— Повыше? Это как надо понимать, к генералу, что ли?
— Слышь, Шелли, — сказал Фишбейн, — к Богу, вот как надо это понимать. — Почесал щеку и посмотрел на Гальперна. — Ишь как высоко метит!
— Ша! — сказал Гроссбарт. — А вы как думаете, сержант?
— Не знаю, — сказал я. — Спросите лучше капеллана.
— Так и сделаю. Хочу попросить его поговорить со мной с глазу на глаз. И Мики попросит.
Гальперн покачал головой:
— Нет, нет, Шелдон.
— Твои права, Мики, должны соблюдаться, — сказал Гроссбарт. — Нельзя позволять помыкать собой.
— Да ладно, — сказал Гальперн. — Это больше маму беспокоит.
Гроссбарт перевел взгляд на меня:
— Вчера его вырвало. А все рагу. Сплошь свинина и вообще черт его знает, что они туда напихали.
— Я простудился, вот почему меня вырвало, — сказал Гальперн. Сбил ермолку на затылок, и она снова обратилась пилоткой.
— Ну а ты, Фишбейн, — спросил я. — Ты тоже ешь только кошерное?
Он вспыхнул:
— Не вполне. Но я не стану лезть на рожон. Желудок у меня здоровый, да и ем я мало.
Я не сводил с него глаз, и он как бы в подтверждение своих слов поднял руку: показал, что ремешок его часов затянут на последнюю дырочку.
— Но посещать службы для тебя важно? — спросил я.
— А то нет, сэр.
— Сержант.
— Дома, может, и не так уж важно, — Гроссбарт тут же встал между нами, — но вдали от дома — другой коленкор, это дает ощущение еврейства.
— Нам надо быть заодно, — сказал Фишбейн.
Я двинулся к двери; Гальперн, пропуская меня, попятился.
— Вот отчего в Германии так вышло, — Гроссбарт повысил голос, чтобы я слышал. — Оттого что евреи не были заодно. Позволили собой помыкать.
Я обернулся:
— Послушай, Гроссбарт. Не забывай: здесь армия, не летний лагерь.
Он улыбнулся:
— Ну и что?
Гальперн попытался смыться, но Гроссбарт схватил его за руку.
— Гроссбарт, сколько тебе лет? — спросил я.
— Девятнадцать.
— А тебе? — спросил я Фишбейна.
— Столько же. Мы даже в одном месяце родились.
— А ему сколько? — я указал на Гальперна: он все-таки ускользнул — стоял у двери.
— Восемнадцать. — Гроссбарт понизил голос. — Но он вроде как не может ни шнурки завязать, ни зубы почистить. Мне его жалко.
— А мне, Гроссбарт, жалко нас всех, — сказал я, — но чтобы тебе не вести себя по-человечески? Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.
— Это как надо понимать?
— Зря ты меня все время сэром величаешь. Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.
С тем и ушел. Миновал Гальперна, но он и не посмотрел на меня. Однако и за дверью меня настиг голос Гроссбарта.
— Мики, лебен[58] ты мой, вернись. Угостимся!
«Лебен». Так называла меня бабушка.
* * *А неделю спустя как-то поутру, когда я корпел над бумагами, капитан Барретт призвал меня к себе в кабинет. На этот раз он натянул подшлемник так низко, что глаз совсем не было видно. Барретт — он говорил по телефону — прикрыл трубку рукой и спросил:
— Кто такой, чтоб ему, Гроссбарт?
— Третий взвод, капитан, — сказал я. — Проходит учебную подготовку.
— С чего бы вдруг такой хай из-за кормежки? Его мамаша позвонила одному, чтоб ему, конгрессмену, насчет кормежки. — Он отнял руку от трубки, подтянул подшлемник так, что стали видны нижние веки. — Да, сэр, — сказал он в трубку. — Да, сэр. Нет, нет, я на проводе, сэр. Я спрашиваю Маркса, вот он тут…
Барретт снова прикрыл рукой трубку и повернулся ко мне.
— Звонит Гарри-Легок-на-помине, — процедил он сквозь зубы. — Конгрессмен позвонил генералу Лайману, тот — полковнику Соусе, тот — майору, майор — мне. Им что — только бы спихнуть все на меня. В чем дело? — Он погрозил мне трубкой. — Я что, не кормлю солдат? Из-за чего весь сыр-бор?
— Сэр, к Гроссбарту нельзя подходить с обычными мерками. — На мои слова Барретт издевательски ответил понимающей улыбкой. Тогда я решил подойти к делу с другого бока. — Капитан, Гроссбарт — ортодоксальный иудаист, а иудаистам запрещено есть некоторые продукты.
— Он блюет, сказал конгрессмен. Стоит ему что съесть, говорит его мать, и он блюет!
— Он приучен соблюдать некоторые диетические правила, капитан.
— И чего ради его старуха звонит в Белый дом?
— Еврейские родители, сэр, больше склонны опекать детей. Я что хочу сказать: у евреев очень тесные семейные связи. И если парень уезжает из дому, его мать теряет покой. Наверное, парень ей что-то написал, ну а мать не так его поняла.
— Ох, и врезал бы я ему! — сказал капитан. — Война, чтоб ей, идет, а ему — ишь чего захотел — подавай что-то особенное!
— Сэр, по-моему, парень тут не виноват. Думаю, если с ним поговорить, мы это дело уладим. Еврейские родители, они вечно беспокоятся.
— Да будет вам, все родители беспокоятся, не только еврейские. Но они не идут на принцип, не мутят воду…
Я прервал его, заговорил громче, жестче.
— Семейная близость, капитан, имеет большое значение, но готов с вами согласиться, иногда она выходит за рамки. Вообще-то это штука замечательная, но именно из-за нее такое и случается…
Слушать дальше, как я пытаюсь подыскать оправдание письму конгрессмена разом и в своих глазах, и в глазах Гарри-Легок-на-помине, капитан не захотел. Он снова приложил трубку к уху.
— Сэр? — сказал он. — Сэр, так вот, Маркс, он говорит, что евреи, они настырные. Говорит, мы уладим это дело здесь, в роте… Да, сэр… Непременно позвоню, сэр, как только смогу. — Он повесил трубку. — Сержант, где солдаты?
— На стрельбище.
Капитан прихлопнул подшлемник так, что он сполз на глаза, и вскочил.
— Поехали, — сказал он.
Он сел за руль, я — рядом. Весна стояла жаркая, у меня было такое ощущение, что мои подмышки под свежей накрахмаленной рабочей формой расплавятся и растекутся по бокам и груди. Дороги пересохли и к тому времени, когда мы доехали до первого стрельбища, у меня, хоть я всю дорогу не раскрывал рта, на зубах скрипела пыль. Капитан затормозил, велел мне вытряхнуться и отыскать Гроссбарта.
Гроссбарт, когда я его отыскал, лежал на животе — пулял по мишени с расстояния в сто пятьдесят метров. Позади него в ожидании своей очереди стояли Гальперн и Фишбейн. Фишбейн в казенных очечках с металлической оправой походил на старьевщика: похоже, он с дорогой душой толкнул бы и винтовку, и патронташ. Я постоял у ящиков с боеприпасами — ждал, когда Гроссбарт кончит палить по дальним мишеням. Фишбейн отступил назад — стал рядом со мной.
— Привет, сержант Маркс, — сказал он.
— Как поживаешь? — спросил я.
— Спасибо, отлично. Шелдон здорово стреляет.
— Что-то я этого не заметил.
— Я не так хорошо стреляю, но, похоже, начинаю соображать, что к чему. Знаете ли, сержант, не хотелось бы спрашивать чего не след… — Он запнулся. Ему явно хотелось поговорить со мной так, чтобы никто не слышал, но на стрельбище стоял грохот, и ему пришлось его перекрикивать.
— В чем дело? — спросил я.
Я видел, как в конце поля капитан Барретт, стоя в джипе, вглядывается в ряды стрелков: высматривает меня и Гроссбарта.
— Папа с мамой в каждом письме спрашивают — никак не отстанут, — куда нас отправят, — сказал Фишбейн. — Все говорят — на Тихий океан. Мне без разницы, вот только папа с мамой… Если бы я их успокоил, мне кажется, я мог бы побольше думать о стрельбе.
— Не знаю я куда, Фишбейн. А ты постарайся и так побольше думать о стрельбе.
— Шелдон говорит, вы могли бы узнать.
— Ничего я не могу, Фишбейн. А ты не дергайся и не допускай, чтобы Шелдон…
— Я и не дергаюсь, сержант. Вот только родители, они…
Гроссбарт уже отстрелялся и одной рукой отряхивал форму. Я окликнул его.
— Гроссбарт, тебя хочет видеть капитан.
Гроссбарт подошел к нам. Глаза его ехидно поблескивали.
— Приветик!
— Убери винтовку, так недолго и застрелить.
— Я не стал бы стрелять в вас, сержант. — Он расплылся в улыбке и отвел винтовку.
— Ну тебя, Гроссбарт, это не шуточки! Следуй за мной.
Я пошел вперед, и у меня закралось подозрение, что за моей спиной Гроссбарт вскинул винтовку на плечо и марширует так, словно он целое подразделение, пусть и в составе одного солдата.
— Рядовой Шелдон Гроссбарт явился по вашему приказанию, сэр.
— Вольно, Гроссман. — Капитан передвинулся на свободное сиденье, сделал Гроссбарту пальцем знак подойти поближе.
— Барт, сэр. Шелдон Гроссбарт. Эти фамилии часто путают. — Гроссбарт кивнул на меня: дал понять, что и мне случалось ошибиться. Я отвел глаза и увидел, что у стрельбища остановилась полевая кухня, из грузовика посыпались раздатчики, рукава у них были засучены. Они принялись расставлять котлы, сержант покрикивал на них.
— Гроссбарт, твоя мать написала конгрессмену, что тебя тут не кормят, как положено. Тебе это известно? — спросил капитан.
— Гроссбарт, твоя мать написала конгрессмену, что тебя тут не кормят, как положено. Тебе это известно? — спросил капитан.
— Не мама, сэр, отец. Он написал Франкони, нашему представителю в конгрессе, что моя вера запрещает есть некоторые продукты.
— И какая же это вера?
— Иудаизм.
— Иудаизм, сэр.
— Извините, сэр. Иудаизм, сэр.
— Ты тем не менее выжил, как тебе это удалось? — спросил капитан. — Ты в армии уже месяц. И не похоже, чтобы ты валился с ног от голода.
— Я ем, сэр, а куда денешься? Но сержант Маркс подтвердит: я ем ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть, и ни крошки больше.
— Маркс, это так? — спросил Барретт.
— Мне не доводилось видеть, как Гроссбарт ест, — сказал я.
— Но вы же слышали, что говорил раввин, — сказал Гроссбарт. — Он объяснил, как надо поступать, и я так и делаю.
Капитан перевел взгляд на меня:
— Что скажете, Маркс?
— Сэр, должен сказать — я не знаю, что он ест и чего не ест.
Гроссбарт молящим жестом простер ко мне руки, и у меня промелькнула мысль — уж не собирается ли он отдать мне свою винтовку.
— Но, сержант…
— Послушай, Гроссбарт, капитан задал тебе вопрос, отвечай, — обрезал я его.
Барретт улыбнулся мне, но я не улыбнулся ему в ответ.
— Ладно, Гроссбарт, — сказал он. — Чего ты от нас хочешь? Документик получить? Чтоб из армии слинять?
— Нет, сэр. Только чтобы мне разрешили жить, как положено еврею. И остальным тоже.
— Каким еще остальным?
— Фишбейну, сэр, и Гальперну.
— Им тоже не по вкусу наша кормежка?
— Гальперна рвет, сэр, я сам видел.
— А я думал, это тебя рвет.
— Один раз вырвало, сэр. Я не знал, что та сосиска — свиная.
— Мы будем посылать тебе меню, Гроссбарт. Будем демонстрировать учебные фильмы о том, чем тебя будут кормить, чтобы ты знал наперед, когда мы собираемся тебя отравить.
Гроссбарт промолчал. Солдаты, выстроившись в две очереди, тянулись к раздатчикам. В хвосте одной из них я различил Фишбейна — вернее, его очки разглядели меня. Казалось, они подмигивают, пуская на меня зайчики. Рядом с Фишбейном стоял Гальперн, оттянув воротничок, он утирал пот защитного цвета платком. Они продвигались к раздатчикам вместе с очередью. Сержант продолжал покрикивать на раздатчиков. Я подумал: а что, если и сержанта втянут в обсуждение проблем Гроссбарта, и ужаснулся.
— Маркс, — сказал капитан, — вы ведь из евреев, верно я говорю?
Я подыграл ему:
— Так точно, сэр.
— Скажите этому парню, сколько времени вы в армии?
— Три года два месяца.
— Год на фронте, Гроссбарт, двенадцать месяцев — не шутка — в боях, прошел всю Европу. Я восхищаюсь этим парнем. — Капитан хлопнул меня по груди. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы он качал права, требовал особой кормежки? Слышал или не слышал? Отвечай, Гроссбарт. Да или нет.
— Нет, сэр.
— А почему? Он же из евреев.
— Некоторые вещи для одних евреев более важны, чем для других.
Барретт взорвался:
— Послушай, Гроссбарт, Маркс — он хороший парень, герой, чтоб ему, вот так-то. Когда ты учился в старших классах, сержант Маркс убивал немцев. А теперь скажи, кто больше сделал для евреев — ты, который блюешь, стоит тебе съесть кусок сосиски, из отличного мяса, между прочим, или Маркс, который поубивал кучу немецких мерзавцев. Будь я евреем, Гроссбарт, я бы ему ноги целовал. Он же, чтоб ему, герой, а ест, что дают. И чего ради ты развел заваруху, вот что я хотел бы узнать? Чего ради поднял тарарам — демобилизоваться хочешь?
— Нет, сэр.
— С тобой говорить — как об стенку горох! Сержант, уберите его с глаз долой! — Барретт переполз на водительское сиденье. — Я поговорю с капелланом. — Мотор взревел, джип, взметнув облако пыли, развернулся — капитан покатил назад в лагерь.
Мы с Гроссбартом постояли бок о бок, провожая джип глазами. Потом Гроссбарт перевел взгляд на меня и сказал:
— Я не хочу разводить заваруху. Ведь они чуть что кричат, что мы — смутьяны.
И тут я увидел, что зубы у него ровные и белые, и до меня дошло: а ведь у Гроссбарта и впрямь есть родители, и они в свое время водили малыша Шелдона к зубному врачу. Он был их сынком. При всех его разговорах о родителях, трудно было представить себе Гроссбарта дитятей, преемником, — представить, что он кровно связан с кем бы то ни было: с матерью, с отцом, а со мной и подавно. Это открытие повлекло за собой другое.
— Чем занимается твой отец, Гроссбарт? — спросил я — мы с ним шли обратно на стрельбище, чтобы занять место в очереди.
— Он — портной.
— Американец?
— Теперь — да. У него же сын в армии, — сказал Гроссбарт не без иронии.
— А мать? — спросил я.
Он подмигнул:
— Балабустэ[59]. Можно сказать, и во сне не выпускает пыльную тряпку из рук.
— Тоже иммигрантка?
— Она до сих пор не говорит по-английски, только на идише.
— А твой отец, он тоже не знает английский?
— Самую малость. «Почистить», «погладить», «сузить». Вот примерно и все. Но они любят меня.
— В таком случае, Гроссбарт, — я схватил его за руку, остановил. Он повернул голову, наши взгляды встретились, и мне показалось, что глаза его испуганно забегали. — Гроссбарт, это ты написал письмо, ведь так?
Но уже через две-три секунды его глаза снова заискрились весельем.
— Да. — Он прибавил шаг, я старался не отставать от него. — Отец и сам бы так написал, если бы сумел. Но на письме стоит его имя. Он его подписал. Я послал письмо домой, чтобы на нем стоял нью-йоркский штемпель.
Я был ошеломлен, он это заметил. И на полном серьезе сунул правую руку мне под нос.
— Кровь есть кровь, сержант, — сказал он и ущипнул голубую жилку на запястье.
— Чего ты добиваешься, Гроссбарт? — спросил я. — Я видел, как ты ешь. Ты этого не знал? Я сказал капитану: я, мол, не знаю, что ты ешь, но я видел, как ты наворачиваешь в столовке.
— Работать приходится много. Тренировки тяжелые. Если в печь не подбрасывать уголь, она греть не будет.
— Ты зачем написал, будто тебя рвет, что ни съешь?
— Так я не о себе, я о Мики написал. Я писал за Мики. Сам бы он, сержант, нипочем не написал — уж как я его просил. Он исчахнет, если ему не помочь. Я написал от своего имени — от имени отца, сержант, но я и о Мики, и о Фишбейне пекусь.
— Мессия, да и только, вот ты кто, верно я говорю?
Мы уже встали в очередь.
— Это вы тонко подметили, сержант. — Он улыбнулся. — И все-таки кто знает? Кто может сказать? Не исключено, что вы — Мессия, самую малость. Мики говорит, что Мессия — понятие собирательное. Мики, он учился в ешиве, пусть и недолго. Он говорит, что все вместе мы и есть Мессия.
Малость я, малость вы. Послушали бы вы, сержант, этого пацаненка, когда он разойдется.
— Малость я, малость ты, — сказал я. — А ведь тебе, Гроссбарт, хотелось бы в это верить? Тогда ты, что ни натвори, выходил бы чистеньким.
— А что, сэр, не так уж и плохо в это верить. Ведь в таком случае от нас всех требуется давать, но давать понемногу, только и всего.
На этих словах я повернулся и ушел — разделить обед с другими сержантами.
* * *А два дня спустя на мой стол легло письмо, адресованное капитану Барретту. Его спускали ко мне по цепочке — из приемной конгрессмена Франкони, куда оно было адресовано, генералу Лайману, от него полковнику Соусе, от него майору Ламонту, далее — капитану Барретту. Я прочел письмо дважды. Его отправили 14 мая, в день, когда Барретт провел с Гроссбартом беседу на стрельбище.
Дорогой конгрессмен!
В начале хотел бы поблагодарить Вас за внимание, проявленное к моему сыну, рядовому Шелдону Гроссбарту. К счастью, вчера мне удалось поговорить с Шелдоном по телефону и, похоже, я сумел разрешить нашу проблему. Он, как я уже Вам писал, мальчик очень набожный, и мне стоило больших трудов убедить его, как следует поступить истинно верующему, убедить, что сам Господь хотел бы, чтобы Шелдон ради блага страны и человечества, претерпевая муки, преступал заветы. Уговорить Шелдона, конгрессмен, было непросто, но, в конце концов, он узрел истину И сказал (а я, чтобы не забыть, записал его слова в отрывной блокнот) вот что: «Похоже, папа, ты прав. Миллионы евреев отдают жизнь в борьбе с врагом, поэтому и мне следует внести посильную лепту и, хотя бы на некоторое время, отказаться от моего наследия в этой его части, чтобы помочь нам победить и вернуть детям Божиим человеческое достоинство». Такие слова, конгрессмен, преисполнили бы гордостью сердце любого отца.
Кстати, Шелдон хотел, чтобы я знал — и сообщил Вам — имя человека, который помог ему прийти к такому решению: СЕРЖАНТ НАТАН МАРКС. Сержант Маркс — ветеран войны, сержант первого класса. Он помог Шелдону преодолеть первые трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в армии, и не в последнюю очередь благодаря ему Шелдон пришел к решению есть то же, что и все. Я знаю, что Шелдон был бы очень благодарен, если бы заслуги Маркса получили признание.