к матери, но что-то — кто знает что? — побудило всех до одного преклонить колени и пообещать, что они никого и никогда не ударят из-за Бога.
И снова наступила тишина.
— Вот теперь, мама, я могу и спуститься, — сказал наконец мальчишка на крыше. Повернул голову направо — налево так, будто проверял — зажегся ли уже зеленый свет. — Ну а теперь я могу и спуститься…
И приземлился — в самую середку желтой сетки, засветившейся разросшимся нимбом на пороге вечера.
РЕВНИТЕЛЬ ВЕРЫ
В мае 1945-го, после того, как в Европе неделю-другую перестали воевать, меня направили в Штаты, где я и провел последние месяцы войны в учебном лагере «Кроудер» (штат Миссури). Весь конец зимы и весну я вместе с Девятой армией стремительно продвигался по Германии и, даже сев в самолет, не мог поверить, что он держит курс на запад. Умом понимал, но не мог отделаться от ощущения, что мы опять летим на фронт, где нас высадят и отправят наступать все дальше и дальше на восток, пока мы не обогнем строевым шагом земной шар, маршируя по деревням, вдоль кривых, мощенных булыжником улочек которых будут толпиться враги: смотреть, как мы захватываем то, чем прежде владели они. За последние два года я настолько зачерствел, что ни дрожащие от страха старики, ни захлебывающиеся от плача дети, ни растерянность и испуг в глазах бывших гордецов, меня уже не трогали. Мне повезло: сердце мое, как оно и бывает с пехотинцами, сначала, — точь-в-точь как их ноги, — болело, саднило, но в конце концов загрубело настолько, что куда б тебя ни занесло, — а заносило и черт знает куда, — не ощущало ровно ничего.
В лагере «Кроудер» моим начальником был капитан Пол Баррет. В тот день, когда я доложил ему, что прибыл для исполнения служебных обязанностей, он вышел из кабинета — пожать мне руку. Приземистый, резкий, вспыльчивый, он в доме ли, на улице ли ходил в натянутом до самых глаз залоснившемся подшлемнике. В Европе его направили на передовую, где он был ранен в грудь, и тяжело, а несколько месяцев назад вернули в Штаты. Он поговорил со мной о том о сем и на вечерней поверке представил солдатам.
— Господа, — сказал он, — как вам известно, сержанта Тёрстона от нас перевели. Это ваш новый сержант — сержант первого класса Натан Маркс. Он воевал в Европе и, надо думать, уже по одному этому рассчитывает иметь дело с солдатами, не с мальчишками.