Он долго рассказывает. Горкин предлагает: пошвырять, что ли, на царя Соломона, чего из притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. От печки пышет, глаза слипаются.
– Снесу-ка я тебя, пора, намаялся… – говорит Горкин, кутает меня в тулупчик и несет сенями.
Через дверь сеней я вижу мигающие звезды, колет морозом ноздри.
Я в постельке. Все лица, лица… тянутся ко мне, одни, другие… смеются, плачут. И засыпаю с ними. Со мной как будто – слышу я шелест сарафана, стук бусинок! – моя кормилка Настя, шепчет: «Выкормышек мой, растешь…» Почему же она все плачет?..
Где они все? Нет уж никого на свете.
А тогда – о, как давно-давно! – в той комнатке с лежанкой, думал ли я, что все они ко мне вернутся, через много лет, из далей… совсем живые, до голосов, до вздохов, до слезинок, – и я приникну к ним и погрущу!..
Круг царя Соломона
Уехали в театр, а меня не взяли: горлышко болит, да и совсем не интересно. Я поплакал, головой в подушку. Какое-то «Убийство Каверлея» – должно быть, очень интересно, страшно. Потом погрыз орешков – ералаш: американские, миндальные, грецкие, шпанские, каленые… Всегда на Святках ералаш, на счастье. Каждому три горсти – какие попадутся. Запустишь руку, поерошишь, – американских бы побольше, грецких и миндальных! А горсть-то маленькая, не захватишь, и все торопят: «Ты не выбирай!» Всегда уж: кто побольше – тому и счастье. В доме тихо, даже жутко слушать. В лампе огонек привернут – Святки, а как будто будни. В зале елка, вяземские прянички совсем внизу и бусинки из леденцов… можно бы обсосать немножко, не заметят, – но там темно. Дни теперь такие… «Бродят они, как без причалу!» Горкин знает из священных книг. Темным коридором надо, и зеркала там, в зале…
Я всматриваюсь в коридор: что-то белеет… печка? Маятник стучит в передней, будто боится тоже: выходит словно «что-то… что-то… что-то…». В кухню убежать? И в кухне тихо, куда-то провалились. Бисерный попугай глядит с подушки на диване – будто не хохолок, а рожки?.. Дни такие, а все куда-то провалились. И лампу привернули – будто и она боится. Солдатиков расставить? Что это… ручкой двери?.. Меня пронзает как иголкой. Кто-то там ступает, храпит?.. Нет, это у меня в груди, от кашля. Черное окно не занавесили, смотрит оттуда кто-то, темное лицо… – мороз?
– Ня-ня-а! – кричу я в страхе.
Гукает из залы. Ноги зудятся и хотят бежать. Но страшно: темно в передней, под лестницей чуланчик. В такие дни всегда бывает: возьмут – и… Горкину в мастерской недавно… плотник Мартын привиделся! «Им крещеный человек теперь… зарез!» Самая им теперь жара, некуда податься, Святки. К Горкину бы в мастерскую, в короли бы похлестаться…
Вдруг – тупп! Щелкнуло как в зале?.. Конфетина упала с елки… сама? Балуют…
В темном коридоре, в глубине, – как будто шорох. В углу у печки – кочерга, железная нога, вдруг грохнется? Ночью недавно так… Разводы на буфете, будто лица, смотрят. И кресло смотрит, выпирает пузом. И попугай моргает. Все начинает шевелиться. Боммм… Часы!.. шесть, семь, восемь. А все куда-то провалились. Кто это? Идет по коридору, светится глазами. А вдруг не Васька? Если покрестить… Крещу, дрожа. Нет, настоящий.
– Вася-Вася… кис-кис-кис!..
Кот сел, зевает, поднял лапку флагом, вылизывает под брюшком – к гостям. А все куда-то провалились. И нянька, дура…
Трещит на кухне дверь с морозу, кто-то говорит. Ну, слава Богу. Входит нянька. На платке снежок.
– Куда ходила, провалилась?..
– Ряженых у скорняков глядела. Не боялся, а?
– Боялся. Все-то провалились…
– Не серчай уж. На́ сахарного петушка.
Ряженых глядела, а я сиди. Это ничего, что кашель. И в театры не взяли. Маленький я, вот все и обижают. Горкин один жалеет.
– К Горкину сведи.
– Эна, он уж давно полег. Ужинай-ка да спать.
– Няня, – прошу я, – нынче Святки… сведи уж ужинать на кухню, к людям.
Не велено на кухню, но она ведет.
На кухне весело. Бегают прусачки по печке, сидят у лампочки – все живая тварь! Приехал из театров кучер – ужинать послали. Говорит: «Народу, прямо… не подъедешь к кеятрам! Мороз, лошадь не удержишь, костры палят. Маленько, может, поотпустит, снежком запорошило». Пахнет морозом от Гаврилы и дымком с костров. Будто и театром пахнет.
– Нонче будут долго представлять. Все кучера разъехались. К одиннадцати велели подавать.
Тут и старый кучер, Антипушка, – к обедне только теперь возит. Рассказывает, как на Святках тоже в цирки возил господ, старушку чуть не задавил, такая метель была-а… праздники, понятно. И вдруг – вот радость! – входит Горкин. Василь Василичу Косому и ему – харчи особые. Но сегодня Святки, Василь Василич в Зоологическом саду, публику с гор катает, вернется поздно. Одному-то скучно, вот и пришел на кухню, к людям.
Его усаживают в угол, под образа, где хлебный ящик. Он снимает казакинчик, и теперь – другой, не строгий: в ситцевой рубахе и жилетке, на шее платочек розовый. Он сухонький, с седой бородкой, как святые. «Самый справедливый человек», но только строгий. А со мной не строгий. При нем, когда едят, не смейся. Пальцем погрозится – и затихнут. Меня усаживают рядом с ним, на хлебный закромок, повыше. Рядом со мной Антипушка. Потом Матреша, горничная, «пышка», розы на щеках. Дворник Гришка, «пустобрех-охальник». Гаврила-кучер, нянька. Старая кухарка с краю. Горкин не велит щипать Матрешу, грозится: «Беса-то не тешь за хлебцем!»
– Сама щипается, Михал Панкратыч… – жалуется Гришка. – Я как монах!
Матреша его ложкой по лбу – не ври, брехала!
Хлеб режет Горкин, раздает ломти. Кладет и мне: огромный, все лицо закроешь.
– С хлебушка-то здоровее будешь, кушай. И зубки болеть не будут. У меня гляди какие! С хлебца да с капустки.
Я не хочу бульонца, а как все. Горкин дает мне собственную ложку, кленовку, «от Троицы». У ней на спинке церковки с крестами, а где коковка – вырезана ручка, «трапезу благословляет», так священно. Вкусная, святая ложка. Щи со свининой – как огонь, а все хлебают. Черпают из красной чашки, несут ко рту на хлебце, чтобы не пролить, и – в рот, с огнем-то! Жуют неспешно, чавкают так сладко. Слышно, как глотают, круто.
– Носи, не удавай! – толкает Горкин. – Щи-то со свининкой, Рождество. Вкусно, а? То-то и есть. Хлебушком-то заминай, потуже.
Отрезывает новые ломти. Выхлебали все, с подбавкой. Горкин стучит по чашке:
– Таскай свининку, по череду!
Славно, по порядку. И я таскаю. На красном деревянном блюде дымится груда красной солонины. Миска огурцов соленых, елочки на них, ледок. Жуют, похрустывают, сытно. Горкин и мне кладет: «Поешь, с жирком-то!» Я стараюсь чавкать, как и все. Огурчика бы?..
– В грудке у тебя хрипит, нельзя огурчика.
Жуют, молчат. Белая крутая каша, с коровьим маслом. Съели. Гаврила просит подложить. Вываливают из горшка остатки.
– Здоров я на еду! – смеется кучер. – Еще бы чего съел… Матрешу разве? Али щец осталось…
– Щец вылью, доедай… хорошая погода станет, – говорит кухарка.
– А, давай. Морозно ехать.
Горкин встает и молится. И все за ним. И я. Сидят по лавкам. Покурить – уходят в сени.
– Святки нонче, погадать бы, что ли? – говорит Матреша. – Что-то больно жарко…
– С жиру жарко, – смеется Гришка. – Ай в короли схлестаться? Ладно, я те нагадаю:
– Я б тебе нагадала, да забыла, как собака по Гришке выла!
– Будет вам грызться, – говорит строго Горкин. – А вот, погадаю-ка я вам, с тем и зашел. Поди-ка, Матреш, в коморку ко мне… там у меня, у божницы, листок лежит. На́ ключик.
Матреша жмется, боится идти в пустую мастерскую: еще чего привидится.
– А ты, дурашка, сернички возьми да покрестись. Мартын-то? Это он мне так, со сна привиделся, упокойник. Ничего, иди… – говорит Горкин, а сам поталкивает меня.
Матреша идет нехотя.
– Вот у меня Оракуль есть, гадать-то… – говорит Гаврила, – конторщик показать принес. Говорит – все знает! Оракуль…
Он лезет на полати и снимает пухлую трепаную книжку с закрученными листочками. Все глядят. Сидит на крышке розовая дама в пушистом платье и с голыми руками, перед ней золотое зеркало на столе и две свечки, а в зеркале господин с закрученными усами и в синем фраке. Горкин откладывает странички, а на них нарисованы колеса, одни колеса. А как надо гадать – никто не знает. Написано между спицами – «Рыбы», «Рак», «Стрелец», «Весы»… Только мы двое с Горкиным грамотные, а как надо гадать – не сказано. Я читаю вслух по складам: «Любезная моя любит ли меня?», «Жениться ли мне на богатой, да горбатой?», «Не страдает ли мой любезный от запоя?»… И еще, очень много.
– Глупая книжка, – говорит Горкин, а сам все меня толкает и все прислушивается к чему-то. Шепчет: – Что будет-то, слушь-ка… Матреша наша сейчас…
Вдруг раздается визг в мастерской и с криком вбегает, вся белая, Матреша.
– Матушки… черт там, черт!.. ей-ей, черт схватил, мохнатый!..
Все схватываются. Матреша качается на лавке и крестится. Горкин смеется:
– Ага, попалась в лапы!.. Во как на Святках-то в темь ходить!..
– Как повалится на меня из двери, как облапит… Не пойду, вовеки не пойду…
Горкин хихикает, такой веселый. И тут все объясняется: скрутил из тулупа мужика и поставил в двери своей каморки, чтобы напугать Матрешу, и подослал нарочно. Все довольны, смеется и Матреша.
– На то и Святки. Вот я вам погадаю. Захватил листочек справедливый. Он уж не обманет, а скажет в самый раз. Сам царь Соломон Премудрый! Со старины так гадают. Нонче не грех гадать. И волхвы-гадатели ко Христу были допущены. Так и установлено, чтобы один раз в году человеку судьба открывалась.
– Уж Михайла Панкратыч по-церковному знает, что можно, – говорит Антипушка.
– Не воспрещается. Царь Саул гадал. А нонче Христос родился, и вся нечистая сила хвост поджала, крутится без толку, повредить не может. Теперь даже, которые отчаянные люди, могут от его судьбу вызнать… в баню там ходят в полночь, но это грех. Он, понятно, голову потерял, ну и открывает судьбу. А мы, крещеные, на круг царя Соломона лучше пошвыряем, дело священное.
Он разглаживает на столе сероватый лист. Все его разглядывают. На листе, засиженном мухами, нарисован кружок, с лицом, как у месяца, а от кружка белые и серые лучики к краям; в конце каждого лучика стоят цифры. Горкин берет хлебца и скатывает шарик.
– А ну, чего скажет гадателю сам святой царь Соломон… загадывай, кто чего?
– Погоди, Панкратыч, – говорит Антипушка, тыча в царя Соломона пальцем. – Это и будет царь Соломон, чисто месяц?
– Самый он, священный. Мудрец из мудрецов.
– Православный, значит… русский будет?
– А то как же… Самый православный, святой. Называется царь Соломон Премудрый. В церкви читают – Соломоново чте-ние! Вроде как пророк. Ну, на кого швырять? На Матрешу. Боишься? Крестись, – строго говорит Горкин, а сам поталкивает меня. – Ну-ка, чего-то нам про тебя царь Соломон выложит?.. Ну, швыряю…
Катышек прыгает по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Все наваливаются на стол.
– На пятерик упал. Сто-ой… Поглядим на задок, что написано?..
Я вижу, как у глаза Горкина светятся лучики-морщинки. Чувствую, как его рука дергает меня за ногу. Зачем?
– А ну-ка, под пятым числом… ну-ка?.. – водит Горкин пальцем, и я, грамотный, вижу, как он читает… только почему-то не под пятеркой: – «Да не увлекает тебя негодница ресницами своими!» Ага-а… вот чего тебе… про ресницы, негодница! Про тебя сам царь Соломон выложил. Не-хо-ро-шо-о…
– Известное дело, девка вострая! – говорит Гришка.
Матреша недовольна, отмахивается, чуть не плачет. А все говорят: правда, сам царь Соломон, уж без ошибки.
– А ты исправься, вот тебе и будет настоящая судьба! – говорит Горкин ласково. – Дай зарок. Вот я тебе заново швырну… ну-ка? – И читает: – «Благонравная жена приобретает славу!» Видишь? Замуж выйдешь, и будет тебе слава. Ну, кому еще? Гриша желает…
Матреша крестится и вся сияет. Должно быть, она счастлива, так и горят розы на щеках.
– А ну, рабу Божию Григорию скажи, царь Соломон Премудрый…
Все взвизгивают даже, от нетерпения. Гришка посмеивается, и кажется мне, что он боится.
– Семерка показана, сто-ой… – говорит Горкин и водит по строчкам пальцем. Только я вижу, что не под семеркой напечатано. – «Береги себя от жены другого, ибо стези ея… к мертвецам!» Понял премудрость Соломонову? К мертвецам!
– В самую точку выкаталось, – говорит Гаврила. – Значит, смерть тебе скоро будет, за чужую жену!
Все смотрят на Гришку задумчиво: сам царь Соломон выкатал судьбу. Гришка притих и уже не гогочет. Просит тихо:
– Прокинь еще, Михал Панкратыч… может, еще чего будет, повеселей.
– Шутки с тобой царь Соломон шутит? Ну, прокину еще… Думаешь царя Соломона обмануть? Это тебе не квартальный либо там хозяин. Ну, возьми, на… двадцать три! Вот: «Язык глупого – гибель для него!» Что я тебе говорил? Опять тебе все погибель.
– На смех ты мне это… За что ж мне опять погибель? – уже не своим голосом просит Гришка. – Дай-ка, я сам швырну?..
– Царю Соломону не веришь? – смеется Горкин. – Швырни, швырни. Сколько выкаталось… тринадцать? Читать-то не умеешь… про-читаем: «Не забывай етого!» Что?! Думал, перехитришь? А он тебе – «не забывай етого!».
Гришка плюет на пол, а Горкин говорит строго:
– На святое слово плюешь?! Смотри, брат… Ага, с горя! Ну, Бог с тобой, последний разок прокину, чего тебе выйдет, ежели исправишься. Ну, десятка выкаталась: «Не уклоняйся ни направо, ни налево!» Вот дак… царь Соломон Премудрый!..
Все так и катаются со смеху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про Гришкино пьянство это.
– Вот и поучайся мудрости, и будет хорошо! – наставляет Горкин и все смеется.
Все довольны. Потом он выкатывает Гавриле, что «кнут на коня, а палка на глупца». Потом няне. Она сердится и уходит наверх, а Горкин кричит вдогонку: «Сварливая жена, как сточная труба!»
Царя Соломона не обманешь. И мне выкинул Горкин шарик, целуя в маковку: «Не давай дремать глазам твоим».
Все смеются и тычут в слипающиеся мои глаза: вот так царь Соломон Премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимают с хлебного ящика и сам Горкин несет наверх.
Милые Святки…
Я засыпаю в натопленной жарко детской. Приходят сны, легкие, розовые сны. Розовые, как верно. Обрывки их еще витают в моей душе. И милый Горкин, и царь Соломон – сливаются. Золотая корона, в блеске, и розовая рубаха Горкина, и старческие розовые щеки, и розовенький платок на шее. Вместе они идут куда-то, словно летят по воздуху. Легкие сны, из розового детства…
Звонок, впросонках. Быстрые, крепкие шаги, пахнет знакомым флердоранжем, снежком, морозом. Отец щекочет холодными мокрыми усами, шепчет: «Спишь, капитан?» И чувствую я у щечки тонкий и сладкий запах чудесной груши, и винограда, и пробковых опилок…
Крещенье
Ни свет ни заря, еще со свечкой ходят, а уже топятся в доме печи, жарко трещат дрова, – трескучий мороз, должно быть. В сильный мороз березовые дрова весело трещат, а когда разгорятся – начинают гудеть и петь. Я сижу в кроватке и смотрю из-под одеяла, будто из теплой норки, как весело полыхает печка, скачут и убегают тени и таращатся огненные маски – хитрая лисья морда и румяная харя, которую не любит Горкин. Прошли Святки, и рядиться в маски теперь грешно, а то может и прирасти, и не отдерешь вовеки. Занавески отдернуты, чтобы отходили окна. Стекла совсем замерзли, стали молочные, снег нарос – можно соскребывать ноготком и есть. Грохаются дрова в передней, всё подваливают топить. Дворник радостно говорит-сипит: «Во прихватило-то… не дыхнешь!» Слышу – отец кричит, голос такой веселый: «Жарчей нажаривай, под тридцать градусов подкатило!» Всем весело, что такой мороз. Входит Горкин, мягко ступает в валенках, и тоже весело говорит:
– Мо-роз нонче… крещенский самый. А ты чего поднялся ни свет ни заря… озяб, что ль? Ну, иди, погрейся.
Он садится на чурбачок и помешивает кочережкой, чтобы ровней горело. На его скульцах и седенькой бородке прыгает блеск огня. Я бегу к нему по ледяному полу, тискаюсь потеплей в коленки. Он запахивает меня полою. Тепло под его казакинчиком на зайце! Прошу:
– Не скажешь чего хорошенького?
– А чего те хорошенького сказать… Мороз. Бушуя уж отцепили, Антипушка на конюшню взял. Заскучал, запросился, и ему стало невтерпеж. За святой вот водой холодно идти будет. Крещенский Сочельник нонче, до звезды не едят. Прабабушка Устинья, бывало, маково молочко к сытовой кутье давала, а теперь новые порядки, кутьи не варим… Почему-почему… новые порядки! Рядиться-то… на Святках дозволяла, ничего. Харь этих не любила, увидит – и в печку. Отымет, бывало, у папашеньки и сожгет, а его лестовкой постегает… не поганься, хари не нацепляй!
– А почему «не поганься»?
– А поганая потому. Глупая твоя нянька, чего купила? Погляди-ка, чья харя-то… После ее личико святой водой надо. Образ-подобие, а ты поганое нацепляешь. Лисичка ничего, Божий зверь, а эта чья образина-то, погляди!
Я оглядываюсь на маски. Харя что-то и мне не нравится – скалится и вихры торчками.
– А чья, его?..
– Человека такого не бывает. Личико у тебя чистое, хорошее, а ты поганую образину… тьфу!
– Знаешь что, давай мы ее сожгем… как прабабушка Устинья?
– А куда ее беречь-то, и губища раздрыгана. Иван Богослов вон, Казанская… и он тут! На тот год, доживем, медвежью лучше головку купим.
Я влезаю на холодный сундук и сдергиваю харю. Что-то противно в ней, а хочется последний разок надеть и попугать Горкина, как вчера. Я нюхаю ее, прощаюсь с запахом кислоты и краски, с чем-то еще, веселым, чем пахнут Святки, и даю Горкину – на, сожги.
– А может, жалко? – говорит он и не берет. – Только не нацепляй. Ну, поглядишь когда. Вон гонители мучили святых, образины богов-идолов нацеплять велели, а кто нацепит – пропал тот человек, как идолу поклонился, от Бога отказался. И златом осыпали, и висоны сулили, и зверями травили, и огнем палили, а они славили Бога и Христа!