«Входите! — отозвалась Ольга Викторовна. Пробормотала: — Интересно, кто это на ночь глядя…» В кабинет сунулся офицер милиции, козырнул: «Добрый вечер, товарищ капитан. У нас к вам задержанный… — Он обернулся в невидимую прихожую, поманил рукой: — Заводите!»
Лицо офицера показалось мне знакомым. Ну конечно же, это был тот самый старлей, что привез меня в Детскую комнату!
Два милиционера ввели упирающегося белобрысого мальчишку. Милиционеров я тоже узнал — Усы Подковой и жирный Сухомлинов. Нарисованы они были очень похоже, причем с изрядной долей иронии: Сухомлинов был еще более кругленьким, с веселыми ямочками на щеках, а чубатый Усы Подковой смотрелся угрюмым запорожцем с обвислыми, точно веревки, усами.
И в этот момент я понял, кого привели милиционеры, кто этот упирающийся, словно ишак, нарушитель. И наверное, тогда я испытал первый подзвдошный тычок настоящего страха. На экране был изображен я сам — Герман Рымбаев. Объяснений, как мог я появиться в диафильме пятьдесят седьмого года выпуска, у меня не было. Но даже если и не пятьдесят седьмого, а восемьдесят девятого — все равно в нем не могло быть Германа Рымбаева, потому что Герман Рымбаев появился в Детской комнате милиции № 7 два часа назад!
Да, не все детали совпадали. С одеждой Борис Геркель поднаврал. У Германа в руках была мятая ушанка. У меня же никакой ушанки не было. Вместо моей черной куртки на Германе болталось короткое пальто с оборванными пуговицами. Но лицо было моим, хоть рисунок больше напоминал шарж из «Крокодила», чем портрет. Я никогда не считал себя красавцем, но Герман в диафильме имел выраженные жабьи черты — большой брезгливо извернутый в крике рот, круглые глаза, нос кнопкой. Расхристанные светлые волосы торчали в разные стороны, словно Германа до этого здорово за них оттаскали. Под глазом — изрядный синяк.
— Как тебя зовут, мальчик? — мягко спросила Ольга Викторовна.
— А вам какое дело? — крикнул нарисованный Герман. — Вы не имеете права меня задерживать, у вас нет доказательств! Ты, жирный! — Он повернулся к Сухомлинову: — А ну, отпусти! И ты, усатый, ну-ка убери грабли!..
Сомнений быть не могло — это произнес я. Совсем недавно, может пару недель тому, я из интереса записал себя на купленный «Маяк» и удивился, как непохожа запись на мой реальный голос.
Но именно этим чужим магнитофонным голосом и говорил Герман из диафильма. Причем говорил то, чего на самом деле не было. Я никому так не грубил, не задирал милиционеров. Все слова лягушки-Германа были не из моего лексикона, но самым неприятным был тот факт, что когда он произносил их, они обретали жизнь и свою художественную правду.
Возмущенный, я хотел повернуться к Разумовскому, чтобы сказать, что все происходящее сейчас в диафильме — чепуха и вымысел, но вместо гневного возгласа захлебнулся немым воздухом. Мне вдруг вспомнились гаражи и подлый удар Бормана кроссовком под дых, от которого у меня отнялся голос.
«Надо же, какой грубиян, — покачала головой Ольга Викторовна. — Как не стыдно…» — «А мне нечего стыдиться! Привели невинного человека в Детскую комнату милиции. Произвол! Я на вас буду жаловаться. Я примерный школьник, я — отличник! Я чемпион по сбору макулатуры и металлолома! Мой папа — большой начальник! Вам всем от него попадет!» — «И все-таки, как тебя зовут? — с удвоенной теплотой спросила Ольга Викторовна. — Это не праздное любопытство. Я старший инспектор Детской комнаты милиции, и это мое невеселое право — вторгаться в чужую жизнь, если передо мной правонарушитель!» — «Ничего я не нарушал! — противно заныл Герман. — Отпустите немедленно! Никак меня не зовут! Меня мама жде-е-е-т!..» — «Его зовут Герман, — ответил за маленького хама старлей. — Кличка — Рэмбо». — «Потому что фамилия — Рымбаев, — тихо добавил Сухомлинов. — Это по матери». — «А по отцу — Хлопик», — чуть смущенно сказал Усы Подковой и хохотнул, прикрыв рот рукой. — «Ничего смешного, — улыбнулась Ольга Викторовна. — Хорошая фамилия у Германа. — Она попыталась погладить его по голове…»
То, что моя семейная тайна стала достоянием Разумовского, а заодно и всей этой милицейской конторы, потрясло меня до глубины души и окончательно перепугало. Диафильм, несмотря на дурашливую инсценировку моего привода в милицию, знал обо мне больше, чем я мог предположить…
Нарисованный Герман также был ошарашен и разгневан. Жабье его личико исказила сморщенная гримаса ярости:
— А-а-а! Дразниться вздумали?! Вот же вам! — Он подскочил к стене, где висели фотографии, и двинул локтем по одной. Раздался треск, стекло на раме лопнуло, на пол посыпались осколки.
Ольга Викторовна ахнула. Сухомлинов и Усы Подковой кинулись к Герману и схватили его за руки. Мне же только оставалось бессильно диву даваться, что за бесчинства вытворял мой двойник. Старлей уже занес руку, чтобы врезать маленькому хулигану как следует.
— Герман трусливо сжался: «А-а, не бейте!» — «Не смейте, старший лейтенант! — строго приказала Ольга Викторовна. — Перед вами ребенок! Пусть даже очень избалованный!» — Офицер опустил руку: «Этого буяна нужно запереть в изоляторе!» — Ольга Викторовна сняла разбитый портрет Марии Александровны Вол, подошла к столу и положила раму на бумаги. — «Тоже мне — ребенок! — возмущался бывалый оперативник. — Да вы не представляете, Ольга Викторовна, что он с дружками своими вытворял. Я вам расскажу! Водили девушку по улицам, а девушка была под шубой раздетая. Она перед прохожими распахивалась, а преступники тогда говорили: „Мультики видел? Плати!“ Прохожих обирали по десять рублей за стриптиз! А ведь практиковали этот бандитизм, мерзавцы, не первый месяц! Можете подсчитать, сколько сеансов было показано, сколько людей пострадало?!» — Ольга Викторовна стояла, прижав ладони к пылающим щекам, словно не могла поверить в услышанное: «Герман, неужели это правда? Какой стыд…» — «Это ложь! — кричал Герман. — Не знаю ни про какие мультики! Он все выдумал!» — «А ветерана войны кто ударил? Который вас пристыдить решил! А?» — грозно наседал старший лейтенант. — «Я никого не бил! — огрызнулся Герман. — Это вы меня ударили! А ваш ветеран, наверное, из ума выжил. Сам где-то ударился!» — Ольга Викторовна с грустью слушала эти пререкания. Потом сказала со вздохом: «Ладно, товарищи, я думаю, вы можете идти, мы с Германом как-нибудь разберемся…»
Милиционеры отдали честь и один за другим вышли из кабинета. Лишь старлей на прощание погрозил Герману пальцем: «Смотри у меня!»
Без мужчин Герман совсем распоясался. Расселся в кресле нога на ногу, с наглым видом осматривался.
— Ольге Викторовне не хотелось начинать разговор с допроса. Сглаживая напряжение последних минут, она ласково спросила: «Ты пить хочешь? У меня компот на кухне…» — «Да, компоту хочу!» — квакнул Герман.
Пока Ольга Викторовна отсутствовала, он схватил со стола пачку «Космоса», вытащил сигарету и стал сосредоточенно дымить. Увидев такую наглость, Ольга Викторовна замерла со стаканом в руке, затем подошла и резко выхватила из пальцев мальчишки сигарету: «Я запрещаю тебе здесь курить!» — «Ах, вот вы как?!» — Герман толкнул ее руку, так что стакан с компотом упал и разбился. На полу растеклась лужа. — «Герман! — сказала строго Ольга Викторовна. — Даже у меня может кончиться терпение. Похоже, ты не уяснил, что попал в очень скверную ситуацию, которая закончится детской колонией!» — «А вы меня не запугивайте!» — с бравадой ответил Герман. — «Единственный шанс для тебя — это сейчас рассказать мне всю правду. Тогда я смогу помочь тебе и твоим попавшим в беду товарищам!» — «Не надо нам помогать!» — «Герман, то, что вы совершали, — это хуже, чем просто воровство!» — «Ничего мы не совершали!» — «Что будет с той девушкой, которую вы позорили?!» — «Все хорошо с ней будет!..»
Дурак Герман, сам того не замечая, выдал себя с головой.
«Герман, если тебе не жаль себя, пожалей своих родителей!» — «Нечего их жалеть! Отстань от меня, старая дура! — выкрикнул очередную дерзость Герман. — Что привязалась?!» — У Ольги Викторовны задрожал от обиды голос: «Мне очень жаль, Герман, я пыталась тебе помочь. Увы — безуспешно. А сейчас — марш в детскую!» — «Ну и пожалуйста», — презрительно потянул Герман, встал и вразвалочку пошел к двери изолятора. — «Посиди пока там и подумай над своим поведением!» — сказала Ольга Викторовна. — «Не буду думать! — отозвался уже из-за закрытой двери Герман. — Как здесь некрасиво! Какая гадкая комната! Зачем тут игрушки? Что я — маленький?!»
Что-то с грохотом упало на пол. Видимо, Герман ударом ноги свалил коня на колесах. За нарисованного было неловко, как за самого себя. С другой стороны, я понимал, что все, что я сейчас увидел, — вымысел Разумовского. Из реального были только люди — милиционеры, сама Ольга Викторовна, но говорили они другие вещи, да и я вел себя не так, как этот Герман. Я подумал, что если похождения Алешки Разума были описаны с такой же художественной достоверностью, то насколько же они далеки от реальности…
А Герман в это время пел — громко и довольно фальшиво: «Где-то-о-о гитара звенит, а птица удачи опять улетит! Где-то-о-о!..»
Я вдруг ощутил, что мои губы повторяют вслед за Германом слова песни. Да что повторяют — мы пели с ним в унисон!
Ольга Викторовна сметала на совок осколки. Разумовский озвучивал беспокойные мысли инспекторши: «Кто он мне, в конце-то концов, — сын, племянник? Мальчишка напрочь испорчен. Пускай отправляют его в колонию. Ну, проживет он всю свою жизнь не Рымбаевым, а Рэмбо, не будет у него в жизни ни большой дружбы, ни любви милой девушки…» — «Где-то-о-о гитара звенит, а птица удачи любовь сохранит!..»
— Да, — продолжал Разумовский, — случай бесспорно редкий. Такие правонарушения не встречались старшему инспектору Данько за долгое время работы. Не с чем сопоставить, сравнить… Хотя что тут сравнивать? В природе вообще ничего не повторяется — каждый раз что-то новое. Нет, невозможно не отозваться на чужую беду! Германа надо спасать! Но как? Просто опускаются руки…
Ольга Викторовна расхаживала по кабинету. Вдруг, точно обессилев, мясисто шлепнула себя ладонями по бедрам: «Неужели Герман обречен? Этот трудный подросток уже стал законченным бессердечным подонком… Нет, не верю! Мы еще поборемся за тебя, Герман!.. Даже в самой черной душе закоренелого преступника есть потаенные залежи доброты… Как это у них называлось? Мультики… Ну конечно же! Выход есть! Надо звонить Разуму! Он сумеет, он спасет!..»
Картинка раздвоилась. Ольга Викторовна снова рассказывала Разумовскому о запущенном подростке Германе.
«Да… Хорошо… — Разумовский почесал подбородок. — Оленька, а что за семья у него, ты знаешь?» — «Семью нельзя назвать „неблагополучной“. Отец — инженер, мать — экономист. Мальчик — единственный ребенок в семье». — «Это многое объясняет. Издержки воспитания. Герман рос эгоистом…» — сделал глубокомысленный вывод Разумовский. — «Родители переехали на новое место жительства из маленького города. Воспитанием ребенка не занимались. Улица взяла Германа в оборот. Он сразу попал в дурную компанию. Вначале принимал участие в мелких грабежах, а потом дошел и до этих „мультиков“…» — «А что у Германа с успеваемостью?» — «Учится средне, на троечки. Пятерка только по физкультуре». — «Спортсмен, значит?» — «Занимался боксом, но спорт не пошел ему на пользу. Кулаки он направил против других школьников». — «Сложный случай, Оленька, но не безнадежный, — решительно отвечал Разумовский. — Я выезжаю…»
Разум Аркадьевич набрасывал пальто, влезал в ботинки, снимал с вешалки шляпу. На полу стоял большой черный чемодан с проектором.
Уже в следующем кадре Разумовский с чемоданом в руке топтался на пороге изолятора. Из-за двери доносилось пение Германа: «Где-е-то гитара звенит!..»
«Он там», — шепнула Ольга Викторовна Разумовскому. — «Слышу…» — Разум Аркадьевич вроде набрался решимости и толкнул белую дверь изолятора. — «Ни пуха…» — пожелала ему Ольга Викторовна. — «К черту… — бросил через плечо Разум Аркадьевич, затем шагнул в пространство комнаты: — Здравствуй, Герман!»
Песня про птицу оборвалась. Я увидел стены в васильках и колокольчиках, кровать, детский столик, игрушки на полу. Комната была воспроизведена почти без помарок, разве что этажерка с книгами у Бориса Геркеля стояла возле окна, а не рядом с кроватью.
— Лицо Германа было испуганным — визит незнакомца застал его врасплох. Мальчишка сидел на подоконнике возле открытого в черноту окна. В загадочной обстановке комнаты позерство Германа поубавилось…
Я живо вспомнил охватившую меня неясную робость перед необъяснимой пустотой, когда вытянутая рука тщетно шарила в поиске стены…
— Разумовский приветливо сказал: «Давай знакомиться, Герман, меня зовут Алексей Аркадьевич». — Мальчишка уже справился со страхом. С дерзкой усмешкой смотрел он на вошедшего. И учителю тоже хватило одного взгляда, чтобы понять, что за фрукт перед ним: невысокий, плотного спортивного сложения паренек. С первой минуты Разумовский вычислил, что с Германом будет непросто — наглый, беспринципный, уповающий лишь на кулаки, донельзя развращенный подросток. Диагноз очевиден, но каким будет лечение?..
Ровный повествовательный тон Разума Аркадьевича изменился, в нем завелись скрипучие нотки неудовольствия:
— Разумовский поначалу совершенно не впечатлил Германа. Еще бы — доброе, уставшее, в морщинах лицо, чуть растерянная детская улыбка, легкая сутулость, старенький костюм, потертый галстук, и ко всему в придачу — едва заметная хромота…
Слова о «едва заметной хромоте» были произнесены на повышенных злых тонах, словно Разум Аркадьевич хотел, чтоб я хорошенько усвоил на будущее, как именно следует отзываться о его недуге…
— Да, этот нескладный Разумовский производил впечатление не воспитателя, а безобидного романтичного чудика, над которым так и тянет безнаказанно поиздеваться…
Все, что говорил Разумовский, была чистая правда, хоть и высказанная своими словами. Но от этой правды мне стало здорово не по себе. Я, холодея, осознал две вещи: ничто не укрылось от Разума Аркадьевича; и второе — он, как и Алешка Разум из диафильма, чудовищно злопамятен.
Разумовский уже не скрывал своего раздражения:
— А отчего бы не поиздеваться? Человек-то немолодой, с виду физически слабый, по характеру явно мягкий, безропотный. В такого, кажется, плюнь, а он только утрется. Пни его, толкни, ударь — он сам прощения попросит! А все потому что робкий, безответный! И одет он скромно и простенько, — шипящим раскаленным голосом перечислял оскорбления Разум Аркадьевич, — и формы милицейской, понимаешь, на нем нет, и голос у него, дескать, смешной, и еще залысины эти, и вообще на папу Карло похож! — На последних фразах Разумовский звенел от едва сдерживаемого гнева. Он сосчитал не только все насмешливые взгляды, но даже и мысли…
— Говорит вежливо, через слово «извините» да «пожалуйста». А ведь, между прочим, Разумовский мог бы сказать наглому щенку: «Герман, первое впечатление ох как обманчиво!» Да-а-а, Разумовскому стоило бы обидеться! Что вообще этот самоуверенный… — Разумовский поискал слово пообиднее, — недомерок мог знать о трудной горькой судьбе Разума Аркадьевича, о его большом педагогическом пути! Боксом он занимался! Па-а-думаешь! Ведь этому коротышке с кулаками было невдомек, что за кажущейся внешней кротостью давешнего Алешки Разума скрывались сильный характер и гордый дух! — Голос Разумовского клокотал. Казалось, он вообще с трудом сдерживает себя, чтобы не врезать мне по беззащитному затылку диапроектором.
Я оглянулся. Разумовский с бешеной рукой на поворотном колесике напоминал сатанинского шарманщика. Эта рука будто вворачивала в меня огромный острый шуруп. Тускло освещенное проектором узкое лицо Разумовского переливалось железными бликами потустороннего зла.
Если бы у меня сохранился голос, я бы закричал от ужаса. Странно, из моей головы точно ветром выдуло, что я крепкий пятнадцатилетний парень, что у меня второй разряд по боксу. Но я успел отметить: прежде меня испугался мой двойник из диафильма. Именно его, нарисованный художником Геркелем, страх передался и мне, точнее, он сделался общим на нас двоих, связал нас одной кровеносной и нервной системой, причем ведущим организмом был тот второй Герман, а я сам был ведомым и вторичным.
Разумовский определенно был доволен результатом. Клекот в его голосе пошел на убыль.
— Разум Аркадьевич догадался, что Германа испугала пустота за окном — она никак не укладывалась в его понимании. Как такое может быть, где же стена?! Объяснять, что за пределами комнаты нет ничего вообще, было преждевременным. Мальчишка пока не мог уяснить, что находится в месте, которого нет! Поэтому учитель благородно не стал тыкать Герману, что он никакой не боксер, а жалкий трусишка. Зачем указывать человеку на его слабости? «Давай закроем окно, — ласково предложил Разумовский. — В детстве у меня было прозвище, Герман. Вот догадайся — какое?» — миролюбиво спросил он у хулигана. — «Не всралось угадывать!» — угрюмо буркнул Герман. О, Разумовский знал, что терпение — один из важнейших инструментов в педагогике. Он, как обычно, сделал вид, что не заметил грубости. «Меня называли „Разум“ — от фамилии, как и у тебя: Рымбаев — Рэмбо… За сорок лет я настолько сроднился с этим прозвищем, что меня никто уже не называет Алексеем. И коллеги, и мои ученики называют меня Разум Аркадьевич.
Так что если тебе не сложно, обращайся ко мне „Разум Аркадьевич“ или „дядя Разум“…»
В отличие от меня, Разумовский почти дословно воспроизводил свои реальные фразы: «Я пришел помочь тебе!» — «И откуда ж столько помощников взялось?!» — вяло окрысился Герман. Разумовский снова пропустил резкость мимо ушей. — «Тебе, возможно, будет нелегко в это поверить, но, будучи младше тебя на три года, я был настоящим хулиганом…»