3 декабря началось отступление. В тылу, у Волоколамска, как нам сказали, пехота наскоро готовила для нас новые позиции. Мало-помалу одна за другой отдельные части нашей дивизии выходили из боевого соприкосновения с противником и оттягивались из района Клин – Яхрома. Со своими двумя батальонами я стоял в городке и вокруг него. Особой активности у нас русские не проявляли, предпочитая действовать на направлениях севернее и южнее нашего. В итоге мы тоже оставили восточный берег канала Москва – Волга, хотя раскинувшаяся веером бронетехника разведки поддерживала заслон к востоку настолько, насколько позволяли заносы и состояние дорог.
В обстановке крайней спешки от снега были очищены два коридора отступления. В результате по обочинам образовались огромные сугробы, что делало невозможной любую попытку отклониться от заданного маршрута.
Если не считать значительной активности разведки, противник особо упорных попыток преследовать нас не предпринимал. Однако русские военно-воздушные силы все яростнее и яростнее набрасывались на отступающие колонны на своих старых бипланах и легких бомбардировщиках. Наших же ВВС почти не было видно. Передовые аэродромы, должно быть, передислоцировали дальше на запад, или же вьюги мешали использовать взлетные полосы.
Последствия воздушных налетов противника были ужасными. Поскольку никто не мог никуда деться из проложенной колеи и поскольку русские всегда приходили с востока, то есть с тыла, больше всех от их атак доставалось пехоте. Следующими жертвами оказывались снабженцы с их телегами и артиллерийские части. Не понадобилось много времени, чтобы дороги буквально завалили трупы лошадей, брошенные телеги и техника. Уцелевшие тащились дальше на запад пешком и то и дело подвергались нападениям с флангов русских лыжных дозоров.
Поскольку мы долго оставались в арьергарде и привыкли к тактике противника, а еще потому, что применяли против наземных целей легкие зенитки, мы не особенно страдали. Однажды, правда, мы подверглись воздушной атаке. На бреющем полете сзади неожиданно появились несколько «антикварных» самолетов. Две пули пролетели между мной и Беком и ударили в ветровое стекло. Нам повезло.
К западу от магистрали Москва – Ленинград нам тоже пришлось передвигаться по расчищенным коридорам. После наших танков в снегу остались колеи то тут, то там по обочине дорог, этими колеями наши грузовики и полугусеничная техника могла объезжать многочисленные препятствия.
Зрелище они представляли отвратительное. Рядом с мертвыми конями лежали мертвые или умирающие пехотинцы.
– Возьмите нас с собой или пристрелите, – просили они. Если позволяло место, мы поднимали их на наши грузовики снабжения и везли к наскоро оборудованным перевязочным пунктам. Бедняги! В платках и грязных обмотках на ногах, как мало они походили на тех удальцов, которые ураганом промчались по Польше и Франции.
Снабжение доходило до нас всегда с трудом, иногда и вовсе не доходило. Водителям грузовиков приходилось прокладывать себе путь в потоках отступающих войск. Если шоферам не удавалось прорваться, мы могли вдруг оказаться без горючего. Единственным выходом в таких случаях оставалось залить баки самых необходимых для боя машин, а остальные привести в негодность и бросить. «Поразил Господь людей, коней и повозки» [49] . Была такая поговорка, и она становилась для нас реальностью.
Только желание добраться до безопасного места – до подготовленных позиций – заставляло людей двигаться все дальше и дальше. Все, что угодно, только не отстать и не попасть в руки к русским.
Наш дивизионный капеллан, Мартин Тарнов, в своих записках «Последние часы» описывал страдания и смерть очень многих:
«Воды, воды… Несколько раненых лежали в строении, напоминающем амбар, среди них несколько русских. Перед лицом смерти они перестали быть врагами. То и дело слышался пронзительный крик одного русского: “Воды, воды!” Я протянул ему фляжку, он припал к ней, сделал огромный глоток и посмотрел на меня с благодарностью. Я приподнял одеяло и увидел окровавленную повязку. Рана в живот – никакой надежды. Мы не понимали друг друга, но вдруг он схватился за мой серебряный крест. Может статься, и у него дома, у его родителей, на стене висел такой же крест? Я подумал об украшавшей крест фигурке Христа, выкликнувшего однажды: “Нынче же будешь со мной в раю”. Скоро пальцы его разжались и отпустили мой крест. Он умер быстро. Я верил, что со смертью страдания кончились для него…»
Спустя недели, показавшиеся нам вечностью, полной нужды и страданий, мы наконец вышли к подготовленным позициям под Волоколамском, расположенном примерно в 100 километрах к западу от Москвы. Мы проследовали через расположения пехоты в район немного дальше в тылу – туда, где могли передохнуть и привести себя в порядок. Жалкие избы крестьян казались нам роскошными апартаментами. Несказанно обрадованные окончанию ада, мы забирались на печи рядом с хозяевами, не желая ничего на свете – только спать, спать и спать.
Начали поступать пополнения – новички оказывались лучше экипированы для суровой русской зимы, – приходила новая техника и горючее, продовольствие, которого так долго не хватало, и письма из дома. Тут мы вспомнили о том, что Рождество пришло и прошло, что начался новый год. Что принесет нам он, 1942 год?
В середине января меня вызвали к дивизионному командиру. Генерал фон Функ принял меня крайне тепло.
– Люк, у меня для вас две важные новости. Я представил вас к награждению Рыцарским крестом. Несколько недель назад Гитлер учредил новый орден, Золотой Немецкий крест, который будет занимать место между Железным крестом 1-го класса и Рыцарским крестом. Все представленные к Рыцарскому кресту получат новую награду. Вы тоже. От имени фюрера я имею честь вручить вам новый орден за храбрость перед лицом неприятеля.
Я был поражен – здоровенная «звезда» со свастикой в середине. Помпезный знак этот полагалось носить на груди справа. Генерал улыбнулся:
– Солидно сморится, правда? Тем не менее позвольте поздравить, – в голосе его звучала ирония.
Скоро кто-то придумал меткое прозвище для этого монстра – «яичница Гитлера». Я надевал орден только при посещении штабов.
– Ну а теперь вторая новость, Люк. Вас немедленно переводят в Африканский корпус, где вам предстоит принять 3-й моторизованный разведывательный батальон. Должен признаться, что приказ о переводе лежал у меня с ноября. Я ничего не сказал вам и не отпустил вас раньше, потому что вы были очень нужны мне в решающий момент. Теперь Роммель угрожает мне разного рода карами, если я не отправлю ему вас тотчас же. Мне не хочется отпускать вас. Несмотря на некоторые несходства во мнениях между нами, вы очень помогли мне как адъютант, а как командир вы проявили себя просто выдающимся образом. Подготовьтесь. Можете ехать в своем любимом «Мерседесе». Первым делом доложите о себе в управление кадров в Берлине. Загляните сюда перед отъездом. Мой адъютант приготовит соответствующий приказ. Еще раз благодарю вас и всего самого лучшего на будущее.
Новость о моем переводе произвела эффект разорвавшейся бомбы среди моих солдат и офицеров. Как-никак мы сражались бок о бок с самого начала войны, делили радости и беды и стали настоящей бойцовской командой. Боевой дух части вновь поднялся. Несмотря на то что обстановка не стала лучше, дни отдыха тем не менее произвели должный эффект.
Я собирался отбыть 25 января 1942 г. Бек проверил готовность «Мерседеса» и сделал запасы на несколько суток пути, в том числе позаботился и о канистрах с горючим. Как и положено мужчинам, мы не показывали чувств, когда прощались. Перебросились несколькими шутками, и я отбыл в дивизионный штаб, где получил все соответствующие документы и подорожную: «Цель путешествия – Берлин. Всем постам и службам – оказывать всяческое содействие капитану фон Люку». В снабженческом отделении мы собрали всю почту, чтобы отвезти ее домой, а у доктора я взял лекарство-стимулятор первитин. Последним я попрощался со старшим фельдфебелем Кушелем, ротным фельдфебелем моей бывшей роты.
Я обратился к Беку:
– Будем гнать без остановки, пока не выберемся из России. Станем менять друг друга через каждые 100 километров, глотать первитин и делать остановки только для заправки.
Преодолев где-то 200 километров, мы в первый раз остановились для заправки в одной части снабжения.
– Нам не положено отпускать горючее для личных нужд, – заявил «серебряник», как называли мы «героев тыла» из-за их серебряных нарукавных шевронов.
– Послушайте, – отозвался я. – Через пять минут вы меня заправите, если вам жизнь дорога. Кроме того, на нашем участке прорвались русские. Они выйдут сюда к утру, – соврал я.
Он так удивился, что не только заправил меня в считаные минуты, но и поделился деликатесами, которых мы на фронте и в глаза не видели, – дал бутылку коньяка, сигарет и несколько банок тушенки.
То, что творилось в тылу, было нам отвратительно. Вслед за первыми армейскими снабженцами сюда являлись партийные деятели, которые принимали на себя функции администрации и начинали обращаться с населением, которое нередко встречало нас как освободителей, в соответствии с заветами партии и министра пропаганды Геббельса, то есть как с «недочеловеками» и представителями «низшей расы».
Никто не обращал внимания на нас, усталых и небритых, когда мы прикатывали на своей выкрашенной белой краской машине. В каждом селе, у каждого моста стояла охрана из призванных на службу стариков. Только однажды, при очередном предъявлении подорожной, старый резервист спросил меня:
– Господин капитан, вы «оттуда», да? Как там? Мы тут ничего точно не знаем. У меня сын в пехоте. Вот уже несколько недель у жены нет от него никаких известий. Скажите мне правду, господин капитан. Мы очень беспокоимся.
Я попытался как мог успокоить старого резервиста.
Из района Волоколамска мы двигались на запад по второстепенным дорогам, многие из которых почти не были расчищены, стремясь скорее добраться до «магистрали» Москва – Минск, проехать по которой должно было бы быть проще.
Мы слышали артиллерийский огонь с обеих сторон, становившийся все слабее и слабее, по мере того как мы удалялись от фронта. А потом вдруг наступила полная тишина – никакого грома боя, только рокот немногих грузовиков снабжения, следовавших на восток. Путешествие наше стало почти романтическим. Мы проезжали через широкие заснеженные поля и через брошенные села. Метель скрывала следы, оставляемые нашей машиной. Ехали мы, опустив верх, чтобы в случае чего быстрее заметить русские самолеты. На коленях у Бека лежал готовый к бою автомат. Все казалось нам ирреальным. Мы держали путь через первобытный край, захватить который и овладеть которым не мог никто.
Мы с Беком оба погружались глубоко в свои мысли и наслаждались покоем. Но мы спешили назад, спешили как можно больше увеличить дистанцию между собой и жутким опытом прошедших недель, стремясь поскорее выбраться из страны, в которой навеки остались наши товарищи.
И вот мы выбрались на «магистраль». Мы, конечно, запаслись картами, чтобы не сбиться с дороги. Мы устали. Пришлось поддерживать себя первитином, чтобы сохранить способность ехать и ночью.
На шоссе движение было более оживленным, что и вернуло нас к реальности. Дорога пролегала севернее Вязьмы и Смоленска. Я боролся с искушением побывать еще раз в смоленском соборе. И в Смоленске тоже, надо думать, теперь устроились как дома нацистские функционеры.
Я решил возвращаться путем, которым мы наступали. С одной стороны, дорога была знакомой, а с другой – мне хотелось посмотреть, как теперь там. Это не стало таким уж отклонением на пути в Берлин.
Мы ехали сутки напролет, меняя друг друга за рулем. К северу от Минска мы свернули с шоссе и взяли курс на Вильнюс, столицу бывшего Прибалтийского государства Литвы, превращенной в 1940 г. русскими в одну из советских республик, – «презент» Гитлера Сталину за пакт о ненападении.
Счетчик показывал, что на текущий момент мы покрыли почти 1000 километров. К тому моменту мы уже утратили счет дням и ночам. Постепенно перестал помогать даже первитин. Мы устали как собаки и старались побороть желание спать пением или же рассказывая друг другу всякие истории.
– Бек, Вильнюс ведь не Россия. Литва в большей степени часть Европы, чем Восток. Проедем оставшиеся 200 километров и заночуем.
Снег на дорогах утрамбовали колеса машин. «Мерседес» работал как часы, шел ровно и легко. В итоге ближе к вечеру в один из дней мы достигли цели – как обычно, местной немецкой штаб-квартиры. Нам попался отзывчивый офицер из запаса, который распорядился выдать нам номер в отеле «Регина». Мы рухнули на кровати. Впервые за истекшие восемь месяцев – постель и ванна. Только тут мы осознали, что мы больше не на русском фронте. Напряжение последних недель стало понемногу отходить.
– Примем ванну, Бек, сбреем щетину и пойдем в ресторан, закажем ужин. А потом выспимся как следует.
Входя в ресторан, мы чувствовали себя заново родившимися. Все казалось нам сном. Расквартированные в городе офицеры сидели за столами в обществе женщин и явно наслаждались тут «dolce vita» [50] . Звуков маленького оркестра было почти не слышно из-за шума голосов. Казалось, тут всем наплевать на войну. Мы почувствовали отвращение и, поспешно проглотив свой ужин, рассчитались талонами, выданными нам в штабе, после чего улетучились из зала, чтобы растянуться в постелях, о чем столько мечтали.
На следующее утро я пробудился поздно.
– Вперед, Бек, мы выезжаем. Скорее, скорее в Берлин. Нет ничего, что могло бы задержать нас тут.
Перед нами лежало еще 600 километров пути. В итоге через два дня мы, миновав Гродно, Варшаву и Познань, добрались до Берлина.
Закончилась русская глава.
– Пустыня ждет нас, Бек!
Глава 10 Передышка. 1942 г
Первой нашей задачей было достигнуть 3-го лагеря переформирования в Штансдорфе, около Берлина, где нам предстояло пробыть до отъезда в Африку. Такие лагеря переформирования занимались подготовкой солдат, необходимых, чтобы компенсировать потери на фронте. Также они служили центрами, где поправлялись раненые и квартировали отпускники в ожидании отправки к новым местам службы. Офицеры и унтер-офицеры, которые из-за полученных ранений перестали быть «годными к несению боевой службы», как это называлось, использовались в качестве инструкторов, чтобы иметь возможность передавать опыт молодым.
Я доложил о прибытии командиру лагеря, который мне обрадовался.
– Ну, наконец-то вы здесь. Роммель и батальон ждут вас уже с ноября. Первым делом отправляйтесь в управление кадров. Там получите подорожную и всю необходимую информацию.
Первым же делом, однако, ему пришлось определить нас на постой. В управление кадров я собирался следующим утром. Но перед этим мы с Беком посетили автомастерскую.
– Этот «Мерседес» пережил Русскую кампанию. Пожалуйста, проверьте его и перекрасьте – белая маскировка больше не нужна. Я заберу машину, если вернусь из Африки.
Бек, которому предстояло жить в казарме до нашего отъезда, обещал присмотреть за машиной глазом Аргуса [51] .
Рано утром я на вездеходе с водителем из лагеря формирования поехал в Берлин. Как же изменился город с тех времен, когда я был тут в последний раз! Люди казались удрученными и подавленными. Скверные новости с Восточного фронта, все учащавшиеся воздушные налеты, продовольственные карточки и наглое бесчинство фашистских функционеров высасывали жизненную энергию берлинцев, обычно столь остроумных и жизнелюбивых. Повсюду попадались всевозможные бомбоубежища. Ночью предписывался режим полного затемнения. Берлин превращался в город призраков.
Друзья рассказали мне, что им приходится все время держать наготове чемоданы с документами и наборами предметов первой необходимости, чтобы в случае объявления воздушной тревоги бежать в подвалы – никто не знал, застанет ли свой дом целым после бомбежки. Бензин выдавался по талонам, личный моторный транспорт практически исчез с улиц. По Курфюрстендамм, бывало кишевшей автомобилями, и по оживленной Унтер-ден-Линден теперь колесили лишь машины боссов, руководства Вермахта и партийных организаций.
В управлении кадров я не без труда отыскал главу отдела, отвечавшего за Северную Африку.
– С приездом! Теперь вы дома, первым делом отдохните и пообвыкнитесь тут. Вот вам направление в тихую гостиницу на Курфюрстендамм и наряд в управление обмундирования армии для вас и вашего денщика на получение тропических комплектов формы. Где желаете провести отпуск? Я распоряжусь выдать вам подорожную.
Я бурно запротестовал:
– Мне известно, что Роммель ждет меня с ноября. Просто мой дивизионный командир ничего не сказал мне насчет приказа о моем переводе. Мне бы хотелось как можно быстрее отбыть в Африку.
– Знаю-знаю, – отозвался он. – В штаб-квартиру Роммеля уже сообщили, что вы только что возвратились из России и нуждаетесь в отдыхе. Зайдите ко мне в конце марта. 1 апреля вас отправят к месту назначения. Так где вы намерены провести следующие четыре недели?
Спорить, как видно, было бессмысленно, а потому я ответил, что желал бы на две недели поехать к матери и на две – в Париж.
Офицер улыбнулся.
– Париж – недурная идея, – заметил он. – Но все не так просто. Мне надо как-то оправдать вашу поездку.
– У меня много друзей там. Я знал Париж до войны. Кроме того, комендант города – бывший командир нашей 7-й танковой дивизии, которого я бы тоже хотел навестить.
– Отлично! Для одного из командиров бывшей дивизии Роммеля мы можем кое-что сделать. Завтра приходите за подорожной.
Что же, раз уж не получалось отправиться в Африку немедленно, я попытался по крайней мере по максимуму использовать ситуацию. По прибытии в Штансдорф я тотчас же написал заявление на четырехнедельный отпуск и для Бека.