Левантер умирал от скуки. Он оглядывал присутствующих, пытаясь найти в этом море лиц хоть одно, на котором читалась бы такая же откровенная скука. Справа от него сидел Ромаркин; он внимательно смотрел на людей в президиуме.
Внезапно, среди всеобщих славословий Сталину и хвалы его книге, Ромаркин высоко поднял руку над головой. Краем глаза Левантер увидел это, но своим глазам не поверил. Последние три года они были практически неразлучны. Жили в общежитии в одной комнате, вместе ходили на лекции, вместе проводили каникулы. И сейчас Левантер был невероятно удивлен тем, что Ромаркин не сказал ему заранее, что получил почетное поручение задать вопрос по докладу. Неужели он предал их дружбу? Неужели рассказал партийному начальству об их совместных выходках? Наверняка рассказал, вот и сидит теперь спокойный и невозмутимый, рука поднята высоко вверх, словно он решил сдаться, бесстрастный, как «Робот», терпеливо ожидающий, когда его вызовут. Левантер запаниковал. Неужели партия нашла подход к Ромаркину, а через него скоро доберется и до него?
Докладчик жестом обратился к Ромаркину:
— Ну-с, уважаемый товарищ, скажите, что вы по этому поводу думаете? Не стесняйтесь! — добавил он с преувеличенной сердечностью. — Говорите!
Когда Ромаркин встал, Левантер буквально провалился в глубь своего кресла.
— Я с большим интересом прочитал работу товарища Сталина о марксизме в языкознании, — громким и уверенным голосом начал Ромаркин. — Эта работа сорвала маски с идеологических ошибок наших ведущих языковедов и привела к их изгнанию из партии и из профессорских рядов университета. Но до того, как появилась книга товарища Сталина, — то есть еще на прошлой неделе — партия считала этих людей настоящими марксистами и авторитетными учеными в области языкознания. — Он замолчал, огляделся вокруг, а потом продолжил непринужденным тоном: — Разумеется, я никоим образом не сомневаюсь в мудрости решения партии. Однако ни в одной официальной биографии товарища Сталина не упомянуто о том, что он когда-либо занимался изучением столь высоко специализированной отрасли науки, какой является языкознание. А теперь мой вопрос: не скажете ли вы нам, товарищ, когда и как долго товарищ Сталин занимался изучением языкознания?
Ромаркин сел на свое место. На его губах играла обаятельная улыбка.
В аудитории воцарилась мертвая тишина. Левантер почувствовал, как тысячи глаз буравят и его друга, и его самого. Докладчик молчал. Он забыл поблагодарил Ромаркина за вопрос. Он даже не смотрел в его сторону.
Никто не кашлял, не чихал, не перешептывался с соседом. Весь зал сосредоточил внимание на президиуме; члены президиума со страхом смотрели на докладчика.
— Нет времени обсуждать то, что и так очевидно, — наконец раздраженным тоном сказал тот. — Если, ведомый своей мудростью, товарищ Сталин счел необходимым высказаться по вопросам языкознания, то безусловно он имел право это сделать. Будут еще вопросы? — Переминаясь с ноги на ногу, он посмотрел поверх зала.
Все еще улыбающийся Ромаркин выглядел несколько озадаченным. Он казался погруженным в свои мысли и явно не соображал, что натворил. Боясь думать о происшедшем, боясь взглянуть на друга, Левантер не мог и пошевелиться. Ромаркин, должно быть, сошел с ума.
Собрание закончилось. Люди бросились к выходам. Левантер плелся за Ромаркиным, и все отшатывались от них в стороны. На улице, когда Левантер и Ромаркин собирались свернуть за угол, их вдруг остановила группа агентов КГБ. Ромаркина увезли в машине, а Левантера проводили в общежитие. Один из агентов КГБ обыскивал комнату, пока другой допрашивал Левантера. Его спрашивали о семье, о Ромаркине, об их общих друзьях. Левантеру было приказано опознать людей на фотографиях и раскрыть имена в записных книжках, письмах и конспектах, принадлежащих им обоим. Когда допрос закончился, агент потребовал, чтобы Левантер подписал заявление, обвиняющее Ромаркина как врага народа.
— Ты здесь для того, чтобы помочь нам, — сказал агент Левантеру. — Если откажешься подписать, будешь гнить долгие годы в подземных рудниках Сибири, а Ромаркина все равно не спасешь. Он был обречен уже в ту минуту, когда в зале поднял руку.
Левантер не мог оторвать глаз от лица агента.
— Я не подпишу такого заявления, — сказал он. Собственный голос донесся до него словно из-за плотного занавеса. — Никогда. Но запомните следующее: когда-нибудь там, в Сибири, я напишу добровольное признание в том, что во время своей учебы в Университете был участником тайного заговора, нацеленного на разрушение партийного аппарата. Я буду приводить факты и называть имена. И когда буду делать это, вы — а к тому времени вы наверняка уже дослужитесь до чина капитана, — именно вы будете обвинены в том, что не смогли получить от меня важной информации о заговоре во время этого допроса. Вас обвинят в халатности. А возможно, и в симпатии к нашему делу.
Следователь внимательно посмотрел на Левантера. За долгие годы допросов он видел глаза сотен людей, замученных до смерти, но так и не сломленных. Быть может, именно поэтому и понял, что Левантер ничего не подпишет. Следователь нахмурился и разорвал неподписанное заявление.
— Ты лжец! — прорычал он и направился к двери. — Попробуй только заикнуться…— И с грохотом захлопнул за собой дверь.
После случая с Ромаркиным университет решил на время избавиться и от Левантера: его отправили проходить шестимесячный срок службы в армии в особом батальоне, укомплектованном провинившимися студентами.
По прибытии в лагерь Левантеру приказали явиться к командиру исправительного батальона капитану Барбатову. Левантер пришел к капитану в сопровождении молодого сержанта, который доложил о нем, откозырял приземистому человеку, сидящему за массивным письменным столом, ловко повернулся на каблуках и вышел из помещения, прикрыв за собой дверь. Барбатов никак не отреагировал на появление Левантера. Он просто раскрыл папку и принялся изучать ее содержимое.
Левантер тоже изучал капитана, который, читая, медленно шевелил губами. Его голова клонилась на грудь, словно не выдерживая схватки с земным притяжением. Над правым нагрудным карманом отлично сшитого мундира были прикреплены орденская планка и слегка помятый орден Красной Звезды.
Барбатов закрыл папку, отодвинул стул и встал. Когда он обходил стол, Левантер заметил в его облачении вопиющее несоответствие пехотному уставу — высокие сапоги и наган кавалериста. На ремне висел модный среди десантников армейский нож с наборной рукояткой.
— Рядовой Левантер, в вашем деле говорится, — сказал Барбатов довольно добродушным тоном, — что вы были активным студентом и даже входили в организационный комитет Фестиваля молодежи. Но из него же явствует, что вы поддерживали дружеские отношения с очень дурными людьми. — Он уставился на Левантера выпуклыми глазками. — Я человек необразованный. Но я воевал с фашистскими гадами еще и для того, чтобы такие, как вы, могли мирно учиться. — Барбатов шепелявил и делал частые паузы. — Ваш фестивальный опыт может мне сильно пригодиться. Вот почему я решил взять вас к себе. — Барбатов зашмыгал носом, потом высморкался и, опершись о стену, с ухмылкой посмотрел на Левантера.
— Рад буду оказаться полезным, — ответил Левантер, вытянувшись по стойке «смирно».
Барбатов протянул Левантеру документ, уже подписанный командиром полка. Оставалось только вписать имя.
— Напечатайте на этом бланке свое имя, и вы — мой адъютант, — сказал Барбатов. — Держите эту бумагу при себе. Она будет вашим пропуском. Этот документ освобождает вас от строевых занятий. Немедленно доложите, что приступили к исполнению своих обязанностей.
Левантер изучил документ, аккуратно сложил его и спрятал в карман.
Его первым официальным поручением было составление полной схемы занятий подразделения с указанием необходимого снаряжения и учебных площадей. Чтобы убедить Барбатова в своей незаменимости, Левантер составил нужную схему, используя свой собственный тайный код, и сделал с нее огромную копию, которая заняла в кабинете Барбатова всю стену.
Целая куча цифр, символов и цветных картонных стрелок произвела на капитана чрезвычайно сильное впечатление:
— Никто не сможет обвинить нас в том, что мы открываем врагу наши учебные планы! — воскликнул он с гордостью.
Капитан был почти безграмотным. Когда он получал депешу или докладную записку, то читал ее вслух по слогам, с трудом произнося каждое слово. При этом у Барбатова был выдающийся послужной список. Он прошел всю войну от начала до конца и был одним из самых признанных в стране героев.
Признав особую ценность Левантера, Барбатов отделил его от других призывников, отвел ему удобную комнату рядом со своей и поставил на довольствие в офицерской столовой, так что Левантер ел точно то же, что и Барбатов. Он добился для Левантера особого разрешения пользоваться офицерскими льготами и участвовать в наблюдении за полевыми учениями полка.
Признав особую ценность Левантера, Барбатов отделил его от других призывников, отвел ему удобную комнату рядом со своей и поставил на довольствие в офицерской столовой, так что Левантер ел точно то же, что и Барбатов. Он добился для Левантера особого разрешения пользоваться офицерскими льготами и участвовать в наблюдении за полевыми учениями полка.
Скоро Левантер приспособился выполнять всю бумажную работу по утрам. К полудню Барбатов начинал пить водку. Алкоголь сначала вгонял его в оцепенение, потом возбуждал и снова усыплял, так что к вечеру Барбатов вообще переставал обращать какое-либо внимание на то, что творилось у него в кабинете.
В качестве командира особого батальона Барбатов стремился демонстрировать свое умение держать дисциплину и вселять страх. Он был убежден в том, что студентам-призывникам никак нельзя обойтись без учебных тягот, и поэтому ввел ежедневную норму дисциплинарных взысканий, требуя, чтобы по меньшей мере три-четыре студента ежедневно получали наказание.
Каждый вечер, когда Барбатов по обыкновению уже пребывал в ступоре, появлялся один из призывников со списком больных и донесением о состоянии подразделения. В число обязанностей Левантера входила подготовка ежедневного списка взысканий и поощрений, который зачитывался во время вечерней поверки и спуска полкового знамени. Левантер особо следил за списком взысканий, чтобы в том случае, если бы очередное взыскание автоматически означало перевод студента в штрафную роту, иметь возможность исключить его имя из списка. Он умудрялся вносить в список взысканий имена студентов, уже не служивших в особом батальоне, или находившихся в данный момент на пути к новому месту службы, или вообще уже демобилизовавшихся. Поскольку Барбатов подписывал все не читая, он не замечал внесенных Левантером изменений.
Раз в неделю, когда командир полка, непосредственный начальник Барбатова, уезжал из лагеря, Барбатов отправлялся к его секретарше — единственной женщине в полку. Барбатов входил в ее кабинет и начинал разговор о погоде или осыпал ее комплиментами, ухитряясь тем временем пробраться к столу командира и стащить оттуда чистый бланк пропуска с подписью командира полка, но без печати. Вернувшись к себе, Барбатов на глазах у Левантера медленно и неуверенно вписывал в бланк свое имя. Потом брал еще теплое крутое яйцо, принесенное из офицерской столовой, очищал его от скорлупы и катал яйцо по какому-нибудь старому документу с полковой печатью. Когда чернильная печать отпечатывалась на яйце, он переносил ее на бланк пропуска. С наступлением темноты Барбатов покидал лагерь и ехал в соседнюю деревню, где устраивал со своими деревенскими собутыльниками пьяный загул. С этих пьяных дебошей Барбатов возвращался обычно под утро, за час или два до побудки. Потом, поблескивая глазами от недосыпа, отправлялся в свой кабинет и пил там водку прямо из горлышка бутылки. Иногда он садился на стол Левантера и целый час не сводил с него глаз.
— Ты, наверно, думаешь, что я болван и алкоголик? — спросил он однажды.
— Я думаю о своей работе, — бесстрастно ответил Левантер.
— Для тебя я — неграмотный крестьянин, который, воюя с фашистами, по собственной глупости стал калекой, пока ты, интеллигентишка, отсыпался дома.
Левантер, оторвавшись от печатной машинки, взглянул на него:
— Во время войны я был слишком мал, чтобы воевать с фашистами, — сказал он. — И единственная причина, по которой я еще жив, — это то, что я постоянно бежал от них подальше.
— Бежать от них, бежать! — заорал Барбатов. — Только это вы, евреи, и умели делать веками. Даже когда евреи поднимали восстание в гетто и начинали борьбу с фашистами, они знали, что не смогут победить, и воевали только для того, чтобы заключить сделку. Слышишь, им всегда нужно только одно — заключить сделку! — Барбатов наклонился, почти касаясь лица Левантера своим вспотевшим лбом.
— Всех этих евреев уничтожили, товарищ капитан, — терпеливо сказал Левантер и разложил перед ним готовые бумаги.
— Согласен. Но даже в гетто они умудрялись устраивать торговлю, ты это понимаешь? Они выторговывали себе пулю, чтобы не попасть в газовую камеру. Смерть от пули была для них выгодной сделкой!
Левантер поднял глаза от списков.
— Сейчас мне нужно закончить работу, товарищ капитан, — сказал он.
Вдруг Барбатов улыбнулся и язвительным тоном сказал:
— Не следует мне спорить с таким умным, как ты, Левантер. Прости меня, дремучего скобаря.
И отправился к себе спать.
Через два месяца после того, как Левантер был приписан к его батальону, капитан Барбатов получил от командира полка благодарность за достижения, которых он добился в организации боевой подготовки и наведении дисциплины в штрафной роте, а также за строгое соблюдение устава. Прошел еще один месяц. Учебная программа, как того и добивался Барбатов, становилась все труднее, и Левантер старался изо всех сил, чтобы как-то смягчить положение призывников, продолжая сокращать число людей, получающих взыскание. Но делал он это в полной секретности.
Многие студенты, завидуя легкой жизни Левантера и считая его явным пособником начальства, относились к нему враждебно. Они обвиняли его в том, что он предлагал для них трудные упражнения, от которых сам был освобожден. Именно его они обвиняли и в гибели двух студентов от перенапряжения, и в отсутствии в штрафной роте качественной медицинской помощи и условий для отдыха.
Барбатов знал, что студенты возмущены особым положением Левантера, и, впадая во все большую зависимость от своего адъютанта, стал испытывать к нему раздражение и недовольство. Часто, напившись в доску, он грозил Левантеру, что отошлет его жить в палатку. Левантер не воспринимал угрозы Барбатова всерьез; он был уверен, что капитан не справится со своими делами в одиночку и сам прекрасно это знает.
Как-то утром, незадолго до рассвета, Левантера разбудил шум резко затормозившей машины. Несколько мгновений спустя в комнату ворвался Барбатов в каске и маскхалате. С его плеча свисал автомат, на поясе болтались две тяжелые противотанковые гранаты. Левантер вскочил с постели, а пьяный Барбатов стал прохаживаться по комнате, словно в поисках чего-то недостающего. Вдруг взгляд его упал на грязную салфетку на полу. Глаза Барбатова угрожающе блеснули, он повернулся к Левантеру.
— Это что такое? Ресторан? Гостиница? — завопил он, указывая на салфетку. От ярости его лицо налилось кровью. — А ну, убери эту гадость! Немедленно! — потребовал он.
Левантер вскочил и наклонился, чтобы поднять салфетку, но Барбатов оттолкнул его в сторону:
— Нет, не рукой! Пришпили ее к стене своим обрезанным хером! — Из-за выпитой водки речь его была невнятной, голос — глухим. Левантер встал по стойке «смирно», притворившись, что не расслышал. — Кому я сказал, убрать этот мусор обрубком своего члена!
Левантер не шевельнулся. Барбатов сжимал и разжимал кулаки:
— Отказ подчиниться приказу начальника? Немедленно надеть полную полевую форму! Марш!
Левантер оделся под взглядом Барбатова. Он едва успел застегнуть брюки и зашнуровать ботинки. Схватив ружье и подвешенный к саперной лопатке вещмешок, Левантер вытянулся по стойке «смирно».
— В машину! — скомандовал Барбатов.
Они прибыли на полигон, изрытая ямами территория которого была усыпана студентами из его батальона. Барбатов велел всем выстроиться у полосы препятствий для наблюдения за показательным упражнением. Он вытолкнул Левантера из машины и заставил его стоять навытяжку, пока солдаты выстраивались возле полосы. Барбатов стоял на сиденье своей машины.
— Это рядовой Левантер, — прокричал он в громкоговоритель, указывая на отделенную от остальных фигуру. — Подобно всем его соплеменникам, он заключил выгодную сделку: отвечает за планирование упражнений, выполнять которые обязаны только вы. Левантер считает себя слишком умным, чтобы самому их выполнять. А поскольку он слишком умный, — добавил Барбатов, протянув с ухмылкой последнее слово, — Левантер покажет вам, тупым мужланам, как это надо делать. — Он глянул свысока на Левантера и рявкнул: — Готов?
Отдав честь, Левантер попытался выкинуть все мысли из головы и отключиться.
— В атаку! — прокричал Барбатов, выпрыгивая из машины.
Скрючившись, с ружьем в руке, Левантер побежал.
— Автоматный огонь! — рявкнул Барбатов.
Левантер кувырнулся через парапет на влажный, только что взрытый дерн ближайшей траншеи. Его вещмешок и лопатка свалились ему под ноги, и он с трудом успел подхватить их, когда последовала следующая команда — «В атаку!». Уже задыхаясь, Левантер выкарабкался из траншеи. Когда он пополз дальше, ощущая запах свежей травы, раздался крик Барбатова: «В землю!», и он снова свалился в грязь, которая залепила ему глаза и забилась в рот. Жесткий ремешок новой каски впивался в подбородок, и Левантер чувствовал, что шинель трещит по швам. Барбатов бежал рядом.